Полковник Окунь (Часть 5)

Начало: часть 1 →, часть 2 →, часть 3 →, часть 4 →

Второй ящик был доверху набит обрезками бумаги. То есть, это мы сперва так решили: кто то, мол, навалил в ящик кучу резаной бумаги, притоптал хорошенько и крышкой накрыл. После того, как во всех подробностях рассмотрели содержимое первого, мы ещё долго в себя прийти не могли, так что — попросту не обратили внимания: подумаешь, резаная бумага…

Швицер посмотрел, крышкой накрыл и в сторону отодвинул. Так этот ящичек и простоял в сторонке — пока за него Боровинский не взялся. Но это уже поздним вечером было, когда вся команда научных работничков расположилась в нашем туннеле. Раскинули шатры, как цыгане, перегородили всё вокруг на километр — не подъедешь — и охрану поставили с пулемётами. А с собой чего только не приволокли: километры каких-то хитрых трубочек и проводков, груды коробочек, ящичков, панелей, и турбин, и колбочек, и даже рентгеновский аппарат величиной с небольшой дом. Человек пятнадцать учёных и лаборантов в одночасье буквально с неба свалились, а устраивать на постой их всех мне одному пришлось.

Сам Боровинский мне очень понравился, мы потом долго дружили, на все юбилеи семейные он меня приглашал, открытки с курортов присылал — до позапрошлого года, до самой своей смерти. Умер от рака лёгких. Весёлый мужик был, коньяк любил и анекдоты политические травил, никого и ничего не боялся. Знал, что не тронут. За анекдот тогда лет десять-пятнадцать можно было схлопотать без проблем. Лаборанты все стучали, все до единого. Время от времени вызывали его куда следует и журили: что же вы, Станислав Фёдорович, нехорошо, ай-яй-яй…

Каялся, бил кулаком в грудь, но на следующий день всё повторялось сызнова.

Он, когда этот самый ящик открыл, чуть не гикнулся. Натурально, побагровел, и слёзы из глаз покатились.

Я испугался: «Что случилось, Станислав Фёдорович? Вам плохо?»

«Плохо, — отвечает, — зови Швицера».

Входит Швицер. «Что случилось?» Боровинский ему бумажку показывает:

«Это вы писали, Яков Самуилович?»

«Я писал. А в чём дело?»

«Здесь написано: ящик номер два. Бумажные обрезки. Ваш почерк?»

Нужно сказать, что Швицер Боровинского сперва крепко невзлюбил. После они, правда, стали — не разлей вода. А первые дни — как кошка с собакой… Гав-гав, мяу-мяу… Вот и в тот раз Яша довольно резко ответил. Не помню что именно. Но смысл был такой: если, мол, каждая кабинетная крыса станет нос задирать… и — понесло корягу по кочкам… Швицеру, видишь ли, было обидно, что ему в подмогу прислали целый взвод учёных, будто сам он не был способен справиться с проблемой. Он и в самом деле не был на это способен, да и целый полк учёных и разведчиков справился бы не лучше. Но тогда мы этого ещё не понимали. Яков Самуилович был человеком амбициозным и не терпел конкуренции. Боровинский, к слову сказать, был точно таким же.

Вобщем, они крепко повздорили, и мне пришлось их разнимать: «Пока вы тут, мать вашу, выясняете научными методами у кого погоны шире, вдова Аркаши Короленко собирает деньги на похороны. Может, делом займёмся?»

Оба на меня уставились как на новые ворота: видно, не подозревали, что я тоже рявкнуть могу — если ситуация того требует.

«Ладно, — легко согласился Боровинский, — вы вообще заглядывали в этот ящик?»

«Мельком, — сухо ответил Швицер, — не тяните рязину, докладывайте.»

Содержимое второго ящика представляло собой неправильной формы ленту около двадцати метров длиной, многократно сложенную и размещённую в ящике таким образом, что возникала оптическая иллюзия: все мы в вагоне ещё заглянули в этот ящик, и ничего кроме кучи бумажек не увидели. А научные работнички, им ведь посмотреть — мало, они всё это из ящика вынули, развернули, и офигели. Прежде всего: эта штука была изготовлена, буквально — склеена неизвестным способом — из документов и денежных кюпюр, похищенных накануне. На изготовление ленты ушёл весь запас денег, которые были в пропавших сейфах. Все ценные бумаги и банковские документы были внутри этой ленты — в виде фрагментов и обрезков.

Версия корыстного хищения немедленно накрылась медным тазом… У меня просто голова кругом пошла: таких преступлений я не видывал. Посуди сам: вор крадёт сейф, в сейфе — деньги и ценные бумаги. Всё совершенно понятно и просто как дважды два. Но тут он неизвестным способом соединяет денежные купюры в одну большую бумажную херь, посылает нам обратно, вместе с головой нашего товарища и куриным яйцом, которое, к слову сказать, мы обнаружили в третьем ящике. Всё. Здесь весь мой оперативный опыт, все мои знания оказались бесполезны. Я не понимал что происходит. И никто не понимал.

Если бы это безобразие случилось сегодня, грешили бы на инопланетян или каких-нибудь тибетских экстрасенсов. Или на каких-нибудь хоббитов с полтергейстами. Или жидомасонов с их бесовскими умениями. Насмотрелись, блин, голливудских фильмов. А мы были в этом смысле — как чистый лист, можно сказать — девственные, невинные, незатраханные мозги. Для нас единственным киночудищем был трофейный Кинг-Конг тридцать третьего года выпуска — пластилиновый, и, честно сказать, не очень страшный.

Довольно быстро выяснилось, что купюры и обрезки документов не были склеены или сшиты, а как бы впаяны, встроены одна в другую, при этом наши умники определили, что ни одна из купюр не была встроена в другую под тем же углом. Каким образом технически это было сделано, никто так и не понял. Представь себе, Витюша, сотни бумажек, соединённых в одно целое. На первый взгляд всё это кажется бесформенной грудой, кучей. Но — стоит присмотреться — понимаешь, что тут имеются свои законы, пусть нам они могу показаться нелепыми и бессмысленными. Во-первых, каждый из обрезков соединялся только с двумя соседними, и только каждый тридцать третий из них соединялся с тремя. Таким образом, лента эта не была плоской фигурой, а представляла собой объёмный куст, которые рос во все стороны, но каким-то образом возвращался в конечном итоге к корням. Компьютеров тогда не было, поэтому целиком я увидел эту штуку нарисованной на доске. Один из математиков промерил все составные части и изобразил как всё это будет выглядеть, если развернуть и подвесить в пространстве.

Фигура получилась настолько сложная геометрически, что её смысл ускользал от понимания. Каждая из её частей сама по себе была вполне объяснима, понятна. Можно было следить взглядом за тем, как длится та или иная линия, но в какой-то момент взгляд попадал в ловушку. Ты видел, что в действительности эта линия не может соединяться с соседней таким образом, как это выглядит на доске. Выходила какая-то несуразица. Сперва Боровинский решил, что нарисовано с ошибками, но какое-то время спустя стало ясно, что ошибок нет.

Получалось, что физически такая фигура в пространстве поместиться не могла. Я не понимал почему, и сейчас не понимаю, хотя все эти эйнштейны наперебой, захлёбываясь, пытались втолковать друг другу как такое возможно. Или — скорее — почему это невозможно.

Смешные люди эти физики-математики: вот эта фиговина лежит, прямо перед ними. Можно потрогать, измерить, понюхать, а они до хрипоты готовы доказывать друг другу, что ничего подобного нет и быть не может.

В какой-то момент нам с Швицером это надоело, и мы вышли на свежий воздух — покурить.

«Что думаешь, Владислав Генадьевич?» — спрашивает.

А я думать перестал давно, голова разболелась, устал. Не соображаю ничего. Честно и откровенно отвечаю:

«А нечего тут думать, товарищ Швицер. Пусть Боровинский думает.»

«И то верно», — согласился он, и мы с чистой совестью отправились на покой.

Выспаться нам не дали. Часа в четыре утра просыпаюсь я, Витенька, от страшного грохота. В дверь стучат, колотят — как не свои. Всё, думаю, отвоевался. На выход, с вещами. Открываю — на пороге академик Боровинский, собственной персоной. Что такое?..

«Одевайся, — говорит, — Владислав Геннадьевич. У нас яйцо растёт.»

Продолжение: часть 2 →