Полковник Окунь (Часть 3)

Начало: часть 1 →, часть 2 →

Двигатель грелся так долго, что старика разморило, он принялся зевать, но как только выехали на шоссе, оживился:

— Не боишься нетрезвым-то?

— За руль? — Витенька коротко хохотнул. — Наоборот: чем больше на грудь принял — тем реакция лучше. На меня водочка действует отрезвляюще.

— А гаишники поймают?

— Владислааааав Генадьевич, — укоризненно протянул Витенька, — Вы номера видели?..

— Аааа, вон оно что… отстал… отстал я от жизни…

— С такими номерами можно ездить хоть без головы, хоть голым на крыше.

— Вот я и говорю: какие-то вы недоделанные. И не то, чтобы прежде люди лучше были… воровали, и кумовали, и чего только не делали… но — украдкой. Понимаешь разницу? УКРАДКОЙ! Вон Свиридов Максим Егорыч, генерал-майор, уже при Хрущёве такую штуку отчебучивал: нарушит правила, демонстративно — перед носом у постового, и ждёт — что будет? В лицо Свиридова все знали, конечно. Если постовой его не останавливал или штраф не выписывал, увольняли постового немедленно к такой-то матери…

На перекрёстке повернули налево и долго ехали вдоль заборов, опутанных колючей проволокой, за которыми высились тёмные здания. Старик долго ворчал, вспоминая пятидесятые, поругивая нынешних беспредельщиков, и вдруг осёкся.

Старший лейтенант зыркнул в зеркало заднего вида: Окунь едва заметно улыбался, прикрыв глаза, провалившись в сон. «Тоже мне — жертва бессонницы» — пробормотал Витенька, и перевёл взгляд на пустую, без единой встречной машины дорогу.

Ближе к городу машины на шоссе появились, а когда выехали на улицы, стало светло и людно — как днём. Полковник зашевелился на заднем сиденье, и вдруг рявкнул:

— Серёжа, етить твою мать, куда гонишь?

— Я не Серёжа, — ответил старший лейтенант. Старик помолчал немного, приходя в себя, и сказал:

— Вижу, что не Серёжа. Это меня шофёр был — Серёжа. Хороший парень. Ему бы всё полихачить… ещё девок любил: всегда с новой красавицей под ручку. Пел душевно — под гитару. А после того, как меня в Управление перевели — как раз после этой истории с пропавшим вагоном, я его потерял из виду. Не знаю что с ним стало… убили, наверное… многие из тех, кто был мало—мальски в курсе событий, головы потеряли — когда всё закончилось. Некоторые пожизненно в Управление попали — как я.

— А вы говорите — сейчас времена плохие. Наслышан я о том, как в ваши годы о секретности заботились…

— Это да, — кивнул полковник, и вдруг рассмеялся.

— Что смешного.

— Да я всё Швицера вспоминаю… Интересно было бы узнать как он выкрутился. Могучий дядька, что и говорить. Но, конечно, он тогда, в этой истории с вагоном, поначалу тоже маху дал. Я его не осуждаю. Никто из нас не представлял с чем дело имеем. Да и сейчас — несмотря на то, что всё запротоколировано и всю эту историю можно воссоздать, покопавшись в документиках, мы так ничего и не знаем доподлинно. Так, догадки кое-какие, рассуждения… Теории. Может быть, когда-нибудь всё это рассекретят, и умники вроде академика Боровинского станут бороду чесать, но уже не в кабинете Управления, а по телевизору… Хотя нет, не рассекретят…

— Это почему?

— Не на нашей памяти, Витенька… Быть может, внуки наших внуков… или их внуки… Слишком тревожная правда за всем этим стоит. То, что могло напугать нас пятьдесят лет назад, напугает людей и теперь: несмотря на то, что вы сильно отличаетесь от нас тогдашних… Есть в этой истории что-то… обескураживающее. Такое знание грех не скрыть, дорогой. В интересах прогрессивного человечества. Спокойнее спать будете…

Витенька хмыкнул и вырулил к большой подземной стоянке: приехали. По серпантину спустились на нижний этаж. В квартиру поднялись на лифте.

— Ничего себе, — присвистнул Окунь в прихожей, — своя?

— Служебная.

Зная, что произведёт впечатление на старика, Витенька позвонил в отдел обслуживания и распорядился, чтобы принесли бутылку «смирновской».

— Это ночью-то? — удивился Окунь.

— Наша служба и опасна и трудна, товарищ полковник.

— Ну-ну…

Быстро накрыли на стол. Бутылка появилась вовремя — только из морозильника, запотевшая.

— Ну что, будем!

Накатили по первой.

— Вот скажи мне милчеловек, почему мы так водку любим?

— Кто это «мы», товарищ полковник?

— А хоть и мы с тобой. Вот ты когда-нибудь видел служивого человека, который водки не пьёт?

— Так ведь это не от любви, Владислав Генадьевич. Мы не потому её пьём, что любим.

— А почему же мы её пьём?

— А потому что иначе нельзя.

Окунь крякнул и зажмурился.

— Хорошо пошла. А вот Яков Самуилович говаривал, что водка, мол, наша заступница.

— Это что значит?

— Теория у него такая была. Что каждый напиток обладает как бы совокупной душой. И если кто крепко употребляет, автоматически вступает с напитком этим в симбиотические отношения. Я — тебе, ты — мне. Я тебя пью, и, стало быть, произвожу в товарных количествах, в масштабе всей страны, а ты мне — в своём роде опора и защита. Сам знаешь: пьяному море по колено. Вот недавно случай был, во всех газетах писали: алкаш вывалился из окна, с пятого этажа упал, в присутствии десятка свидетелей. Встал, и пошёл себе дальше. В гастроном, ага… А был бы трезвый…

Ну, да это не только с напитками. Папиросы, например. Сам Швицер курил «Казбек», за столом певал: «Папироска, друг мой тайный, как тебя мне не любить!» Однажды, по большой пьяни, я от него услышал, что единственный друг, которому он целиком и полностью доверяет — джигит с пачки «Казбека».

Причём, он это всерьёз говорил, не в шутку… Чего лыбишься? Романтика, я понимаю… Синее небо, голубые горы, тёмный летящий профиль… Полная хрень. Тем не менее, все, включая меня самого, были уверены: уж он-то точно знает что происходит в этом туннеле. На следующее утро мы погрузили в задний вагон три фанерных ящика одинакового размера. В первый ящик Швицер положил матерчатый свёрток, довольно тяжёлый, во второй — записку, которую сам же при нас написал от руки. Третий ящик оставил пустым.

Смысл его действий был неясен для нас, но сомнений ни у кого не возникало. Почему-то априори мы были уверены в том, что он точно знает что делает, а нам не сообщает по причинам профессионального свойства. Известное дело: москвичи все повёрнуты на секретности.

В девять часов ровно заезжаем мы снова в этот чёртов туннель. Проходим его насквозь, свет — привычно уже — мигает, вырубается на мгновение. Идём в задний вагон, проверить — что стало с нашими ящиками. Все три на месте. Открываем.

И тут, Витенька, я тебе честно скажу, уж на что я привыкший был — после войны то, не выдержал, блеванул прямо на пол, даже к окну не успел подскочить.

В первом же ящике обнаружилась голова нашего пропавшего товарища, и во рту у него торчал тот самый подстаканник, который Швицер на тихом ходу из окошка выбросил днём раньше.

Проблевавшись хорошенько, мы — все как один — уставились на Швицера, ожидая от него — уж и не знаю… разъяснений… указаний… какой-то внятной реакции… но по выражению его лица было совершенно ясно, что на этот раз ничего подобного он не ожидал.

Вот тогда-то нам стало по-настоящему страшно, Витенька.

Продолжение: часть 4 →