|
|
Субботний религиозно-философский семинар с Эдгаром Лейтаном № 35
Казусы текстологии в медленном прочтении
| |
Мы стали внимательнее к своему внутреннему времени, времени нашего мышления, переживания и опыта.
Александр Пятигорский, Вспомнишь странного человека... |
Мы уже неоднократно говорили о том, что любой текст, а тем более древний, релевантный с культурно-исторической или религиозной точки зрения, нуждается не только только в прочтении, но и в понимании. Последнее как будто бы разумеется само собою. А между тем всё не так просто, каким хочет казаться.
Записки на манжетах Это очерк о том, какие причудливые последствия может иметь судьба рукописных традиций, и о том, что порою одно-единственное слово много значит...
Если же мы раскроем древний памятник письменной культуры, к примеру Библию, Коран, беседы Конфуция и т. п. (пусть и в русском или ином переводе), то былая уверенность просто обязана нас покинуть, если мы подходим к делу ответственно. Мы вступаем на шаткие мосточки «чуждого чужого», и ловушки, нас на каждом шагу подстерегающие, не так-то легко распознать с первого взгляда. В случае древних китайцев понятно, что их культура нам заведомо далека. На то она и «китайская грамота»! Сложнее дело обстоит с Библией, которая настолько вплелась в ткань европейской (и, естественно, русской) цивилизации, что мы редко задумываемся как о возрасте, так о происхождении этого великого памятника.
Почти что крылатым выражением стал подзаголовок к монографии покойного В. Н. Топорова, посвящённый разбору классической древнеиндийской драмы Шудраки «Глиняная повозка» (которую, строго говоря, следовало бы переводить с санскрита на русский как «Глиняная повозОЧКа» — речь идёт о небольшой глиняной игрушке; кроме того, этого требует сама форма санскритского слова. Кажется, до сих пор ни один русскоязычный индолог не обратил внимание на эту ошибку В. Н. Топорова или просто не удосужился об этом написать). Так вот, подзаголовок гласит: «Приглашение к МЕДЛЕННОМУ чтению».
Имеется в виду, что только медленное, вдумчивое чтение инокультурного текста, с многочисленными возвращениями к уже однажды прочитанному, кропотливый разбор каждой мелкой детальки — только это даёт нам шанс по-настоящему приблизиться к пониманию того, что подразумевал автор, а также что могли видеть в произведении непосредственные его адресаты и современники.
Наверное, большинство читателей, не искушённых в проблематике богословских наук или библеистики, так и думают, что Библия — она Библия и есть! В чём тут может быть сложность? Однако, стоит вспомнить, что ещё академик С. С. Аверинцев в своей статье «Стилистические проблемы библейского перевода» писал: «Множественность переводов Священного Писания — это реальность нашего времени, с которой мы должны жить, с которой мы уже живём. Отказ принимать её не имеет смысла. Но... жить с ней не так просто».
Для большинства наших русскоговорящих и читающих (преимущественно) по-русски современников такой «Библией» является т. н. Синодальный её перевод, делавшийся в течение 19-го века. Причём он до сих пор обладает авторитетом не только для русских православных, но и для различных евангелических (протестантских) общин и для русскоязычных католиков.
Давайте попробуем «медленно и вдумчиво» разобрать одно любопытное место из Евангелия от Луки (14, 15-24). Это известная притча о званном ужине, устроенном неким богатым человекoм, и о том, как он рассылал своих слуг с приглашением на пир. Приглашённые, как на беду, все отговорились: кто покупками, кто свадьбой... Тогда хозяин, рассердившись на такую невнимательность гостей к его просьбе, велел позвать, говоря современным языком, всякие «отбросы общества» и инвалидов («нищих, увечных, хромых и слепых», ср. стих 21). А далее, как мы читаем в следующем стихе, он говорит своему слуге: «Убеди придти, чтобы наполнился дом мой».
Кажется, ну что бы здесь непонятного! Слуга должен был пойти по всем «злачным местам» и уговорить (!) тех, кто «на дне» общества, прийти на пир. Присовокуплённое к этой Христовой притче добавление стало одним из «программных» высказываний христианской миссии в долгой истории Церкви: «Ибо много званных, но мало избранных» (стих 24).
Присмотримся же к тексту повнимательнее. А для этого вспомним, что оригинал его не русский, а греческий («общегреческий язык» периода эллинизма, т. н. койнЕ). Берём авторитетнейшее греческое критическое издание Нестле-Аланда и читаем, что согласно греческому оригиналу, господин говорит слуге: «Anagkason eiselthein» (что примерно читается по-русски как «анАнкасон еиселсЕин»). Дословно это значит: «Заставь войти». Откуда же тут взялось «убеждение», когда налицо явное «понуждение»?
Также и С. С. Аверинцев в своём переводе синоптических Евангелий (издано в Киеве в 2004 г.), пользуясь в качестве оригинала-исходника критическим изданием Нового Завета Нестле-Аланда, переводит это место как «Силой заставь людей войти»!
Берём для сравнения церковнославянский текст и читаем: «Убеди внИти», то есть «УБЕДИ войти». Латинский же текст т. н. Вульгаты, то есть древний перевод Библии св. Иеронимом Стридонским (4-5 в. от Р. Х.), читает, в свою очередь, — «compelle intrare». Здесь налицо момент насилия, принуждения («заставь войти»). То, что перед нами явная текстологическая проблема (совершенно явственные, в глаза бросающиеся разночтения), каждому понятно. Но отвлечённой «академической» текстологией дело не ограничивается.
Известнейший мыслитель латинской Церкви, определивший на много веков вперёд магистральные направления развития христианского богословия, был св. Августин, святитель Иппонийский, более известный в русской традиции как «блаженный Августин» (4-5 в. от Р. Х.).
Привлекая данный текст Евангелия от Луки в его латинской редакции Вульгаты (compelle intrare), а также вспоминая о чудесном обращении тогдашнего сурового гонителя христиан и будущего апостола-миссионера Савла-Павла по пути в Дамаск, Августин разработал концепцию «божественного принуждения» (ex necessitate, то есть «по необходимости»). Вспомним, что во времена Августина христианство уже стало государственной религией. Остро стоял вопрос о том, что делать с т. н. «апостатами», то есть отступниками во времена преследований, еретиками и схизматиками (т. е. раскольниками). Тем самым Августин первым в истории богословских идей создаёт теоретическую базу для применения насилия в отношении названных категорий лиц.
По этой причине Августин считается, как это ни печально, «духовным отцом инквизиции». Концепция принуждения «еретиков и раскольников» к ортодоксии была позже развита такими значительными фигурами, как Фома Аквинский, а с протестантской стороны — Меланхтоном, Кальвином и Цвингли. Генезис и причины столь сложного и нередко тенденциозно понимаемого, а также во многом оболганного явления, как инквизиция, нужно, конечно, изучать отдельно. Скажем только, что перед нами весьма наглядный пример того, как вполне определённое прочтение конкретного слова приводит к далеко идущим последствиям.
Не углубляясь в тонкости библейской текстологии и экзегезы, скажем только, что церковно-славянский текст Библии, на который опирается Синодальный перевод Нового Завета, опирается в свою очередь на определённую традицию новозаветных греческих рукописей, где действительно — об «убеждении». Магистральная же традиция, свидетельство о которой даёт воссозданный критический текст при учёте всех имеющихся в мире и доступных греческих рукописей, здесь соответствует так называемому «textus receptus», то есть преимущественно распространённому «воспринятому тексту», свидетельство чему — древние латинские переводы Писания, в том числе Вульгата.
Кто знает, как повернулась бы история христианской Церкви, и как выглядела бы политическая карта Европы, если бы в теории и практике вселенской Церкви возобладало альтернативное прочтение указанной библейской перикопы: «Убеди войти...»
Академический текстолог видит свою задачу в восстановлении т. н. «архетипа» какой-либо рукописной традиции, то есть текста-оригинала, желательно автографа. Для этого он изучает как можно больше рукописей, выявляя все возможные между ними разночтения и противоречия. Напротив, богослов, как правило, имеет дело с устоявшимися традициями как текстовой передачи, так и истолкований.
Именно поэтому богословие никак не может быть «беспристрастной наукой». Гораздо больше филологии оно зависит от самовосприятия какой-либо религиозной традиции в качестве «обязывающей истины». Так в христианстве, так и во всех прочих известных мне религиях.
И порой одно-единственное слово из авторитетных Писаний в совокупности с его истолкованием даёт такое эхо, что целые тысячелетия «звенит в ушах». Но это не значит, что парадигмы богословских наук остаются неизменными. В современном католическом и евангелическом богословии наблюдается тенденция использовать достижения современных позитивных, «академических» наук, как текстологии, палеографии, литературоведения, семиотики, критического исследования памятников словесности — в поисках новых подходов к интерпретации известных религиозных текстов.
А новое истолкование текста в области религии, если оно постепенно будет признано «допустимым» с точки зрения Предания — это всегда программа конкретного действия для религиозной общины. И такое действие не обязательно должно заключаться в отграничении и насилии по отношению к «ненашим». К счастью, времена меняются даже для религий.
01.08.2009
Теги: богословие
история
религия
|
Ваш отзыв автору
|
|
|
