|
|
Воскресные сказки с Дмитрием Дейчем № 41
Дядя Коля (часть 2)
Продолжение
Начало см. здесь >>>
Позже, пытаясь восстановить цепочку событий, я закрывал глаза, и включал внутреннее зрение - подобно режиссёру, внимательно исследующему уже снятый, уже пройденный материал, чтобы загодя, в уме, расставить монтажные склейки: вот тут дядя Коля повернулся, маленький серебристого цвета мобильник чудом оказался в его руке, вот ген. директор открыл рот – крупным планом, а вот взлетел кулак одного из телохранителей (того, что сидел справа)... Могу поклястся, что когда нас вышибли за дверь, звучали первые игривые пассажи Scherzo, стало быть, вся вакханалия не могла длиться более восьми минут – ровно столько звучит у Любимова шубертовское Andantino. Почему же мне кажется, что прошло не менее получаса?..
- Мочалин слушает... - заговорил генеральный директор.
Дядя Коля принял у него мобильник (легко, будто подхватил эстафету) и сообщил абоненту, продолжая начатый разговор: «...слушает да ест!» - а следом попытался забить малогабаритный аппарат в просторную мочалинскую глотку.
Лязгнули зубы.
Вот оно: мгновение, когда действие частного лица становится Деянием. Само же лицо в этот миг меняет свой статус, превращаясь из скромного «частного» в подневольное, «юридическое».
Определённо, всё так и было.
Так, да не так: с того мгновения, когда Бах одним взмахом перерубил Шуберта пополам и до того рокового момента, когда известный московский предприниматель распробовал вкус пластика и металла, прошло, должно быть, не более пяти секунд. На старте дядя Коля мирно сидел слева от меня, но уже в точке своего триумфа он возвышался над присутствующими в двадцати-тридцати метрах от пункта отправления. Как он сумел покрыть так скоро это расстояние, какая интуиция безошибочно привела его к источнику возмущения в полутёмном зале – я не знаю. Я пропустил смену декораций и первые полторы минуты присутствовал, как и все прочие - на правах зрителя, ошеломлённо наблюдая за разворачивающейся драмой на фоне тихого – будто перестук речной гальки - фортепьянного вступления.
Когда - пять или шесть часов спустя дядя Коля открыл глаза в реанимационной палате, первые слова его были: «так жаль». Ему было жаль неуслышанного Rondo и оборванного Scherzo. После он заплакал от боли и я выскочил в коридор, чтобы разыскать врача или медсестру. Я подумал тогда, что дядя Коля умрёт от побоев. Его рёбра были сломаны в четырнадцати местах, челюсть пришлось собирать по кускам, до сих пор дядя Коля слегка шепелявит, когда волнуется, и мы говорим: «Мочалин пролетел» и с самым серьёзным видом подмигиваем друг другу...
Первый удар пришёлся в солнечное сплетение.
Зрители вскрикнули.
Мочалин выплюнул мобильник.
Я вскочил с места.
Шуберт поставил птичку, и Любимов, повинуясь, ударил по клавишам – внезапное, как озарение, «форте» на фоне медленно разворачивающейся, раскачивающейся и повторяющейся ритмической фразы.
3.
Далее - безумие, хаос. Кто-то из великих, не упомню кто именно, заметил: мол, Шуберт в этом Andantino позволил себе столько странного и эксцентричного, хватит сполна, чтобы затмить долгие годы прекраснодушной наивности. Вторую часть ля-мажорной сонаты можно без преувеличения назвать естественным и даже простым (ведь хаос – прост!) продолжением первой: выразительность - без экзальтации, ясность отчаяния, нюансы в сфере тихого звучания столь разнообразны и богаты, что кульминация приобретает масштаб стихийного бедствия.
Нас выволокли за дверь, и музыка ни разу не споткнулась. Цирковым, ёрническим пассажам Scherzo мы внимали уже снаружи, удивляясь неожиданным ритмическим совпадениям – мельтешение кулаков, ребристых подошв, выпученные глаза, раззявленные рты, ватные, потусторонние – из-за стены – аккорды венского рояля. На мгновение в моём поле зрения мелькнуло окровавленное лицо дяди Коли – он смеялся.
Месяц или два спустя мой друг признался, что в тот миг увидел изнанку шубертовского Scherzo. «Согласие» – вот нужное слово, - сказал дядя Коля, - здесь Шуберт соглашается с вывихнутым безумным миром. У нас, имеющих уши, имеется странная потребность быть немножко увечными, в гомеопатических дозах – для профилактики. Смерть мы с детства принимаем по капле, чтобы придя потом в своей силе и великолепии, она не застала нас врасплох. Исповедовавшись, отказавшись от себя, мы чувствуем несказанное облегчение.
Это как та плачущая икона, чьи слёзы богомольные старушки запекают в тесто и дают внучкам – для избавления от скорбей и хворобы. Можно ли чужое горе исчерпать и избыть – за счёт своего собственного? Для спасения утопающих нужно ли утонуть самому? Шуберт это делает.
Мы умрём, - говорит эта музыка. Будьте счастливы.
Били нас в фойе, в присутствии администратора и одной из этих тётушек-клушек, которые получают скромный предпенсионный паёк за наведение порядка в зале. У неё был длинный аллюминиевый фонарик времён Великой Отечественной, которым она помахивала, пытаясь произвести впечатление на дюжих бойцов-охранников. И – да, разумеется, администратор вызвал милицию.
На следующий день газеты писали об этом, но - без имён и животрепещущих подробностей.
— Мы читали, мы знаем! – радостно вскрикивают все до единого.
Ну разумеется, вы читали. Вы и такие как вы – всё читали, всё знаете. Особенно когда пишут о людях известных – не мне, не дяде Коле, а – вам и таким как вы. Александр Петрович Мочалин – фигура в вашем мире. Ферзь. Хоть имени его и не было в газетах, все в городе знали кого прошлым вечером в филармонии «отгандурасили» собственным мобильником.
Но того, о чём я сейчас расскажу, не знает никто.
Накануне вечером медсестра сообщила по телефону, что дядя Коля в сознании, что он выкарабкался после череды трудных и опасных операций, и осталось ему лишь зализать раны. «К утру своим ходом ходить будет» - заверила меня любезная тётушка, зная, что я уже готовлю ей гостинец – как обещал – маленький конвертик, из тех, что школьницы и пенсионерки посылают друг другу на именины с пёстрой открыткой внутри, но вместо открытки и глупых стишков в моём конвертике была бумажечка зелёного цвета с портретом американского президента. Сестричка должна была разделить свою удачу с дежурным доктором, хирургу же полагался другой конвертик, побольше, и бумажечка зелёная там была с другим президентом – тоже, впрочем, американским.
Радуясь собственной предприимчивости и дядиколиной живучести, я поднялся, нет – взлетел – на третий этаж и ворвался в больничную палату, приготовив индейский клич – длинное петушиное «до» - из арсенала контртеноров генделевской эпохи. Понятно, что моё «до» не могло сравниться с подобным же «до» Андреаса Шолля и даже куда более скромным «до» Эрика нашего Курмангалиева, но дядя Коля мне бы простил, я знал это наверняка, распахивая дверь его временного обиталища. Разинув рот, я приготовился взять трудную ноту...
И осёкся.
На белой больничной табуретке у изголовья дядиколиной койки сидел незнакомец. Он что-то настойчиво и благожелательно нашёптывал дяде Коле. В ответ перебинтованная крест-накрест дядиколина башка покачивалась на подушке, и звук, сопровождающий эти покачивания можно было принять за смех.
Или плач.
Или предсмертный хрип.
Окончание см. здесь >>>
14.10.2008
Теги: музыка
|
Ваш отзыв автору
|
|
|
