|
|
Воскресные сказки с Дмитрием Дейчем № 40
Дядя Коля (часть 1, начало)
1.
— Дядя Коля — это который рожи корчит? — спрашивают.
Скажете тоже… с каких пор это называется «рожи корчить»? Да если бы вас хоть раз в жизни впёрло, торкнуло, вмазало как дядю Колю на этих концертах — ооооооооооооууууууууу — если бы хоть однажды вас краем задела, рикошетом — та страшная сила, которая корчит его, распирает и трясёт, и наизнанку выворачивает — прямо тут, в партере, в третьем ряду...
— Ладно, — говорят, — успокойся ради Бога, мы тебе верим. Но — скажи: почему у многих музыкантов такие неприличные лица, когда они погружены в свою, так сказать, профессиональную стихию? Не говоря об оперных певцах… Разве можно петь о любви с ТАКИМ лицом? Ромео и Джульета — у них ведь любовь, красивая, молодая, а посмотри на эти конвульсии, ужимки и гримасы, они же выжимают из себя звуки, выдавливают будто в сортире, они так дёргаются, так страдают, извлекая эти божественные трели, что страшно становится… и смешно… и где вся любовь? Ты удивлён, что нам не хочется этого видеть?..
Но разве пилот-испытатель, перечёркивающий небеса, виноват, что лицо его сплюснуло от перегрузки? Солнечный ветер, сдувающий кожу и плоть с костей — вот его стихия, его праздник! А вы хотите, чтобы мы любили с таким же лицом, с каким подписываем чеки.
Есть люди, которые сидят в концертном зале как присяжные в зале суда, этим мне нечего сказать, я не знаю зачем они здесь. Если посмотреть сбоку на ряд этих голов, они покажутся искусственными — как пластмассовые яблоки в вазе. Моя мама держала такие яблоки на столе — пока однажды я зуб не сломал, поддавшись иллюзии. Никогда не понять мне её резона.
Ах, мама, мама! Это ведь она меня с ним познакомила, с дядей Колей. Видишь, говорит, бедняга, сбрендивший меломан, у него трусов три пары, одна мятая рубашка, холодильник пустой, зато все шкафы ломятся от грампластинок. В шифонере, в серванте, на книжных полках, на антресолях, на обеденном столе, в туалете на полочке над унитазом — не поверишь.
Откуда ты всё это знаешь, мама?
Брат Евгения Георгиевича, помнишь, того, с бородой, у которого сенбернар и дача в Крыму, того, что завскладом оргтехники, того, что у Лилии Владимировны на свадьбе отплясывал и громче всех «горько» кричал, так вот, брат его — сантехник. Он в дядиколиной квартире унитаз чинил, и на поллитру взять постеснялся… Зарплата инженера. Ни жены, ни детей, одна музыка. Ветер. А жена его бывшая… ладно, потом расскажу… Здравствуйте, Николай Степанович!
Так я познакомился с дядей Колей. Он опустил своё длинное тряпичное лицо, напоминающее лунный лик Пьеро, и спросил, глядя прямо мне в глаза, люблю ли я музыку. И я почему-то сказал, что люблю. Не то, чтобы не любил… любил, и даже однажды плакал, раз за разом запуская пластинку с песней «Не думай о мгновеньях свысока», но ответил утвердительно потому, что не мог ответить иначе, ведь он посмотрел так серьёзно, так внимательно, как взрослые не умеют. И если бы он спросил люблю ли я хоккей, я бы ответил «да», хотя хоккей никогда не любил и не полюблю.
Я вообще не любил спорт и спортсменов, и уроки физкультуры, и особенно не любил физрука — лысеющего крепыша, майора в отставке, который не упускал случая потешить самолюбие за мой счёт.
Никакого потенциала, — говорил майор, пробуя на ощупь мой бицепс, брезгливо оттягивал нижнюю губу и вклеивал окончательный позорный штампик: Не мужик, тряпка.
Мне было двенадцать лет, когда я узнал, что не мужик, когда познакомился с дядей Колей и стал ходить к нему слушать музыку.
Ну что же, — сказал дядя Коля, — не мужик, и ладно. Мужик — это что-то такое, знаешь ли, косноязычное, бахвалящееся своими достижениями — мнимыми как правило. Трусоватое, когда имеет дело с вышестоящим начальством, и подлое, когда речь идёт о малолетках. Животик у него имеется, у мужика, и лысинка, и на работу он частенько приходит с пивным запашком. И ноги у него воняют.
Я не стал спрашивать откуда он так хорошо знает нашего майора, просто кивнул и забыл об этом разговоре на долгие годы.
- Это он потому так сказал, - шепчут мне справа и слева, - что ему-то самому нечем похвастаться: жена бросила, детей не нажил, мускулатура не развита, походка развинченная, плачет на концертах, как немужик... и если прижмут его где-нибудь в тёмном углу, постоять за себя не сможет...
Вот тут вы сильно ошиблись, дорогие мои. Просто пальцем в небо... Неудивительно, учитывая коллективные представления о задумчивых любителях классической музыки, мол, все как один женоподобны и бесхребетны. Совсем нет. И чтобы не быть голословным, расскажу случай, который произошёл с дядей Колей в прошлом году, в филармонии, на концерте Шуберта.
2.
Вернее, то был концерт Алексея Любимова – пианиста в больших круглых очках с фантастическими диоптриями. Такие очки на живом человеке, не пианисте, я видел всего один раз – в детстве. Их носила девочка, в которую я был влюблён. Без них она совершенно ничего не видела, и эта её слепота – с широко раскрытыми глазами – завораживала и приводила меня в состояние оцепенения. Я, конечно, прятал эти очки, чтобы после искать их вдвоём – тут нет, и тут тоже нет - я вёл её за руку, нам было четырнадцать, и мы - рано или поздно - всегда находили искомое, наталкиваясь друг на друга, соприкасаясь пальцами, будто оба были ослепшими, она надевала очки, и я смотрел и удивлялся её глазам, огромным, выпуклым – за фигурными толстыми стёклами. Позже я придирчиво изучал фотографии пианиста Любимова на обложках пластинок фирмы «Erato», и думал: вот, непонятно что было бы, если бы он, Любимов, фотографировался без очков. Красивый, очень русский, я бы сказал – по-чеховски русский, с аккуратной бородкой, и эти очки... – нет, определённо, без них ничего бы не вышло...
Любимов играл позднего Шуберта на молоточковом рояле.
Вообще говоря, дядя Коля не любил старинных роялей и называл их «кастрюльками», слух его был воспитан звучностью Рахманинова, Чайковского и Скрябина. «Пианофорте, тем более - клавикорды или клавесин - нужно слушать в комнате, не в зале», - говаривал он. Но тут и ему пришлось по вкусу звучание инструмента – это был концертный инструмент Конрада Графа с пятью педалями, произведённый в 1826-м году в Вене, и он умел говорить на том языке, который современные рояли (а с ними многие пианисты) позабыли. Шубертовское pianissimo, где «стейнвей» производит холодный белый звук, похожий на свет люминисцентной лампы, на струнах молоточкового рояля поднимается и дрожит подобно язычку свечи: светит и греет. Когда прозвучали первые такты Andantino ля-мажорной сонаты, дядя Коля прикрыл глаза и врос в кресло. Это означало, что он «отлетел» и больше не знает ни где находится его тело, ни кто он такой, ни почему здесь оказался.
В этот миг в маленьком филармоническом зале показался Иоганн Себастиан Бах собственной персоной. Вначале никто не понял что произошло, мистическое явление было подобно краже со взломом: он ворвался к нам в виде Badinerie из оркестровой сюиты B-moll. Помнится, в голове мелькнуло, что, видно, некий шутник за сценой, противник аутентичных исполнений, решил испортить вечер, наиграть на синтезаторе – что угодно, первое что в голову взбредёт, лишь бы заглушить осторожный венский рояль. И только когда Бах споткнулся и бесстыдный начальственный баритон возник на его месте - «Мочалин слушает» - стало ясно, что источником противоречия стал мобильный телефон.
Продолжение см. здесь >>>
30.09.2008
Теги: музыка
|
Ваш отзыв автору
|
