Сегодня Ваш покорный слуга прибыл, наконец, в Дюссельдорф — в добром здравии и прекрасном расположении духа. Сразу о главном: мост св. Бернарда заслуживает самых искренних похвал: крепкий, широкий, элегантный. Древний, но не запущенный. Умный. В меру романтичный. Не вычурный и фривольный — как дамские мостики в Регенсбурге, но — серьёзный и даже в каком-то смысле — деловитый. Честный — как рукопожатие старого воина. Статью и крепостью подобен крупным мостам Западной Лотарингии — тем, что построены князьями Вогельвейде.
Чувствуется рука большого мастера.
Не скрою, я ожидал худшего. Служебные предложения подобного рода, как правило, означают одно: освободилась ещё одна жуткая дыра, и, поскольку среди местных желающих не нашлось, берут молодца из провинции, а тот и рад стараться. И вправду: я был готов согласиться на самую унылую развалюху где-нибудь на окраине города — только бы выкарабкаться из нашего болота. Но не тут-то было! Не зря мудрая моя матушка твердила: готовься к худшему, радуйся лучшему, и не дай судьбе застигнуть тебя врасплох. Порадуйтесь за меня, и передайте любезной матушке, что её сын, наконец, определился в профессии и скоро станет на ноги.
Мост — прекрасен, и город — хорош! Домики чистые, будто умытые, не то, что наши берлоги. Улицы широкие. И люди — под стать городу. Сегодня весь день слушал на улицах: любовные диалоги, философские диспуты, сумасшедший торг, площадную брань, прибаутки студентов… Мне нравятся здешние люди. В них жизни куда больше, чем в наших бирюках и голодранцах. Вам они тоже понравятся.
Теперь о грустном. Аудиенция состоялась сразу по приезду и оказалась, увы, невыносимо скучной: к началу второго часа я с трудом продрался сквозь дебри родословной, споткнувшись на житии и деяниях пра-пра-прадедушки Сигизмунда, который, как Вам известно, был польских кровей (последнее обстоятельство едва не испортило обедни: если бы не заступничество нашего доброго друга, я бы теперь паковал саквояж, чтобы с позором отправиться восвояси). Принимали меня сухо и чинно, ни на мгновение не позволяя забыть о рангах. Но, как только тяжёлая канцлерская печать коснулась пергамента, настроение высокого начальства переменилось: поздравления, фамильярное похлопывание по плечу, авансы, et ainsi… Вечер окончился за кружкой хорошего пива в маленькой ресторации на набережной. Впрочем, одной кружкой не обошлось: пивовары здесь — не чета нашим. Как только Вы, наконец, сможете приехать, сами в том убедитесь.
Дорогая моя Катарина! Сегодня — зачётный день моей службы. И вот первое, что я сделал, заступив на пост: позаимствовал у лавочника склянку чернил, перо и побольше почтовой бумаги — чтобы написать Вам. Подозреваю, письмо получилось немного путанным, надеюсь, однако, что это извиняется новизной впечатлений и дорожной усталостью. Вечером, самое позднее — завтра утром — припишу ещё.
Искренне Ваш,
Эберхарт.
PS: Как Вы и предполагали, земляничный пирог оказался весьма кстати.
PPS: Вечером, как и обещал. Хорошие новости: присмотрел чудесную виолончель у Шефера, так что Вам не придётся везти сюда свою («рухлядь» — просится на язык, но зная с какой любовью вы относитесь к Гуаданини, ничего не прибавлю — ни словечка). Кажется, здесь истинный рай для любителей музыки: неподалёку от набережной — множество лавочек и больших магазинов, торгующих нотами, инструментами, разнообразными причиндалами и даже — хехе! — бюстами великих. Видел новое пианофорте, изготовленное г-ном Себастьяном Эрардом из Парижа. И не только видел, но и опробовал. Мне по душе штейновская мягкость и нежность звучания, но, положа руку на сердце, не могу не признать: Эрард великолепен. Сегодня же ночью утащу...
Ах, если бы вы видели тех людей, которые бывают в этих магазинах! Я ещё не знаю местных виртуозов, поскольку не успел навести справки, но одного уже слышал — в «Тутти», где продают скрипки. Представьте себе: здесь нет ни пюпитров, ни канифоли, ни даже — струн, не говоря о прочих вещах, имеющих отношение к звукоизвлечению, но одни только инструменты. И только скрипки. Он пробовал одну за другой, а я — послушно плёлся следом — от полки к полке, с огромным наслаждением поглощая чаконы, капризы и канцоны, которые струились в пыльном воздухе, достигая ушей хозяина, с умилением кивающего в такт остроумным и головоломным пассажам. Маэстро, казалось, вовсе не догадывался о присутствии публики: обрывал звук где придётся, хмыкал, недовольно хмурился, отпускал нелестные (порой — непристойные) замечания по поводу качества того или иного инструмента. Зато как только его поиски увенчались успехом, мне досталась прелестнейшая вещица Леклера, сыгранная от начала до конца. Если здесь так выбирают инструменты, каково же искусство в концертах?
Восхищённый, я последовал за ним и далее, не приближаясь ближе, чем на пять-шесть шагов, но и не теряя из виду. Расплатившись с хозяином «Тутти», скрипач зашёл в нотную лавку, затем — купил у торговки фаршированное яблоко, остановился на углу и принялся уплетать. Зевак, которые — несмотря на позднее время суток, так и сновали взад и вперёд, не удостаивал ни единым взглядом, зато как только на горизонте появились друзья — это была семейная пара — немедленно бросил своё яблоко и поспешил им навстречу. Назовите меня фланёром и бездельником, я не мог оторваться, и шёл за ними до самого дома, слушая разговор.
Ах, Катарина! Кажется, что за два этих волшебных часа я узнал о музыке больше, чем за всю предыдущую жизнь. Но — стоп, довольно… Глаза мои устали и требуют передышки. Не зря говорят, что, живя среди людей, мы рано или поздно перенимаем у них самые скверные привычки: похоже, я сейчас усну, прямо с пером в руке.
До завтра, радость моя. Я отправлю это письмо завтрашним утром, и, обещаю, что к вечеру будет готово новое.
Эберхарт — Катарине
