|
|
Воскресные сказки с Дмитрием Дейчем № 19
Op.4 № 6: Allegro Moderato
Гендель — Телеманну, 14 мая 1736 г.
Милостивый государь!
Многие полагают, что эта зима принесёт мне одни убытки, но это не пугает меня. Куда хуже, просто чертовски неприятно, когда вместо того, чтобы стараться помочь друг другу, нам, музыкантам, приходится воевать, используя недостойные средства — на потребу самой невзыскательной части публики. Вместе мы могли бы спокойно работать, порознь мы и в самом деле создаём друг другу проблемы. Я имею в виду театр «Haymarket» — у них Фаринелли (к которому, увы, публика уже не столь благосклонна, как ранее), Мериги — голос её не имеет силы, но она — отличная актриса. Единственная ценность, которой они могут похвастаться — Кименти с хорошим голосом. Зато у меня есть Страда и, как Вам наверняка уже известно, недавно я нанял Джицциелло — отличный сопранист, при том обладает хорошими актёрскими способностями. И голос и манера исполнения его вполне соответствуют моим ожиданиям.
Записки на манжетах Гендель и Телеманн были добрыми друзьями и переписывались. К сожалению, большая часть их переписки утеряна, поэтому, чтобы восстановить её (хотя бы в предположительном, гипотетическом виде) приходится фантазировать.
Ах, милый Телеманн, как я хотел бы избегнуть этой мышиной возни и заняться, наконец, делом — без оглядки на соседей и кровожадные настроения публики. Сочиняя новую оперу, часто приходится мыслить экономически — я должен дать публике то, чего не могут дать конкуренты. А мне хотелось бы работать и получать удовлетворение от самого процесса, ведь я уже не в том возрасте, чтобы так бездарно тратить время. Боюсь, мне часто приходится сожалеть о качестве моей работы, которым я жертвую в пользу прочих соображений, которые не имеют никакого отношения к музыке.
Впрочем — грех жаловаться… Меня здесь любят, мне верят. Помимо оперы есть и другая музыка, и как бы ни шли мои финансовые дела, я продолжаю писать то, что доставляет мне наслаждение. Тут я по крайней мере не обязан думать ни о чём, кроме самой музыки.
Кстати говоря, Ваш вопрос об обстоятельствах приобретения Astrophytum прямо связан с одним из таких подарков, который г-н Гендель, всеми признанный царь гармонии, соизволил преподнести самому себе — в тот самый день, когда отправился за Вашими покупками.
А произошло буквально следующее: вечером того же дня я сел писать интермедию к «Празднеству Александра», и довольно скоро написал сочинение в трёх частях. Вначале я думал, что это будет концерт для органа: как Вам хорошо известно, я предпочитаю самолично играть интермедии и пишу их для собственного исполнения и, разумеется, для того инструмента, которым владею лучше всего. Однако в этот раз я к собственному удивлению написал сольную партию для арфы. Скажу сразу, что этот милый (увы — слишком капризный) инструмент знаю не слишком хорошо, и, записывая музыку, не представлял кто сумеет это исполнить (и только во время подготовки концерта нашёл, наконец, хорошую арфистку — ею оказалась миссис Кайч, супруга моего гобоиста Йозефа Кайча). Тем не менее, завершив эту вещицу, я остался ею доволен: она весьма отличается от прочих моих концертов, Вы бы сразу заметили, что в ней присутствует сильное женское начало, и арфа как нельзя лучше способна передать настроение. Я проиграл её один раз на клавесине, и отложил до завтра. После этого отправился ужинать, а когда вернулся, что-то заставило меня вернуться к инструменту и сыграть её снова.
Наутро, едва открыв глаза, я бросился к инструменту и принялся наигрывать отдельные пассажи, которые мне показались особенно трогательными. Признаюсь, меня трудно разжалобить, а уж музыканты, которые норовят вышибить слезу у слушателя во время исполнения, меня попросту бесят. Дорогой Телеманн, я плакал как ребёнок, играя этот концерт самому себе, плакал навзрыд, и не мог унять слёзы.
Хорошо ещё, что никого не оказалось поблизости: представляю себе эту картину — немолодой дородный композитор, гроза нерадивых оркестрантов, то правым, то левым рукавом вытирающий слёзы умиления, приличествующие ребёнку.
Помнится, первые несколько тактов я набросал ещё сидя в коляске, возвращаясь из оранжереи Джонатана Тайерса с грузом купленных для Вас растений. Для подобных целей у меня имеется специально расчерченный блокнот, который я использую для хранения фрагментов музыки, посетившей меня внезапно. Богиню моего ремесла, как правило, не интересует ни время, ни место: готов признаться (но только Вам!), что многие, возможно даже — наиудачнейшие — партии «Te Deum» записаны при самых нелепых и даже вздорных обстоятельствах. Если бы верующие только могли предположить как создавалась музыка, вызывающая у них богобоязненные и смиренные чувства, клянусь, они бы распяли меня.
Но — тсссс, вернёмся к нашему (псевдо?) кактусу: итак, сидя в коляске, я записал несколько тактов, показавшихся мне удачными, но, едва вернувшись домой, сразу обо всём позабыл и отправился в оранжерею, чтобы распорядиться новой, только что купленной ёмкостью. Мне и в голову не могло прийти, что за время нашего путешествия в кадке кое-что проклюнулось, и распаковав её, я некоторое время сидел и тупо глядел на ЭТО, без единой мысли в голове, не представляя себе с чем имею дело, и стоит ли мне без лишних размышлений уничтожить неведомое растение, чтобы приготовить место для старого друга, погибающего в тесноте, или всё же позволить новому постояльцу быть и процветать.
Поразмыслив немного, я отложил окончательное решение этого дела на завтра, поднялся в кабинет и открыл блокнот, чтобы переписать ноты на чистую страницу. И лишь на следующее утро вернулся в оранжерею.
И тут произошло нечто такое, о чём я поневоле умолчал в предыдущих письмах. Признаться, я и теперь затрудняюсь объяснить – даже самому себе – что же в точности случилось в оранжерее, когда я вошёл туда осенним утром, почти год назад. Я никому никогда не рассказывал об этом, и уж тем более не стал бы об этом писать, если бы не Ваша просьба.
Войдя в оранжерею, я сразу же направился к кадке с Astrophytum-ом: вчерашний росток за ночь окреп и обрёл форму. Клянусь, я бы не сумел описать её даже если бы очень старался, поэтому даже не стану браться за это. Скажу только, что форма эта мне показалась удивительно знакомой. Какое-то время я стоял и наблюдал за растением, всё более убеждаясь в том, что и в самом деле превосходно знаю его, хоть это знание и не поддавалось не только разумному объяснению, но даже — простому осмыслению.
Это была моя интермедия.
Послушайте, Телеманн, хочу, чтобы это было совершенно ясно: я вовсе не имею в виду, что внешняя форма растения напоминала арфу или что-то в этом роде. Я хочу сказать, что передо мной была моя интермедия, она выросла в кадке, купленной мною у Тайерса, причём — не спрашивайте откуда я это знал — увидев её воочию, я был совершенно уверен в том, что она росла в этой кадке все три или четыре часа пока я перекладывал её на бумагу в своём кабинете. Это была моя музыка, выглядывающая из хорошо удобренной почвы в ожидании благодарного слушателя.
Так порой предметы или воспоминания в наших снах способны принимать самые, казалось бы, неподходящие формы и очертания, оставаясь при этом собой. Позже, наяву, мы не можем объяснить почему сахарница во сне была юбкой м-ль Пьеро, ключ от двери — змеёй, а голова Фаринелли, которую я видел однажды ночью — верхушкой горы, на которую карабкались отважные скалолазы (все они — один за другим — срывались и падали в пропасть). Возможно когда-нибудь появится наука, которая станет исследовать наши сны подобно тому как сегодня врачи исследуют желудок или сердце. Покамест же ночные происшествия остаются необъяснимыми, и только жалкие шарлатаны, пытаясь выдоить грош-другой, разглагольствуют на всех углах о том, что способны разгадывать тайны, которые преподносит нам лунное время суток.
Надеюсь, то, что я рассказал сейчас, не станет известно кроме Вас никому. Я с большой симпатией отношусь к милейшему доктору Авеллони, но я просил бы не использовать мои свидетельства в качестве материала для его научной работы. Более того, прошу уничтожить это письмо сразу после того, как Вы его прочтёте. Мне совершенно ни к чему нелепые слухи, которые немедленно просочатся в Лондон, — стоит кому-то у меня на родине узнать о том, что Гендель выращивает свою музыку в кадках.
При этом надеюсь всё же, что письмо это будет небесполезно в Ваших разысканиях, и остаюсь нижайшим покорным слугой.
Георг Фридрих Гендель.
Телеманн — Генделю, 3 июня 1736 г.
Дорогой друг!
Только что получил от вас письмо, прочёл и немедленно уничтожил его — как вы и просили. С тех пор, как я писал вам последний раз, произошло множество событий, и вот самое главное: Astrophytum погиб! Увы, погиб безвозвратно! Я не устаю оплакивать мой кактус, а вместе со мною и вся учёная клика, которая с момента его смерти наладилась что ни день устраивать скорбные паломничества в мою оранжерею.
Astrofytum зачах, тому виной — проклятые докторишки во главе с этим надутым чурбаном — Авеллони. Они, видите ли, хотели исследовать способности растения к мимикрии, при этом совершенно не учли нежную душевную конституцию нашего дружочка.
Они оскорбили и замучили его.
И всё это произошло в моём доме! Стоило мне отъехать на пару дней (меня попросили крестить сына одного из моих друзей-музыкантов, и я никак не мог отказаться), как эти беспардонные мартышки оккупировали моё жилище, выпили бочонок прекрасного ганзейского вина и убили мою мечту, чудесный цветок моей души.
Сперва они даже не потрудились объяснить что произошло, но видя, что я настаиваю и не успокоюсь пока не получу полный отчёт, Авеллони рассказал мне всё: он-де был убеждён, что качество и смысл музыки не имеет особого значения, мол, наш кактус примет всё, что ему ни скорми — услышит, переварит и преобразится соответственно. И они, эти исчадия, пригласили шарманщика (вы слышите, Гендель, шарманщика!), заплатили несчастному за ночь вперёд, и оставили его в моей оранжерее, строго-настрого наказав играть без перерыва.
Наутро всё было кончено.
К его чести нужно добавить, что Авеллони рвал на себе волосы и даже предложил мне денежную компенсацию, но я был безутешен — ни к чему мне его медяшки, раз невозможно вернуть к жизни моё сокровище!
Ах, Гендель, если бы вы знали как мне жаль его! Особенно теперь, после того как я узнал вашу историю. Возможно, если бы они догадывались, если бы они лучше представляли себе с чем имеют дело…
Но полно стенать и хныкать…
На будущий год декан планирует экспедицию в Мексику, и клятвенно обещает добыть для меня такой же точно экземпляр (разумеется, я ему ни на грош верю).
Дорогой мой Гендель! Чем больше я думаю об этой истории, чем глубже пытаюсь понять с чем нам довелось столкнуться, тем лучше вижу: нам нужно быть внимательными к самим себе, а уж потом искать ответы, глядя на растения или пирамиды, изучая животных или вращение небесных светил.
Временами посреди ночи я поднимаюсь — внезапно, как на парад — и долго всматриваюсь, стараясь разглядеть в сумраке завиток ускользнувшего сновидения. В такие мгновения мне чудится, что я догадываюсь о том что случилось на самом деле, о смысле нашей встречи, и о том, что произойдёт с нами далее.
Но приходит утро, и я - как все прочие-остальные блуждаю в потёмках, не зная ничего, и ничего не понимая - ни в себе, ни в людях, ни в музыке.
Ваш друг,
Георг Филипп Телеманн
31.07.2007
Теги: классика
мистификация
музыка
|
Ваш отзыв автору
|
