Никоим образом не претендуя на всеобъемлющий разбор такого глубокого и сложного сочинения, каким является «Хованщина», я предлагаю послушать четыре отрывка из этой оперы, которые послужат превосходной иллюстрацией своеобразных методов работы Мусоргского-композитора, Мусоргского-драматурга, Мусоргского-психолога.
Анонимный донос — что может быть проще?
Первый фрагмент — из первого действия. Это сцена Подъячего и Шакловитого:
Трусливые, «прихрамывающие» интонации в оркестре сразу же рисуют нам образ осторожного человечка, крадущегося и пугливо оглядывающегося по сторонам, которого дразнят стрельцы и желают ему «скорей на этот столбик угодить». Под «этим столбиком» (для тех, кто не знает) имеется в виду столб с именами убитых стрельцами «врагов народа», который был установлен на Красной площади как некий способ придать стрелецким зверствам характер легитимности.
Появляется боярин Шакловитый. Подъячий вначале охотно соглашается выполнить его «заказец», но Шакловитый так запугивает несчастного писаря возможными последствиями, что тот почитает за благо отказаться. Щедрая предоплата решает дело. От имени абстрактных «стрелец-людей» Шакловитый диктует донос на имя царей Ивана и Петра, где сообщает о заговоре князей Хованских. Когда Подъячий понимает, что донос нешуточный, то прекращает писать, а письмо прячет, опасаясь расправы. Однако появление проходящих мимо ненавистных стрельцов заставляет его переменить своё решение и продолжить написание доноса, который положит конец всевластию «борцов с беспорядком». Напоследок Шакловитый снова угрожает Подъячему расправой в случае, если тот его выдаст. Но угрозы большого смысла не имеют: Подъячий предусмотрительно воспользовался почерком своего покойного коллеги.
Эта сцена на первый взгляд кажется бытовой. И превосходной бытовой. Чего стоит имитация суетливого крючкотворства в оркестре, такая непохожая на неспешную и неумолимую славянскую вязь Пимена. А как хорошо и изумительно жизненно обрисован весь процесс диктовки! Действие этой зарисовки происходит на фоне московской улицы, оживающей с началом дня. Все повороты разговора выписаны, на мой взгляд, с новым даже для Мусоргского уровнем психологической точности.
Но если мы взглянем на эту сцену чуть-чуть более «издали», то увидим, что её драматургическая функция намного больше, чем просто «создающая атмосферу жанровая зарисовка». Мрачный эпизод составления кляузы, фактически начинающий действие, отбрасывает тень и на все последующие события оперы, которые благодаря такому началу предстают совершенно в ином свете. Судьба «хованщины» предрешена изначально. Появляющийся в следующем эпизоде Иван Хованский, как бы ни упивался он своей властью, кажется теперь публике колоссом на глиняных ногах. Такое построение повествования я иначе как блистательным назвать не могу. Но, увы, все эти драматургические тонкости и лакомства часто комкаются и не жуя проглатываются при постановке.
У истоков русского либерализма
Теперь предлагаю уделить внимание второму действию оперы, проходящему в кабинете князя Голицына. Здесь собираются заговорщики. Иван Хованский пытается заручиться поддержкой «европеизированного» Голицына, и в то же время «заигрывает» с такой политической силой, как раскольники. Ничто, кроме ненависти к Петру, заговорщиков не объединяет, и беседа у них, прямо скажем, не ладится. Сцена написана с невесёлым юмором.
Второй акт не случайно такой маленький. По замыслу Мусоргского это должна была быть вторая картина второго акта. А первая должна была проходить в Немецкой слободе и включать в себя дуэт Эммы и Пастора, итогом которого было бы решение Пастора идти просить заступничества у «просвещённого» князя Голицына. Но нам с вами суждено попадать в кабинет князя сразу, без предысторий.
Коротенькое вступление своими причудливыми перепадами настроения сразу же знакомит нас с переменчивым характером князя, чей небольшой монолог строится на этой же музыке. Этот приём, когда сцена повторяет музыкальный материал вступления, но с добавлением вокальной строчки, встречается не только у Мусоргского. Можно вспомнить, например, начало третьего акта «Отелло» Верди.
Итак, вступление ко второму действию и монолог Голицына:
Князь один. Он читает любовное послание от царевны Софьи. Но сомнения и страхи не покидают его ни на минуту. Можно ли доверять царевне? Не выйдет ли боком связь с такой высокопоставленной и властной особой? Теперь нетрудно понять, почему успешный и благополучный князь Голицын примкнул к «идеологически чуждому» заговору. Решил «подстелить соломки» как на случай победы противников Софьи, так и на случай её к нему охлаждения. Подобные «двойные игры» редко кончаются чем-то хорошим. История оперного князя Голицына — не исключение.
В только что прослушанном вами треке имеется купюра. Выброшена сцена с Пастором. Эта сцена очень важна с драматургической точки зрения, поскольку сразу же превосходно характеризует «Голицына в действии». Князь принял Пастора со всей возможной учтивостью, сказал «правильные» слова о необходимости укрепления дружбы народов и... не удовлетворил ни одной из его просьб, а в итоге вспылил и выгнал. Законченный портрет чиновника-либерала. Эту изумительную сцену можно услышать в любой из записей редакции Шостаковича, а среди старых советских записей — в той, что сделана под управлением В. В. Небольсина, там купюры несколько иные, чем у Хайкина. Здесь же Варсонофьев, клеврет Голицына, сразу объявляет о следующем визите: пришла тайно вызванная князем гадалка. Тех, кто подвергает эпизод с Пастором сокращению, понять тоже можно: слишком уж незавершённой оказалась в «Хованщине» вся «немецкая» линия.
Входит Марфа:
«К вам, княже, ровно бы в засаду попадаешь», — говорит она и таким образом к портрету Голицына добавляется ещё один штрих. Оказывается, князь сидит у себя в уютном кабинете, а вокруг суетятся многочисленные холуи, которые проверяют документы и «прохлопывают» на предмет оружия. Ещё одна особенность русского либерализма. И ещё одна загадка «Хованщины». После ухода Марфы охрану как будто бы снимают и заговорщики приходят свободно, «без докладу». Почему? Трусливый князь не доверяет даже собственным приближённым?
Опасаясь «прослушки», Голицын выстраивает разговор с Марфой таким образом, чтобы предложение «погадать» исходило от неё. («Колдовство» считалось в то время занятием противозаконным и могло серьёзно скомпрометировать нашего вельможу).
И вот начинается знаменитая сцена гадания — один из популярнейших отрывков «Хованщины»:
Фактически это большая ария Марфы, состоящая из двух частей, разделяемых возгласом Голицына «Что сказалось???!!!». Первая часть — обращение к душам умерших — начинается торжественным «хоральным» вступлением, но постепенно музыка как будто «раскручивается» и Марфу с князем водоворотом затягивает в бездну.
А второй раздел — это результат гадания. Мелодия протяжная, как дальняя дорога в места не столь отдалённые. Столь же неумолимая, сколь и жалостливая. В четвёртом акте князя Голицына будут увозить в ссылку под эту же мелодию. И на этой же музыкальной теме Андрей Хованский будет обвинять Марфу в колдовстве.
Заканчивается отрывок тем, что князь прогоняет Марфу и даёт Варсонофьеву сигнал «убрать» раскольницу, которая теперь «слишком много знает». Вся сцена ставит ряд серьёзнейших вопросов. Что это было? Марфа действительно что-то «увидела», или всё её «гадание» — провокация? Какова цель её визита, а особенно, как я уже писал, её возвращения в дом жаждущего её смерти князя? Какова предыстория взаимоотношений Марфы и Голицына? На эти и многие другие вопросы постановщикам «Хованщины» приходится искать ответы самостоятельно, на свой страх и риск. Или же на свой страх и риск не искать их.
Как бы то ни было, Мусоргский позаботился о том, чтобы перед совещанием заговорщиков Голицын находился в состоянии нервном и взвинченном. Об этом свидетельствует и небольшое ариозо князя, оставшегося в одиночестве после ухода Марфы:
Вначале паника. Затем, в качестве средства для успокоения, перечисление собственных заслуг. А на десерт, как водится, обвинить во всех бедах монголо-татар. Этакий «русский психологический валокордин».
Говорильня
И вот теперь мы переходим к самой сердцевине второго акта оперы, к её «центру тяжести». Я имею в виду «тайную сходку оппозиции». В сущности, эпизод наикомичнейший, на грани абсурда. Три человека, которые относятся друг к другу с плохо скрываемым презрением, делят шкуру неубитого медведя.
Первым приходит князь Иван Хованский. Я думаю, те читатели, которые взяли на себя труд послушать отрывки, уже оценили мастерство Алексея Масленникова в роли князя Голицына. Слушать же сцену, которую ведут вместе Масленников и Кривченя — это просто праздник какой-то:
Конфликт разгорается сразу же. С банального приглашения присесть. Хованский начинает куражиться: мол, не знает, куда ему садиться. Тех, кто не вполне понимает подоплёку этого конфликта, я адресую прямо здесь же, на «Инфобуме», к колонкам Шакипеша: там подробно рассказывается о таком явлении, как местничество и местнические книги, в которых было прописано, в какой очерёдности бояре должны сидеть за столом и занимать государственные должности. С этим пережитком пришлось бороться долго: местничество то упраздняли, то вводили снова, но окончательно его отменил и сжёг местнические книги царь Фёдор Алексеевич — умерший в молодом возрасте предшественник Петра и очень, судя по всему, неглупый парень. Насколько ему в этом вопросе помогал князь Голицын, я, если честно, не знаю. По версии Мусоргского — был чуть ли не главным инициатором.
В разгар княжеской перебранки появляется Досифей. Идиотизм переходит в следующую фазу. Голицын — единственный, кто пытается хоть как-то повернуть беседу в деловое русло. Напрасный труд: его визитёры существуют «каждый на своей волне». Оба пекутся о «старине», но понимают её по-разному. Досифей — как «старую веру», а Хованскому не терпится поскорее вернуть «боярские места». За окном в это время проходит шествие раскольников, и Досифей страшно воодушевляется. «Вы, бояре, только на словах горазды, а вот кто делает!» — заявляет он. «Делать», по мнению Досифея, — это петь «по-старокнижному». Досифей с энтузиазмом присоединяется к своим подопечным и, вместо того чтобы продолжать совещание, начинает выкрикивать непривычные для современного уха слова: «посрамихом», «препрехом» и — мне особенно нравится — «соблюдохом». Такая вот картина маслом:
На этом, однако, «совещание» (вы уже видите, что без кавычек это слово здесь неуместно) не заканчивается. В кабинет врывается Марфа и «просвещённый» князь Голицын, только что с брезгливой усмешкой наблюдавший за раскольниками, с криком «Оборотень!» бросается под стол. (Или на стол, или в шкаф — в зависимости от изобретательности режиссёра).
Марфа рассказывает собравшимся, как её едва не задушил холоп Голицына, но выручили вовремя подоспевшие петровцы. Обратите внимание на то, какая тема появляется в оркестре во время упоминания о петровцах. Но и это ещё не всё. Пришедший Шакловитый сообщает новость: «В Измайловском селе донос прибит: Хованские на царство покусились».
Немая сцена — не хуже, чем в «Ревизоре». А из оркестровой ямы неудержимо льётся мелодия «Рассвета на Москве-реке» — как будто мощная струя свежей воды вымывает изо всех углов и закоулков притаившуюся затхлую грязь:
Ну что, интересная опера «Хованщина»? То ли ещё будет!
Никоим образом не претендуя на всеобъемлющий разбор такого глубокого и сложного сочинения, каким является «Хованщина», я предлагаю послушать четыре отрывка из этой оперы, которые послужат превосходной иллюстрацией своеобразных методов работы Мусоргского-композитора, Мусоргского-драматурга, Мусоргского-психолога.
Конфликт разгорается сразу же. С банального приглашения присесть. Хованский начинает куражиться: мол, не знает, куда ему садиться. Тех, кто не вполне понимает подоплёку этого конфликта, я адресую прямо здесь же, на «Инфобуме», к колонкам Шакипеша: там подробно рассказывается о таком явлении, как местничество и местнические книги, в которых было прописано, в какой очерёдности бояре должны сидеть за столом и занимать государственные должности. С этим пережитком пришлось бороться долго: местничество то упраздняли, то вводили снова, но окончательно его отменил и сжёг местнические книги царь Фёдор Алексеевич — умерший в молодом возрасте предшественник Петра и очень, судя по всему, неглупый парень. Насколько ему в этом вопросе помогал князь Голицын, я, если честно, не знаю. По версии Мусоргского — был чуть ли не главным инициатором.
