|
|
Сурок по вторникам с Ханной Таупекка № 28
Сурок полусонный, но гуманистический, или К вопросу о гитаре желтой
Надо сказать, спалось мне нынче отвратительно. С полгода назад сосед сверху умудрился сдать квартиру двум гражданам, питающим необъяснимое пристрастие к худшей разновидности исполнительства: ко всем вот этим «новым поворотам» и «одиноким птицам», изрядно сдобренным пивом и нездоровой патетикой. Чем оные граждане и радуют нас периодически по ночам, пока добрая милиция в очередной раз едет объяснять «бардам» всю их неправоту. Именно это и осенило нас нынче ближе к полуночи: наверху стукнуло, брякнуло, и с потолка понесся нещадно выколачиваемый из гитары ля-минорный аккорд, в просторечии Am. Оооо! — хором подумал весь подъезд и отправился звонить многотерпеливой милиции. Ооо! — подумала я, осознав, что в ближайшие полчаса уснуть явно не удастся. Следующим пунктом в концерте давали незабвенное «Изгиб гитары желтой»: исполнитель явно не рассчитал с тональностью и периодически совсем уж терял товарный вид, но старался вовсю.
Я ерзала в кровати и уговаривала себя потерпеть. Неведомый певец задушевно выводил «мечтами их и песнями мы каждый вдох наполним», и что-то еще в том же роде. Я помню эту песню по бесконечным санаториям своего детства: когда нас заставляли по сорок минут отсиживать в комнате с некой лечебной солью на стенах, кто-нибудь обязательно проносил с собой на сеанс гитару, и в пещерной этой акустике голоса казались звонче обычного, а нехитрые слова будто бы обретали какой-то особенный смысл. Перед отъездом дружно переписывали в тетрадки понравившиеся песни, всё это бесконечное «солнышко лесное», «новый поворот», «виноградную косточку» или вот, «изгиб гитары желтой», и к следующему разу возвращались иногда уже вооруженные собственными дешевенькими гитарами. И что же, вздрагивало ведь внутри, какие-то даже слезы подступали в темноте, от лечебной соли или неловкого струнного перебора, и так упоенно бормоталось про очередное «солнышко» — только держись.
Потом, поступив в университет и оказавшись в общежитии, я порядком расширила свои познания в этом репертуаре: почти каждый вечер собирались в какой-нибудь из комнат любители печальной истории про солнышко и, невзирая на ропот соседей, заполночь распевали песни как общеизвестные, так и собственного сочинения. Поначалу во всем этом было некоторое своё очарование: студенчество, прочий gaudeamus igitur — но когда флёр поизносился, оказалось, что решительно ничего выдающегося из огромной массы этого самодеятельного творчества, увы, не выдается ни формой, ни сутью, ни исполнением. Словом, не прошло и полугода, как я присоединилась к армии ропщущих соседей и освоила навык метания предметов в гитариста спросонья и вслепую. Однако пару-тройку забавных наблюдений вынести успела, и лидировало среди них следующее: почти все увлеченные граждане принципиально отрицают необходимость учиться чему-либо, кроме сакраментальных трех-пяти гитарных аккордов.
Аргументируется эта краеугольная истина замысловато: в процессе обучения-де теряется смысл. Какой-такой смысл не выдерживает расширения парка аккордов или, того пуще, умения сооружать их самостоятельно, какие-такие обертона пропадают из голоса, когда он перестает давиться на полпути к ближайшему ля, выяснить мне так и не удалось, но сама идея впечатлила до крайности. «Смысл!» — вещали адепты, многозначительно шевеля бровями. — «Он не в том, чтобы красиво петь или лихо играть на гитаре! Он в том, чтобы передавать ЧУВСТВА!». Перед чувствами полагалось пасовать: сколько бы ты ни лепетал о чувствах, вызываемых у тебя партитой, к примеру, Баха, всё пропадало втуне. Академической музыке было раз и навсегда отказано в эмоциональной составляющей. Популярные исполнители всех прочих направлений оптом объявлялись бездушными и продажными. Предложение срифмовать что-нибудь, отличное от «ботинка-полуботинка», или хотя бы подправить ритмику гарантировало тебе статус персоны нон грата и тотальное нежелание когда-либо еще отвечать на фирменное «только скажи мне честно».
И тогда, в юности, принять это как данность казалось почти невозможным: я морщилась и ныла, слушая из-за стенки очередного насильника над «солнышком», уворачивалась от желающих познакомить меня с новым образцом творчества, избегала компаний, норовящих между второй и третьей бутылкой пива хором исполнить что-нибудь задушевное. Тем сильнее, впрочем, было удовольствие в редких случаях, когда за гитару брались граждане, обремененные слухом, голосом и вкусом — не то чтобы сами предпринимавшие усилия, скорее существующие на правах удачного стечения обстоятельств. Но случалось такое чудо редко, прочие «чудеса» случались куда как чаще, и мало-помалу я порядком утвердилась в непереносимости самостийного исполнительства со всем его потаенным смыслом и чувствами. С тем мы и избегали друг друга до тех пор, пока в один прекрасный день адепты жанра не свалились мне прямиком на голову.
И вот, вертясь под одеялом в ожидании божественного милосердия в лице дежурных милиционеров, тщетно пытаясь абстрагироваться от неизбежной «одинокой птицы» и настроиться на гуманистический лад, я думала: ведь что-то есть, что-то ищет выхода в человеке — пусть этот выход и явлен нам в виде такого вот полупьяного исполнения скверных стишков под примитивный аккомпанемент. Что-то заставляет их доставать гитару и бренчать на ней злополучную «птицу» — наверное, этот факт должен обеспечивать соседей верой в высоты человеческого духа, например, в победу этого самого духа над банальной телесной потребностью поспать. Божественное милосердие, как и положено ему, не торопилось. «Птица» сменилась сакраментальным «пока не меркнет свет, пока горит свеча». Часы показывали начало второго. Хорошо, думала я, можно рассмотреть это явление в его исторической, так сказать, перспективе: городской романс, советская интеллигенция, все дела. Концепции немного вредило подозрение, что вряд ли соседи сверху отличили бы Вертинского от Волшаниновой. Что же до причастности хоть к советской, хоть к интеллигенции, даже подозрений отчего-то не возникало.
Но что-то ведь заставляет, правда: заучивать аккорды, осваивать арпеджио и даже побеждать в себе страх перед публичным выступлением, довольно серьезный для большинства людей, даже если аудитория состоит из двух нетрезвых приятелей. Что-то, может быть, вневременное и даже, пожалуй, внекультурное, как ни кощунственно это звучит: не зависящее ни от среды, ни от общего уровня развития — роднящее известных нам по истории музыки князей-любителей с их виолончелями и гобоями, светских барышень, о которых писал Окуджава: «их манерное трепещущее сопрано пронзительно страдало в модном „Колокольчике“», — и наших горе-бардов с неизменным ля-минором. Не облагораживая, не переходя из количества в качество, служа простой, почти физиологической функцией, с которой скорее к психологии, чем к культурологии даже, но все же, все-таки — пробиваясь, ища выхода, не давая покоя.
Идеализм, впрочем, никогда не был сильной моей стороной, и потому все закончилось скоро и предсказуемо: божественное милосердие нашарило фуражку и, видимо, возымело эффект — очередной шедевр прервался-таки на полуслове. Ооооо! — хором подумал весь подъезд и побрел по кроватям. Итить! — уныло подумала я, глядя на будильник, сообщающий об оставшихся на мою долю шести часах сна. И как у нас с победой духа? — ехидно поинтересовался внутренний голос. Еще как! — мрачно подумала я, закрывая окно: следующим пунктом программы у «бардов» обычно идет швыряние вниз пустых пивных бутылок. Чем, в сущности, не победа духа.
11.11.2008
Теги: авторская песня
классика
музыка
|
Ваш отзыв автору
|
|
|
