|
|
Сурок по вторникам с Ханной Таупекка № 22
Сурок одиссействующий и рассуждающий о вечном
Уезжая в двухнедельный отпуск подальше от столичных просторов, я натвердо решила: музыке отказать. Учеба не дремлет, сессия, помахивая стопкой симфоний, уже поджидает за углом, и только вовремя организованный перерыв спасет меня от потери оставшегося рассудка. Плеер был упрятан подальше, Холопов волевым усилием заменен на Улицкую, и с боевым кличем «кино, вино и домино!» мы ринулись вдаль от учебных классов и концертных залов.
Когда в глубокой провинции вам встречается человек, бесцельно шатающийся туда-сюда, лирически глядящий на все вокруг и бормочущий «если выпало в империи родиться», — это, понятное дело, уморенный бытием столичный житель на отдыхе. Нечто подобное я и являла собой, пока, на мою беду, не всплыла в разговоре «Одиссея». Которая, как оказалось, давно покинула мою глупую голову в полном составе. Ужаснувшись, я решила немедленно приобрести и перечитать Гомера, утешаясь тем, что он, в сущности, авантюрный роман, и на этой мажорной ноте отправилась искать в городке книжный магазин.
Нет, магазин мы в конечном итоге нашли, а в нем нашли Дейла Карнеги, книжку с заголовком навроде «Как обрести счастье и гармонию в жизни» и сборник Асадова на фоне изобилия покетбуков с полуголыми девицами и брутальными мужчинами на обложках. Гомера не было. Не было, прямо скажем, даже надежды на Гомера — в городе, где шесть строк из «Одиссеи» можно прочесть даже в ресторанном меню, аккурат под меандром. Дрогнув, мы спросили, есть ли поблизости еще книжные. Оказалось, нет — причем не только поблизости, но будто бы и вообще. Город в тридцать тысяч населения, то есть, мирно почивал на диете из Донцовой, Асадова и Дейла Карнеги.
Сказать по правде, я избалована жизнью в больших городах: наименьшим, в котором мне довелось когда-то провести несколько лет, был семисоттысячный областной центр при собственной даже филармонии, не говоря уж о книжных. Жизнь вдали от подобных благ цивилизации я, каюсь, представляла себе с трудом и все по тому же Бродскому: «на рассохшейся скамейке Старший Плиний», и прочая, и прочая. Иногда даже посещала этакая ленивая мыслишка: не забраться ли на пару лет поближе к какому берегу Понта, гулять вечером по набережной, листать ну пусть не Плиния, Арнонкура. Но при всей готовности смириться с отсутствием больших концертов, фестивалей, новинок книжных и музыкальных, мне никогда не приходило в голову, что в «провинции у моря» может не оказаться чего-то столь безусловного и насущного, как Гомер.
Когда мы вышли из книжного, выяснилось, что все вокруг продолжает жить своей жизнью: солнце не обрушилось на землю, а невозмутимо светило себе с небес, навстречу спешила сдобная барышня в чем-то блестящем, поодаль троица граждан распивала пиво, нимало не сокрушаясь о невозможности сию секунду приобщиться к истории «о том многоопытном муже, который». Какая-то лодка, едва различимая среди слепящих бликов, огибала мыс, борясь с ветром, и не хватало лишь пиний и дрозда для завершения паззла — впрочем, черт его знает, что там за птицы оживленно препирались в ветвях. Реальность происходящего была неоспоримо вещна и никак не зависела от биографии полумифического древнего грека, некогда, говорят, посещавшего эти места.
Тем временем в Москве обсуждали прошедший 1 мая концерт Берлинского филармонического. Добрый десяток людей бурно выяснял, достаточно ли были заострены акценты в Стравинском, имеют ли право на существование такие темпы в Седьмой Бетховена и кто из дирижеров в наибольшей степени пошел оркестру на пользу. Каждый из дискутирующих наверняка с легкостью изложил бы краткое содержание «Одиссеи», «Илиады» и, возможно, даже Плиния. Они сравнивали количество деревянных духовых в партитуре и исполнении, считали валторны, и, просматривая тему уже постфактум, я все не могла заставить себя снова поверить, что это действительно имеет какое-то значение: четыре флейты или две, контрфаготы в басу. Это искусство нюансов, тончайших различий в секунду или две — быстрее, медленнее, а в часе лёту от Москвы тридцать тысяч человек проживают день за днем, едва ли многие из них вообще слышали Седьмую Бетховена или «Симфонию в трех движениях». И поневоле думаешь: как случаен и как неважен по-настоящему этот тонкий в сравнении с огромной жизнью пласт, в котором Гомер продолжается Данте, Теннисоном, Кавафисом или Бродским, а Бетховен — Стравинским. Две флейты или четыре, тот или иной перевод, Одиссей умирает на Итаке, погибает в кораблекрушении, скитается по Дантову аду или уплывает на запад, к золотым горизонтам.
Все это неважно, неважно: в гавани, окруженной «с обеих сторон непрерывной стеною» скал, в гомеровском Ламосе, люди две с лишним тысячи лет ловят рыбу и чинят снасти, пока в окрестных горах медленно рассыпаются прахом греческие поселки, римские храмы и генуэзские крепости — с полуразрушенной крепостной стены видны море, небо, рыбачьи лодки, и кажется беспримерно наивным думать, что в каком-то смутном и дальнем итоге останется симфония Бетховена или Стравинского, и кто-то успеет заметить, сколько было флейт.
Мы бродили по развалинам, тем и другим: голоногие девицы в романтических позах снимались на фоне крепостных стен и античных театров, в руинах крещальни IV века стояла новенькая аляповатая часовня с золотой псевдославянской надписью: здесь, мол, крестился Владимир. Сквозь поминальные плиты заброшенного армянского храма прорастала, раскалывая их, трава, на осыпающейся штукатурке было намалевано что-то вполне омерзительное. Пропуская забытые слова, я бормотала про себя Китса: уйдем, и нашу скорбь и маету иная сменит скорбь и маета, — пугавшая поначалу относительность всего, что казалось значимым, начинала понемногу даже и успокаивать: девицы, похабные надписи, золоченый пластик, Дэйл Карнеги оказывались столь же мимолетны и, в общем, неважны.
Ну и что же: отпуск кончился, я села в самолет и прилетела обратно — к привычному репертуару, грядущему экзамену по истории музыки, недочитанной книге Холопова. К домашней библиотеке, успокаивающей наличием и Бродского, и Гомера, к недолговечной и вполне бессмысленной работе. В мою смешную жизнь рыба попадает уже жареной, а если и нет, то ее отлично заменяет пара строк вроде «Кравчий поставил пред ними на блюдах, подняв их высоко, разного мяса и кубки близ них поместил золотые». На вчерашнем занятии мы посвятили полчаса тому, чтобы правильно спеть некую последовательность очень коротких нот, которые едва ли различит на слух непрофессионал. А оглядываясь вокруг с неизбывным и ясным ощущением того, что все это пройдет скоро и бесследно, ощущаешь себя по меньшей мере Соломоном — чем плохо.
13.05.2008
Теги: история
раздумья
|
Ваш отзыв автору
|
