|
|
Сурок по вторникам с Ханной Таупекка № 16
Сурок сентиментальный: об аллегориях и прощании с Родиной
| |
Все, что я имею, это хорошее ухо, глубокое чувство гармонии и вкус, которые я воспитал в себе, слушая и часто занимаясь хорошей музыкой. Если мне удалось несколько раз сочинить какие-то мелочи, отмеченные похвалами любителей музыки и знаменитыми артистами, если они пару раз взволновали чувствительное сердце… — я не могу это приписать ни выдающимся способностям, которых я никогда не имел, ни глубокому знанию музыки.
Михал Клеофас Огинский, Письма о музыке |
Не так давно мне довелось присутствовать при обсуждении так называемых «авторов одного произведения» — это отдельная и грустная тема, и пусть бы она оставалась на совести школьной истории музыки. Но в самом начале разговора был упомянут, конечно, «Полонез Огинского», и я не утерпела, вмешалась: давнее неравнодушие не позволяет промолчать.
…Когда-то в воскресной школе при костеле мы разучивали польские стишки про белого орла, про Вислу, виданную тогда только на жёлтой от старости кинопленке: кряхтящий от усилий киноаппарат демонстрировал на завешенной простыней доске прыгающие кадры под неизменную мелодию полонеза — вряд ли кто из нас, притихавших в сумеречной комнате, знал тогда название этой музыки: «Pozegnanie Ojczyzny» — «Прощание с Родиной». Мы не задумывались еще ни о прощаниях, ни о Родине, исправно повторяя по-русски «Москва — столица СССР» и так далее, — шесть дней в неделю, чтобы утром седьмого покорно плестись за бабушками и дедушками в костел: они ходили туда за «своими», за польским языком и выцветшими кинокадрами под звуки полонеза, всегда одного и того же. Мне кажется сейчас, что уже тогда эта музыка была как будто метафорой для слишком коротких встреч и нашего неохотного затверживания никак не дающихся строчек, долгих воскресных месс, каштанов на дорожках сада — я, конечно, не думала тогда ни о чем подобном, но с прошествием лет мне все труднее отделить одно от другого.
Спустя почти десять лет, уже в Белоруссии, мы собрались с друзьями в Залесье. Это была забавная компания, в которую я угодила сразу же по поступлении в университет: ребята, говорившие в быту на удивительно живом и красивом белорусском языке, так непохожем на официальный, писавшие на нем стихи, передававшие из рук в руки полуподпольные бледные сборнички самиздата. Они-то и повезли меня в усадьбу Огинских: сперва поездом до Сморгони, а оттуда неторопливой электричкой до маленькой станции с выкрошившейся мозаикой на стенах, и после пешком, мимо палисадников с отцветающими астрами. Было седьмое октября, день рождения Михала Клеофаса. В этот день в усадьбе устраивают что-то вроде фестиваля: из окон доносились голоса, музыка, и в свой черед заиграли, конечно, полонез — простая мелодия в медленно гаснущих сумерках, леденцовый свет фонарей, и вдруг кажется такой ясной долгая и непростая история этой мелодии, её автора, его прощания.
История Михала Клеофаса Огинского — это во многом история его страны: русско-польская война, восстание Тадеуша Костюшки и его крах, бегство Огинских в Италию и возвращение оттуда. Полонез «Прощание с Родиной» написан в 1794 году, это как раз год восстания — Огинский участвует в нем во главе сформированного им вооруженного отряда и тогда же заменяет старинный герб рода щитом с девизом «Свобода, стойкость, независимость», говорит на заседании Национального совета: «Отдаю на благо Родины свои имущество, труд и жизнь». Сказать по правде, до этой поездки в Залесье я не интересовалась толком историей Речи Посполитой, но тогда мне показалось вдруг важным понять хотя бы что-то, и я читала вперемешку мемуары и описания, едва разбирая белорусские тексты.
Однажды Огинский запишет: «…Осенью 1792 года я создал, точнее сказать, сымпровизировал этот полонез в Варшаве, когда впервые испытал чувство, вызванное любовью, которое продолжалось недолго. Чувство было тихое, спокойное и счастливое», — речь идет, по-видимому, о первом опыте сочинения, и я даже не знаю, сохранились ли эти ноты. После будет еще немалое количество полонезов, мазурок и романсов, даже опера «Зелис и Валькур, или Бонапарт в Каире», знак надежды на восстановление Бонапартом границ Речи Посполитой, чего, конечно, не случится, и история пойдет своим чередом, оставляя позади «Северные Афины» — Залесье, так далёко от которого в октябре 1833 года умрет во Флоренции Михал Клеофас, навсегда прощаясь с Родиной. Его похоронят на монастырском кладбище, а после перенесут в Санта-Кроче, где покоятся Микеланджело, Макиавелли и Галилей, поставят на могиле мраморную статую — аллегорию скорбящей Польши. Полуразрушенное в первую мировую войну Залесье превратится же сперва в пансионат, затем в санаторий, штаб немецкой армии, дом престарелых, и только в 1996 году станет филиалом музея истории и музыкальной культуры — а еще через несколько лет, сидя на берегу реки в сумерках, мы услышим, как кто-то в доме играет полонез.
Это всего лишь еще одна история о том, как проступает сквозь прошедшее время в будущем мелодия, написанная давно умершим человеком о Родине, которой не существует теперь на карте. Я всякий раз ищу глазами его лицо на репинской картине «Славянские композиторы» в фойе БЗК: он стоит поодаль, у двери, как будто немного растерянный и заранее знающий обо всём — крушение надежд, болезнь, белый каррарский мрамор. И как-то делается неловко за недоученные в детстве слова польского гимна, сочиненного Огинским же, за давно позабытый язык и за отвратительный этот электронный писк в московском метро, по чьей-то злой воле изображающий начальные такты «Прощания с Родиной».
26.02.2008
Теги: история
классика
музыка
|
Ваш отзыв автору
|
