|
|
Перемены истории с Виктором Сонькиным № 15
О сирийских философах, антисемите Цицероне и обрезанных римлянах
В последнее время культурологи и историки полюбили выражение «иудео-христианский», описывая этим термином все, что относится к идеологии европейской цивилизации последних двух тысяч лет. Многие резонно отмечали, что это просто политкорректная замена слова «христианский», как бы переводящая разговор из религиозной сферы в светскую. Между тем в истории Европы — и истории человечества как следствии европейского опыта — и в самом деле не было события важнее, чем встреча древней палестинской религии с классической античностью; это два источника и две составных части всей нашей жизни вплоть до сегодняшнего дня. Плодом этих весьма несхожих родителей стало христианство — и сколько бы апостол Павел ни утверждал, что несть иудей, ни еллин (Гал. 3:28) — в новой религии были в полный рост представлены оба. По-русски подходящим термином для обозначения такой общности могло бы стать слово «иудео-античный», поскольку античность в нашем языке относится только к тому, что в западном обиходе называют классической древностью — истории, культуре, литературе, быту и религии древней Греции и древнего Рима.
Свидетельств о первых контактах античного мира с иудейским сохранилось очень мало — а те, что сохранились, обрывочны и приземленны. Впервые их собрал в критическом издании французский филолог, юрист, нумизмат и политик Теодор Райнах в 1895 г. — его книга называлась «Тексты греческих и римских авторов об иудаизме». Первые контакты греков с иудеями, скорее всего, состоялись на полях сражений. Евреи служили в персидской армии, порой весьма далеко от родных мест. Так, форпост иудейских наемников находился на нильском острове Элефантине в Египте. Сухой климат сохранил до наших дней множество написанных по-арамейски папирусов, которые стали появляться на черном рынке антиквариата в конце XIX века. Из них очевидно, что во времена персидского владычества над Египтом, в V в. до н.э., на Элефантине находилось немаленькое иудейское сообщество и синагога, соседствующая с храмом местного бога Хнума с бараньей головой. В 407 г. до н.э. элефантинский гарнизон обращался к персидскому сатрапу Иудеи Багаосу с просьбой о помощи в восстановлении синагоги, поврежденной в ходе беспорядков (попросту говоря — погрома). Из этого, между прочим, следует, что иудеи строили себе культовые сооружения и до того, как был разрушен Второй храм в Иерусалиме — раньше считалось, что до Рассеяния одного Храма на весь избранный народ было достаточно.
Другое место, где грек мог встретиться с евреем — это невольничий рынок. В книге пророка Иоиля Бог гневается на финикийцев за то, что они «сынов Иуды и сынов Иерусалима продавали сынам Еллинов, чтобы удалить их от пределов их» (3:6). Уже в пятом веке имя Сир, «сириец», стало едва ли не самым распространенным рабским именем в Греции — а сирийцем обобщительно могли назвать любого жителя Ближнего Востока. Геродот указывает на обычай обрезания, якобы пришедший из Египта, который практикуют «сирийцы из Палестины» — но имеет ли он в виду именно евреев — неизвестно. О природных чудесах тех краев, в особенности о Мертвом море, греки знали — его упоминает Аристотель — но, конечно, это не значит, что окрестные племена представляли для греков такой же интерес. Впервые по имени иудеев называет ученик и последователь Аристотеля, Феофраст Лесбосский — к сожалению, не в тех своих трудах, которые дошли до нас, а в глоссе философа-неоплатоника Порфирия, относящейся примерно к 275 г. н.э. Цитата, по античному обычаю, может быть неточной; текст Порфирия тоже мог дойти до нас не в идеальном состоянии — короче, нам приходится иметь дело с довольно сомнительным источником. Но, поскольку это первое ощутимое свидетельство встречи двух миров, а последствия столь масштабны, приведем его целиком.
«В сущности, если бы евреи — те сирийцы, что до сих пор сохраняют в древнем виде жертвоприношения животных — попытались убедить нас использовать их подход, мы бы, вероятно, нашли его отталкивающим. Их система такова: они не едят жертвенного мяса, а сжигают все ночью, облив его большим количеством вина и меда. Жертву они стараются принести довольно поспешно, чтобы Всевидящий не стал свидетелем нечистоты. Все это время, будучи племенем мудрецов, они обсуждают между собой природу Божества и проводят ночи в наблюдении звезд, глядя на них и обращаясь к ним в своих молитвах». Почти наверняка все это — выдумка. Но указание на «племя мудрецов» (philosophoi) и на групповые обсуждения природы Божества — это, в общем, довольно узнаваемо.
Еще один греческий автор, проявлявший интерес к теме — это Гекатей Абдерский, этнограф и философ-скептик IV в. до н.э. На его труд «О египтянах», содержащий историю Исхода, ссылаются Диодор Сицилийский (I в. до н.э.) и Иосиф Флавий (I в. н.э. — об Иосифе нам потом придется вспомнить еще неоднократно). Но что из пересказанного ими действительно принадлежит Гекатею — неизвестно.
В философском диалоге некоего Клеарха Аристотель встречается с эллинизированным евреем и дивится его мудрости и благочестию. Об этом нам тоже сообщает Иосиф Флавий.
Через некоторое время после первого серьезного противостояния сил Запада и Востока — греко-персидских войн (в которых на стороне персов могли участвовать и евреи) — наступила эпоха первой настоящей встречи и слияния. Начало ей положили завоевания Александра Македонского (хотя и до них центральное и восточное Средиземноморье потихоньку эллинизировалось). Неожиданно возникла причудливая параллель между иудейскими и индийскими мудрецами. Мегасфен, греческий посол в Индии, по свидетельству Клемента Александрийского, пишет: «Все, что было написано о естественной истории старыми греческими философами, можно найти и у философов вне Греции, таких, как индусские брахманы, или у так называемых евреев из Сирии». А в Талмуде есть история о том, как Александр Македонский задавал хитрые вопросы мудрецам из пустыни Негев, очень похожая на рассказ Плутарха об Александре и индийских «голых мудрецах».
После смерти Александра и скандального раздела империи между его полководцами Иудея попала в сферу греческого влияния, а в эллинистических городах Востока — в частности, в Александрии — стали возникать еврейские анклавы. Здесь мы включим быструю перемотку, чтобы не отвлекаться на бурные исторические события от основной сегодняшней темы, и домотаем до 167 г. до н.э., когда иудеи под предводительством хасмонейской династии и братьев Макаби (в русской традиции — «Маккавеев») восстали против бестактной и насильственной эллинизации, насаждаемой Селевкидами, наследниками Александра, и установили в Иудее собственное независимое правление (в честь очищения иерусалимского храма от языческой скверны по сей день отмечается праздник Ханука). Библия фиксирует обращение Маккавеев к новому потенциальному союзнику: «Тогда избрал Иуда [Маккавей] Евполема, сына Иоаннова, сына Аккосова, и Иасона, сына Елеазарова, и послал их в Рим, чтобы заключить с ними дружбу и союз; и чтобы они сняли с них иго, ибо они видят, что Еллинское царство хочет поработить Израиля. Итак, они отправились в Рим, хотя путь был очень долгий, и вошли в собрание совета и, приступив, сказали: Иуда Маккавей и братья его и весь народ Иудейский послали нас к вам, чтобы заключить с вами союз и мир и чтобы вы вписали нас в число соратников и друзей ваших» (I Макк, 8:17—20; дальше следует текст договора о военно-политическом сотрудничестве, который нормально смотрелся бы в бюллетене любого нынешнего МИДа). Рим в те годы еще только-только выходил на большую средиземноморскую арену, и союзники были для него не лишними.
Всего спустя сто лет в Риме уже существовала заметная еврейская диаспора. Мы знаем об этом из источника почти случайного. В 59 г. до н.э. Марк Туллий Цицерон, находившийся в расцвете своей ораторской, судебной и политической карьеры (в 63 г. он занимал высшую в республике должность консула и с блеском разоблачил заговор Катилины), взялся защищать Луция Валерия Флакка, бывшего наместника в Азии, обвиняемого в превышении полномочий и коррупции. Обвинение предъявляло Флакку, в числе прочего, удержание в свою пользу еврейских денег, предназначенных для иерусалимского храма — т.е. не только личное обогащение, но и оскорбление религиозных чувств. В том, что Флакк был виновен, сомнений мало — обогащение за счет вверенной провинции было делом обычным; собственно, политическая карьера Цицерона началась с подобного расследования по поводу злоупотреблений могущественного сицилийского губернатора Верреса, только тогда оратор выступал на стороне обвинения. Защищая Флакка, Цицерон почти не приводит фактов — в основном он ужасается моральным качествам обвинителей — лживых и безответственных греков. Заодно достается и евреям:
«Далее следует коварное обвинение насчет еврейского золота. Конечно, именно потому наше дело слушается неподалеку от Аврелиевых ступеней. Именно этот пункт обвинения, Лелий, заставил тебя выбрать это место и призвать толпу — ты знаешь, как эти люди многочисленны, как организованно действуют, как сильны в собраниях. Что ж, я буду говорить потише, чтобы меня услышали [только] судьи; конечно, немало найдется таких, которые захотят натравить этих людей на меня и на любого приличного человека — я не стану им подыгрывать. […] Когда Гн. Помпей захватил Иерусалим, он, будучи победителем, ничего не вынес из святилища. […] В таком подозрительном и склонном к клевете обществе, как наше, он не хотел оставить своим недоброжелателям повода для обвинений. При этом я не верю, что полководца сдержали вера и религия иудеев — иудеев, что так недавно с оружием в руках выступали против нас; скорее — общее благочестие. Так в чем же заключается преступление? […] Каждое общество заботится о своей религии, Лелий, наше должно заботиться о своей. Даже пока Иерусалим стоял, а евреи вели себя мирно, их религия для блеска этого государства, весомости нашей славы, старины его установлений казалась отталкивающей; теперь же сказанное тем более верно, после того, как этот народ оказал нам вооруженное сопротивление; а сколь он дорог бессмертным богам, мы видим по тому, как [евреи] побеждены, разбросаны, обращены в рабство». (Pro Flacco, 66—69; перевод наш.)
Как и в остальных частях речи, Цицерон не утруждает себя реальными доказательствами и опровержениями, а строит защиту на облыжных обвинениях в адрес противников. Между тем некоторые историки всерьез ухватились за это риторическое украшение и записали Цицерона едва ли не в родоначальники европейского антисемитизма. Частично этому помогала редакция перевода. В антисемитской и анти-антисемитской литературе часто приводится фраза в следующем виде: «Евреи принадлежат к темной и отталкивающей силе. Каждый знает, как многочисленна эта клика, как они держатся вместе и какую мощь они могут проявлять благодаря своей спаянности». Здесь первое предложение просто целиком выдумано. В переводе Р. Ляст читаем: «ты знаешь, как велика эта шайка, сколько в ней спайки, как она сильна в наших народных собраниях» — слово «шайка» тоже выдумано, в предыдущем периоде сказано turba, «толпа»; дальше в том же переводе — «нет недостатка в тех, которые подстрекают этих презренных против меня и против каждого из лучших граждан». Смысл, который переводчица передала словосочетанием «этих презренных», выражен в оригинале единственным словом istos. У этого указательного местоимения действительно может быть пренебрежительный оттенок — но далеко не столь конкретный. Дело осложняется тем, что «классического» русского перевода не существует — так, в академическом двухтомном собрании речей Цицерона (М., Наука, 1963) — а их до нас дошло всего-то пятьдесят восемь — речи в защиту Флакка нет. В еще одной своей речи, «О консульских провинциях», Цицерон высказывается о евреях (и сирийцах) как о «народах, рожденных для рабского состояния» — но и это лишь мимолетное риторическое завихрение. Любители судебных детективов знают, как легко юристы меняют свои построения в зависимости от того, на чьей стороне выступают; а уж как высоко Цицерон ценил греческую культуру и ученость — об этом странно даже спорить, несмотря на все его поверхностно-антигреческие выпады в процитированной речи.
Интересно в цицероновском свидетельстве другое. Получается, что уже в середине I в. до н.э. в Риме было большое и влиятельное еврейское сообщество, можно даже сказать — лобби. Об этом же свидетельствует Овидий в «Науке любви», отговаривая читателя начинать флирт в день субботний, «когда в семидневный черед все дела затихают / И палестинский еврей чтит свой завещанный день» (Ars am. I, 415—416, пер. М. Гаспарова). Еще более показательно свидетельство Горация (Sat. I, 9). В этой сатире автор рассказывает о том, как, прогуливаясь, он встречает особенно докучливого собеседника и никак не может от него избавиться; наконец появляется еще один приятель, и поэт радостно бросается к нему (для точности приведем последовавший диалог в прозаическом переводе):
«О, ты ведь говорил, что хотел обсудить со мной наедине что-то конфиденциальное». — «Я помню, но давай перенесем это на более удобное время; сегодня тридцатая суббота — ты же не хочешь оскорбить обрезанных евреев?» — «Вообще-то, — сказал я, — я [их] религией не интересуюсь». — «Ну а я да; я не так крепок, я лишь один из многих. Извини, в другой раз поговорим».
Практика обрезания (Гораций употребляет слово curtus — «искалеченный; обрезанный») была для античного мира особенно непостижимой, как видно даже из нашей небольшой подборки. Греко-римский мир так ценил целостность и красоту тела, что попытки вмешаться в естественное положение вещей воспринимал как святотатство. Почему суббота названа у Горация тридцатой — неизвестно. Очевидно, что экзотический палестинский культ в Риме прижился и нашел новых сторонников. Сенека несколько позже высказывается в одном из своих писем к Луцилию против субботнего возжигания свечей — но из его слов понятно, что для римского общества это была обычная практика!
По сей день, после бесчисленных сменившихся поколений, евреи города Рима гордятся тем, что они не относятся ни к одной из двух больших этнокультурных групп европейского еврейства; их предки жили в вечном городе задолго до того, как предки евреев-ашкенази появились в Германии и Франции (не говоря о Восточной Европе), а предки евреев-сефардов — на Иберийском полуострове.
Но весомо, грубо и зримо еврейский вопрос вошел в римскую военно-политическую жизнь немного позже, чем во времена Цицерона, Овидия и Горация — в первом веке нашей эры. Об этом — в следующий раз.
06.01.2008
Теги: греки
евреи
история
Иудея
Рим
|
Ваш отзыв автору
|
|
|
