|
|
Сурок по вторникам с Ханной Таупекка № 3
Сурок наивный: о кудрях дирижера и концерте Брамса
Некоторое время назад кто-то из наших девиц забыл в классе книжку, которую я и взялась перелистать в ожидании занятия от нечего делать. Книжка оказалась довольно типичным дамским чтивом со всеми положенными атрибутами: Главной Героиней, умной и красивой, Главным Героем, высоким, стройным, обаятельным, некоторой ходульностью обоих и забавными эротическими сценами между ними. Удивило разве что качество текста: автор, ни много ни мало, преподает в Литинституте — ну да с кем не бывает. Я не любитель подобной литературы, и даже умение автора строить связные предложения из более чем двух частей не вдохновило бы меня на прочтение, когда б не один забавный момент: высокий, стройный и обаятельный Главный Герой трудился музыкантом.
Законы жанра неумолимы: играл наш герой, конечно, на скрипке (ладно хоть, не Страдивари, а Гварнери), делал это без сомнения гениально, заодно не менее гениально дирижировал, не выходя из возраста музыкальной школы, и являл собой, одним словом, то еще светило в мире академической музыки. Эпизоды, посвященные карьере героя, были старательно уснащены именами дирижеров и названиями залов, мир лежал у его ног, и даже самая расхожая романтическая легенда не миновала: одолжив инструмент у уличного музыканта, доблестный скрипач поверг в трепет площадь Сан-Марко со всеми прилагающимися туристами. Возможно, именно в силу законов жанра, подразумевающего максимальную типажность главных героев, этот бессмертный образ романтического музыканта оказался так выявлен во всей своей неувядающей красе. Проследив его эволюцию, культуролог написал бы, небось, небезынтересную статью, но я пока воздержусь от крайностей: довольно будет и брюсовского «юноши бледного со взором горящим» — благо, в этом вопросе деятели искусств не слишком различаются между собой.
Так вот, о юношах. Иногда мне кажется, что это такой специальный подвид музыкантов: при лелеемых кудрях и горящих взглядах — при всем том, что нынче называется «имиджем». Они играют и дижируют по-разному, лучше или хуже, но на них прочно установилась уже неоспоримая мода: официальный сайт с припудренными фотошопом снимками (задумчивый взор, устремленный в камеру, инструмент в руках или выразительный жест на подиуме), несложные, но предельно возвышенные рассуждения в интервью — стратегия, отработанная веками, сбоев не дает: юные барышни и их мамаши вздыхают, пишут стишки в гостевых книгах и хранят у сердца билеты на концерт. И, как всякая эффективная стратегия, она не может не быть использована: вот и Московская консерватория на сайте оговаривает, что абитуриент должен обладать, помимо всего, «хорошей внешностью». Жаль, не приведены критерии оценки: они, я полагаю, были бы крайне любопытны уже хотя бы самим абитуриентам.
…Есть вещи, которые, единожды войдя в жизнь, сопровождают до смерти: музыка или книги. Вторая часть концерта Брамса начинается медленным, глуховатым гобойным соло, и только потом вступает скрипач — поневоле замираешь в ожидании, и наворачиваются на глаза сладкие слезы счастья: без печали понимаешь вдруг, что когда-то состаришься, ляжешь в землю, и кто-то другой будет плакать, слушая Брамса, считая годы. Иной сделается жизнь, совсем незнакомой, но едва ли забудется эта музыка, как не забылась за прошедшие сто тридцать лет, и едва ли перестанет она достигать души.
Кремер играет тут так невесомо, так зыбко, что кажется: вот-вот оборвется звук и уже не продолжится. Об этом куда лучше меня написал Петер Хёг: «Потом наступает спокойствие. В этом состоянии я ставлю пластинку. Сижу и плачу. Я оплакиваю не кого-то и не что-то. Свою жизнь я в какой-то мере сама себе создала, и я не хочу ее менять. Я плачу оттого, что есть во вселенной такая красота, как скрипичный концерт Брамса в исполнении Гидона Кремера» — и, вопреки всему, хочется верить, что нет на свете человека, который не понял бы эту красоту, эту страсть о Боге и о себе самом. Техника, инструмент, нотный текст — невозможно разложить на привычные составляющие ясную радость, невечерний свет, и что-то новое вдруг понимаешь о сущности жизни, хотя не сосчитать уже, в который раз слушаешь.
И мне сдается, каюсь, почти невозможным совместить две этих реальности — остается какой-то зазор, цезура между Брамсом Кремера или Моцартом Грюмьо и всеми нарочитыми жестами и кудрями. Это очень наивно, но словарь Даля определяет наивность как «простодушие» и «прямоту» — отчего же нет: простые вещи все чаще оказываются с течением времени единственно верными. Академическая музыка, конечно, может или даже должна быть такой же частью единой музыкальной индустрии, как и любая другая, со всеми методами и стратегиями, но: сам предмет, с которым мы имеем дело, подразумевает некое особое отношение к себе — им можно пренебречь, но тогда становится не совсем понятно, зачем же и вовсе заниматься этим не самым легким «предметом». Это, должно быть, вид предубеждения: трудно воспринять как музыканта человека, всерьез озабоченного внешней стороной происходящего — все кажется, что либо слишком рассчитанно, нарочито, либо же человек совсем неглубок.
…Совсем недавно в одном из московских оперных театров довелось увидеть как раз такого дирижера: он дирижировал размашистыми патетическими жестами, похожими на попытки почесать левое ухо левой рукой, обернув ее через шею, он становился в величественные позы и примерно каждые пять минут картинно встряхивал пышными светлыми волосами. Оркестр, между тем, вяло разбредался в разные стороны, чем дальше, тем более, но жесты становились все драматичней, и позы все величественней — может, это было бы даже трогательно, когда б давали Вагнера, но не «Севильского цирюльника» Россини.
17.07.2007
Теги: классика
музыка
раздумья
|
Ваш отзыв автору
|
