|
|
Субботний религиозно-философский семинар с Эдгаром Лейтаном № 71
Оптина пустынь: калейдоскоп впечатлений от фильма
| |
И часто от бессонных планов,
Упав лицом на кулаки,
Устало говорил Ульянов:
“Мне трудно, Ленин. Помоги!”
А. Вознесенский |
Посмотрел я недавно в интернете фильм Сагалаева «Оптина пустынь. Воины Господа», будучи к этому подвигнут комментариями одного своего друга и коллеги. Решил оценить и сравнить впечатления. Сравнил и оценил. Фильм заставил подумать не столько даже о своём формальном предмете — Оптиной пустыни и её насельниках, но скорее об особом преломлении христианства в нынешнем постсоветском русском сознании и вытекающем из этого многом другом. Впрочем, обо всём по порядку.
Прежде всего, в глаза мне бросилось и дух смутило другое, — не совсем то, что моего знакомого. Не проговаривание отцом Леонтием мусульманских молитв на узбекском языке, — он вырос в Узбекистане, — и не его похвала муслимам, верующим в Единого (по последнему обстоятельству мне кстати вспомнился Лесков с его чудным отцом Кириаком и другими праведниками, также призывавшими к терпимости к иноверцам). Ошарашило даже не отвязное советское словечко «по-любому», что диковато прозвучало в устах почитаемого оптинского старца Илия. В конце концов, подумалось мне, выросший в СССР и обладающий советским же «базовым социальным» опытом-бытиём, определяющим, по известной дефиниции, сознание, а значит, и речь, происходя явно не из утончённой гуманитарной среды, старец-схимонах не обязан отвечать критериям «внешних» монашеству ценителей изящных словесных оборотов. Вспомним, к слову, такого подвижника почти что наших времён, как афонский старец Силуан (+1938), бывшего по своему социальному происхождению в буквальном смысле малограмотным деревенским мужиком.
Однако оба упомянутых обстоятельства лишний раз доказывают, что даже многолетнее пребывание в монастыре и несомненный насыщенный опыт духовной жизни далеко не всегда способны преобразить «социальное тело» человека, — структуры, закладывавшиeся с глубокого детства. Чуда тут скорее всего не произойдёт. Такой же контраст представляют из себя при сопоставлении в речевом отношении буквально благоухающие писания давних оптинских старцев 19, начала 20 века (как Льва, Макария, Амвросия), с обширной духовной литературой наших дней, а тем более с насквозь пронизанной советскими клише речью некоторых православных батюшек (дерзну предположить, мысленно расширяя некоторый свой опыт, что — довольно даже многих), что доводилось слушать и наблюдать.
Фильм этот не столько об Оптиной, — нынешней и прежней, — сколько о самом его создателе и o его восприятии Пустыни, старцев и старчества, и русского православия вообще, а также о его личном опыте неофита в паломнической поездке.
Хотя по крещению г-н Сагалаев явно не неофит (крещён, насколько я понял, ещё в детстве), но вся интонация фильма, восторги автора и явственно, почти что зрительно ощущаемые заглавные буквы заставляют опускать взор долу и почти краснеть, — от некоторого смущения тем, что слышишь.
Если предположить, что окончательная редакция фильма в её содержании одобрена церковными авторитетами, не может не вызвать шквала вопросов следующее слово автора в самом почти что начале:
«Если Бог не может совладeть с Сатаной, то как же требовать от человека, чтоб он мог победить Дьявола? Господь не может его победить... И Господь сражается с Сатаной, и терпит иногда временные какие-то поражения.»
В этом отрывке всё, с точки зрения ортодоксальных христианских учений (догматики) — явственная ересь, если позволительно воспользоваться этим выражением, имеющим для большинства современников, которые «не в теме», странноватый, двусмысленный призвук. Напоминают эти утверждения скорее отдельные положения религии пророка Манеса, пришедшей из глубин Персии и составившей в первом тысячелетии серьёзную конкуренцию расширявшемуся церковному христианству, или даже мысли его далёкого духовного предка Заратуштры, донесённые в древнеиранских гатхах Авесты.
Такое более чем сомнительное с точки зрения христианства богословие наверняка находит самый глубокий отклик в боязливых сердцах многих нынешних верующих, в сознании которых «самомнение» смешивается с «собственным мнением», вменяясь в безусловный порок, главной добродетелью объявляется послушание начальству, а основой духовной жизни полагается страх совершить «даже самый маленький» грех, «отдаляющий от Бога». Эту атмосферу растворённой в воздухе опаски (настороженности) и проистекающей из сего узости пространства можно сравнить разве что с другой — вакуумом стерильной безжизненности католических и протестантских присутственных мест где-нибудь в Центральной Европе. Таковы странные трансформации флюидов веры евангельской, попавшей в цепкие руки профессиональных чиновников. Впрочем, это уже несколько иная тема...
Вообще, мотив духовной брани, вполне традиционный в христианстве, особенно в русском его изводе, проникнутом монашескими идеалами и традиционно же враждебном к «непреображённым» физиологическим движениям и вообще всякой телесности, и здесь на первом плане. Конечно, ведь место действия в фильме — монастырь. Однако наблюдения показывают, что такая традиционная метафорика, перекидываясь с плана описания специфических внутренних состояний на социальную, «внешнюю» реальность, слишком легко становится идеологией войны с внешним же врагом. Последний — кого Бог пошлёт на всякий день: хоть прибалты, а хоть бы Грузия, Америка или вообще весь Запад со своей «так называемой демократией». Здесь геополитические фантазии, увы, весьма и весьма ограничены и диктуются интересами соответствующего режима и его временщиков. Иначе говоря, политической конъюнктурой.
Думаю, что внушаемые о вседейственности и почти-что-всемогуществе «тёмных сил» мысли, поощряемые идеологией монашеского изводa христианства, не в последнюю очередь определяют степень национальной склонности к некой «коллективной паранойе». Согласитесь, гораздо легче вообразить себе врага в виде конкретных групп, как воплощение этих «антихристовых тёмных сил», чем представить себя самого ареной их действия, пытаясь подавлять зло в самом себе.
Здесь мы странным образом имеем опровержение главного тезиса Марксова матерьялизма. Уже не социальное бытиё является определяющим, но именно сознание, взращиваемое носителем русской «культурной парадигмы», монашески-византийским православием, порождает тип коллективного национального самоосознания, а последнее — вездесущие овеществлённые «государственные интересы» и живую необходимость в указанных внешних врагах. Военная образность святоотеческого аскетического христианства прекрасно вписывается, почти что церковно-государственной симфонией, в особое «патриотическое воспитание» (что во времена моей юности именовалось «Начальной военной подготовкой») и всяческие тягостные мечтания по типу «если завтра война». И вот — мы имеем то, что имеем на сегодняшний день.
Весь фильм пронизывают и прославления этого неоднозначного явления, старчества, которое в нехристианских религиях имеет своими явственными параллелями и индийский «гуруизм», и исламско-суфийский культ пиров или шейхов, и тибетский «ламаизм», а также любые другие религиозные течения, где традиционно высокое почитание духовного наставника легко может быть использовано недобросовестными субъектами во вред почитателю и даже во зло. И примеров в том, увы, имеем великое множество.
В самом фильме некий стравнительно молодой ещё оптинский монах высказывает якобы самоочевидную мысль о «непростых отношениях Церкви к людям, дух которых претендует на то, чтобы выразить окончательную истину лучше, чем Старцы». Тенденция ясна — согласно этому учению, лишь старцы выражают всю Истину, но никак не соборная полнота Церкви. А что это иное, как не ересь, с ортодоксальной церковной точки зрения?
Да даже и на самой Руси старчество в том виде, как его насаждал афонец Паисий Величковский и как оно существовало в романтизируемой Оптиной второй половины 19 века, оставалось до последних дореволюционных времён далёким от повсеместно распространённой и всеми принимаемой нормы явлением. А после большевицкого переворота и вовсе не до того стало.
Выраженное тем же монахом убеждение в том, что «в Евангелии... каждый знак препинания, каждая буква глубочайший духовный смысл несут» может вызвать даже непочтительную улыбку. И дело здесь не в личной убеждённости интервьюируемого в истинности Евангелия. Просто если знать, что в греческих рукописях оригиналов Новозаветных текстов никаких «знаков препинания» в помине не было, а что касается «букв», то какие буквы? Греческие (какой из различающихся версий), арамейские, славянские, русские синодального перевода?..
Музыкальный фон фильма — странноватое сочетание «Между землёй и небом — война» Виктора Цоя с «латынским» (то есть еретическим, с православной точки зрения) «Реквиемом» Моцарта и авторской духовной песней келейника старца Илия завершает впечатление запредельной мозаичности, граничащей с «постмодернизмом», показанного в картине монашества.
Впечатление сюрреалистичности усиливается авторской интонацией какой-то неумеренной восторженности, граничащей с наивностью (ведь так «как бы» и полагается «грешному мирянину» при встрече с «гражданами неба» и «духовными воинами») и готовностью безоглядно поверить хотя бы в то, что отец Леонтий по мановению Духа заговорил на незнакомом ему дотоле узбекском языке, или же в то, что всякому молодому человеку, носящему монашеский подрясник, ведомы особенности Ангела Хранителя или посмертной судьбы Толстого.
Итак, монашество представлено в фильме вполне традиционно и никак не оригинально. Если говорить словами одного известного католического монаха-трапписта Томаса Мертона, воспринимавшего своё собственное монашество никоим образом не торжественно, но с лёгкой иронией , оно представляется самими его идеологами, монахами ли, или же мирянами в качестве «своебразной динамо-машины, беспрерывно производящей благодать, которой как бы пользуется весь остальной мир». Таким парадоксальным образом обосновывается якобы «польза» монашества для общества: положение, более чем спорное.
Кажется, один из современных тибетских учителей метко назвал это «духовным материализмом». Поразмыслить же об абсолютной общественной и даже «метафизической бесполезности» монашества автору пороха явно не хватило. Неудивительно: такой подход вдруг поставит под знак вопроса всю мышиную возню Церкви-и-государства. А это уже мыслепреступление экстремизма. Но не были ли такими экстремистами первые монахи-пустынники?
24.07.2011
Теги: православие
религия
христианство
|
Ваш отзыв автору
|
|
|
