ЯРКЕВИЧ - УМ, СЕКС И СОВЕСТЬ НОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Писатели - люди нервные, трепетные и непредсказуемые. Особенно те из них, кого критика считает модным. А если модного писателя хоть один критик умудрился с бодуна обозвать скандальным - все. Подобное высказывание утраивает вдохновение и учетверяет осознание писателем собственной значимости для всемирной литературы. Короля играет свита, писателя - литературоведы, критики и, в некоторой степени, читатели. Сам писатель, понятно, отрицает всякое влияние и настойчиво повторяет: "Мне бы только творить, а остальное - суета". Самыми обидными писатель считает вопросы о своих коллегах. Голос становится напряженным, лицо каменеет. Интеллигентный литератор, конечно, не начинает брызгать слюной, а вежливо сообщает, что ему неинтересен коллега, поскольку тот пишет совсем простенько. Попытки перевести разговор в общее русло заканчиваются примерно так же, как старый анекдот про актрису, беседующую с журналистом: "Ах, юноша, ну что мы все обо мне, да обо мне. Давайте о Вас поговорим. Вам понравился мой последний спектакль?"

У настоящего писателя есть еще одна особенность - его фантазии столь безудержны, что он не дает себе труда следить за собственными мыслями или выстраивать четкую позицию по отношению к жизни вообще и к литературе в частности. Эта особенность предоставляет журналисту полную свободу действий: упомянув одни высказывания писателя и опустив другие, можно соорудить из собеседника монстра либо ангела, идиота или мудреца, аскета или бабника-террориста.

О московском писателе Игоре Яркевиче российская критика отзывается примерно так: "самый модный, самый скандальный, самый талантливый, самый бездарный, последний русский писатель, свет в окошке, мерзавец и негодяй"... Спектр мнений необычайно широк. Роман Яркевича "Ум, секс, литература" издатели долго не решались напечатать. В результате роман сначала был опубликован в Интернете, на сайте Guelman.Ru (Современное искусство в Сети). Решив не поддаваться соблазну однобокого освещения, я расшифровала интервью с хронометром в руках. Варианты рассуждений на одну и ту же тему обозначены точным временем, прошедшим с начала беседы.

1-я минута. Яркевич атакует.
- Вы вообще как себе представляете нашу беседу?
- Я хотела убить двух зайцев - сделать интервью для Интернета и для израильского литературного издания.
- Для литературного? Так их же никто не читает. Лучше сделайте что-нибудь для бульварной, желтой газеты. Тогда это хоть кто-то прочтет. А то, что будет в литературном издании, не прочтет никто. Скоро выйдет моя книга, которая, надеюсь, дойдет до Израиля. Хотелось бы, чтобы ее там тоже покупали.

153-я минута.
- Светская хроника способствует "раскрутке"?
- Не знаю.
- Вас можно определить как скандального писателя?
- Запросто. Как самого скандального. И мной тоже интересуются - как я появился, где или с кем. Но выглядит это все достаточно глупо, поскольку у российской светской хроники пока нет своего языка. Светская реальность есть у политиков или банкиров, а у писателей ее просто нет. Не знаю, способствуют это чему-то или нет. Мне кажется, что не способствует ничему.
- Как читатель может узнать о существовании писателя Яркевича?
- Ну, Вы же узнали. И вообще - откуда знают, что есть писатель Пушкин? Или Достоевский?
- Это тоже раскрутка. Постоянное упоминание Пушкина или Достоевского в любой ситуации, при любом событии. Это как плакаты с Кока-Колой, развешанные на всех углах.
- Я не пью Кока-Колу. И меня этот плакат ни к чему призвать не может. Читатель должен делать собственные выводы. А там, где не может - мы ему поможем.
- Чем?
- Например, своим появлением в светской хронике. Вообще, мне интересней говорить о литературе, о Боге, о сексе. И совершенно неинтересно говорить о раскрутке.

160 минута.
- Ну, давайте о Боге. Вы в Него верите?
- А вы сами решайте - верующий я человек или нет. С моей точки зрения - нескромно говорить о вере. Сфотографироваться голым я могу совершенно спокойно. А ответить на вопрос - верующий я или нет - не могу.
- Вы атеист?
- Не знаю. Я думал над этим вопросом, но ответить на него однозначно тоже не могу.
- То есть, об уме, сексе и литературе Вы готовы беседовать, а о Боге - нет.
- Так ведь и ум, и секс, и литература - Бог включает это в себя. У меня ведь и к сексу неоднозначное отношение. Вы же читали роман?

36-я минута. Кажется, мы уже говорили о Боге.
- Я прочла все ваши эссе, представленные на сайте Гельмана, и обнаружила несколько приемов. Например, повторяющиеся блоки типа "У русского писателя с русским языком, может быть, еще даже более сложные отношения, чем у вообще писателя с вообще языком. Русский писатель, когда обращается к Богу или к России, то на самом деле обращается к языку. И наоборот. У русского писателя с языком интимные и скрытые от посторонних глаз связи. Русский писатель, как древний еврей, часто не хочет называть имени своего Бога - русского языка." ("Мой друг язык"). У меня возникла странная ассоциация с русскими народными песнями, точнее - с припевом.
- Если вы так это понимаете, я очень рад. Потому что русские народные песни - далеко не самая худшая культурная традиция в мире. И соотношение с ней вполне приятно. Честно говоря, я не замечал. Но вывод вполне логичен.
- Вас вообще должны любить литературоведы.
- Нет, они как раз меня не любят. Они ко мне не готовы. Я опираюсь на традицию, возникшую лет двадцать назад, а они все еще находятся там - с Чеховым и Достоевским. Литературоведы не готовы признать меня академическим писателем, каковым я уже давно являюсь.

130 минута.
- Кто же у нас "последний русский критик"?
- Белинский, наверное. Он же одновременно и первый.
- Но есть же человек, про которого можно сказать, что на нем все и закончилось?
- Я плохо знаю критику. Меня поразило, что теми же словами, которыми меня поливают шестидесятники, меня начали поливать и ребята помоложе. Критики нет как профессии. Поэтому говорить о критике очень сложно.

194 минута. Яркевич философствует.
- Отношения между читателем и писателем - как в сексе. Дело же не в том, считает ли читатель меня первым или последним. Женщина может считать мужчину лучшим мужчиной на свете, но без секса это все не имеет никакого значения.
- В отношениях читатель-писатель кто, по-вашему, женщина и кто мужчина?
- Они меняются местами. Порой я чувствую себя в отношениях с читателями женщиной, что тут греха таить. Но только в отношениях с читателями! Иногда, конечно, я чувствую себя мужчиной со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я даже не обижаюсь, когда читатель поначалу воспринимает меня как порнографического писателя, хотя порнография для меня - по ту сторону добра и зла.

43 минута. Пытаюсь прояснить ситуацию.
- Странно, в ваших произведениях можно, при желании, накопать очень много именно литературоведческого, того, что они так любят - аллюзии, коннотации, да хоть черта в ступе. Широкий простор именно для академических деятелей.
- В России академическая деятельность - маргинальная. Здесь не сложилось университетской зоны в том смысле, в котором мы говорим об университетской зоне на Западе. Здесь все продолжают определять люди с шестидесятническим мышлением. И то, что я делаю, для них недопустимо. Академическая деятельность в России - это такая хорошая помойка.
- А где же она, в таком случае, не помойка?
- На Западе, где она во многом определяется взрывом, произошедшим в шестидесятые годы.А здесь она определяется учебником литературы и школьным сочинением на тему "лишний человек Евгений Онегин или не лишний". Россия - это провинция. Академическая деятельность в ней так же провинциальна, как и сама Россия.
- Знаете, я десять лет живу в Израиле и наблюдаю то же явление (в среде русскоязычных писателей, филологов и так далее). Может быть, это вообще свойство русской литературы?
- Это свойство кризиса, который произошел в конце 80-х годов. И все те, кто из этого кризиса выбиваются, являются нарушителями спокойствия.

63 минута. Ностальгическая нотка.
- А в Москве - та же помойка?
- В Москве просто никто не обращает внимания на академическую деятельность. Во-первых, они не могут платить денег. За лекции, за выступления - как это делается на Западе. По-прежнему все определяют люди далекие не то, что от сегодняшнего дня, а от позавчерашнего.
- Тусовка какая-то существует литературная в Москве?
- Среди моих друзей есть даже писатели. Но я с ними общаюсь не поэтому, я общаюсь с людьми, которые мне интересны. А тусовки никакой нет и не может быть. Сегодня ситуация писателя крайне индивидуальна. Писателей очень мало. У каждого из них индивидуальная, ни на что не похожая ситуация. Ни о какой тусовке речи быть не может в принципе.
- Вспоминаю золотое детство - в нашем доме собирались и писатели, и актеры, и художники. Их объединяли некоторые общие взгляды на жизнь. Сейчас в Москве этого нет?
- Откуда я знаю. Может, собираются какие-то люди на помойке, выпивают водку, после чего между ними происходит какое-то общение. Через некоторое время они бегут за следующей бутылкой. Конечно, среди моих друзей тоже есть и художники, и писатели, и артисты. Но назвать это тусовкой я не могу. И вообще, это все немножко детский сад - тусовки эти. Есть понятие "профессиональных интересов". Все давно закончилось. У меня это всегда вызывало отвращение. Эдакий способ проведения времени, возможный только при советской власти.

138 минута. Яркевич - свободный человек.
- Критика переживает кризис. Для нынешних критиков последней трагедией является то, что Лев Толстой ушел из Ясной Поляны. Наши критики не поняли двадцатого века вообще.
- Литература застыла, критики не существует. Печальная картина. Может, критики вообще не нужны?
- Хорошие - нужны. Для того, чтобы донести писателя до читателя. По моему поводу критика создала широкий диапазон - от живого классика до бездарного писателя. Меня устраивает любая интерпретация. А вообще, отсутствие критики и конец литературы дает новую свободу. Это дало мне ту свободу, которую я раньше бы не получил, сделало меня писателем. Я могу быть такому концу только благодарен. Вот появился Интернет, в котором критики не нужны.
- Почему на бумаге нужны, а в Интернете - нет?
- Потому что там есть свобода, которой не было на страницах печатных изданий. Вы читаете мой роман, вам уже не нужен никакой критик.
- Вы сами сказали, что критик нужен для того, чтобы донести писателя до читателя.
- Существует понятие вкуса. Вы заходите в книжный магазин, вам не нужен критик. Вы сами выбираете, что вам читать. Критика была нужна, когда было единое культурное пространство. В какой-то момент журналистика съела критику. Появилась светская хроника, которая описывала - где писатель появился пьяный, где - в окружении девочек, а где - в окружении мальчиков. Если я несу какую-то поколенческую идеологию, то наверное это - разочарование в культуре. Наверное, именно это сделало меня писателем - ощущение конца культуры. Культуры вообще, не только русской.

88-я минута. Яркевич входит в образ писателя-одиночки.
- Наступил момент, когда надо ставить не на общие ценности, а на конкретные. Я поставил на ум, секс и литературу. От этих ценностей отказываться нельзя. Я их стараюсь протащить в 21-й век.
- Вы себя ощущаете борцом-одиночкой?
- Я себя ощущаю писателем. Больше никем.
- Да, но при этом вы говорите: "Я протаскиваю, я единственный..." Писатель - сидит и пишет. А Вы утверждаете, что совершаете некие действия.
- У меня нет никаких жестов, кроме литературных. Несмотря на мое полное разочарование в литературе, я нахожусь только на ее территории.

178 минута. Яркевич бунтует.
- Я не знаю, почему я сажусь за стол и пишу фразу "Как я обосрался" (первая часть трилогии "Как я и как меня"). Не знаю, почему русский писатель бьет свою жену по голове "Доктором Живаго", а не томиком Достоевского. Не знаю, почему жена американского писателя оказывается лесбиянкой, а не наоборот.
- Вдохновение находит? Вы пишете что-то, совершенно не намереваясь эпатировать публику?
- Эпатаж - не ясное для меня определение. Мне важно рассказать о себе. Это может сказать любой писатель. Хоть Пушкин, хоть Гомер. Конечно, это слишком общие слова. Хотя мне кажется, что я делаю это как-то иначе, чем они.
- Но есть священные коровы, на которых Вы так или иначе покушаетесь.
- Да, потому что литература для меня - некое гетто, в котором так или иначе приходится устраивать восстание. Потому что энергетика бунта - лучшая энергетика в мире.
- Может, за это вас критики так не любят?
- Ничего, они уже начинают смиряться. Начинают анализировать, думать. Я вижу как меняется отношение - сначала они меня поливают, поливают, поливают, а потом вдруг начинают писать внятные аналитические статьи. Мои отношения с читателем выстраиваются по той же схеме: если перефразировать название романа, то сначала читатель видит только секс, а потом начинает видеть и ум, и литературу. Может быть, кого-то шокирует как решается ум или литература. Или просто как выстраиваются слова в предложения. Может быть, шокирует то, что об этих вещах можно говорить на современном русском языке.
- Может быть, вас надо называть первым русским писателем, а не последним?
- Нет, зачем же. Надо быть демократичнее. Если вы так считаете, я буду только рад. Но навязывать это никому ни в коем случае не нужно.
- Ну, такое уж ощущение складывается из разговора. Была у нас та литература, она закончилась. Началась следующая. И в ней вы - буревестник, пионер и так далее.
- Если честно, я хотел бы быть просто писателем.

93 минута. Скромность украшает.
- Ваше участие в интернетовских литературных конкурсах. С чьей подачи? Вы предложили Гельману или он вам?
- Все вышло случайно. Я считаю, что мне не должны давать ничего. По одной простой причине: все должны получать графоманы. Профессионалы не должны получать ничего, потому что они слишком индивидуальны. А графоманы должны получать все премии, чтобы стимулировать других графоманов. Букеровские, нобелевские и всякие остальные.
- Однако, вы получили второе место в Тенетах, вышли победителем первого тура Арт-ЛИТО...
- Я к этому никак не отношусь.
- Тогда зачем вы участвовали? Идея сетевых конкурсов изначально состояла в поиске новых имен, неизвестных широкой публике. Ваше имя на этом фоне выглядело немного странно, по пословице "лучше быть первым на деревне".
- Да при чем тут это... Просто я постепенно превращался в русского Салмана Рушди. Меня откровенно не печатали. Так что мое участие в конкурсе напоминало магнитофонную культуру 60-х годов. Это пошло к людям. А каким способом - через конкурс или как-то еще - не имеет значения. Роман "Ум, секс, литература" был написан для того, чтобы его читали. Вот и все.

194 минута. Яркевич - мученик от литературы.
- В отношениях с литературой и с обществом я себя чувствую, как солдат штрафного батальона, которого неизвестно за что отправили в штрафбат и теперь надо взять высоту или деревню. И тогда, может быть, простят.
- Разве Вы не сами себя отправили в этот штрафбат?
- Сам себя не отправишь. Это природа. То есть, не я выбирал свою достаточно одиозную позицию, а она меня выбрала.

210 минута.
- Литературе в России был отмерян некий срок. Она дала нам энное количество замечательных, блестящих, ни на кого не похожих писателей. И этому стоит радоваться, потому что и этих могло бы не быть. Но вот закончилось. Может быть, эта энергетика перейдет куда-то еще. В цирк, например. Или у нас появятся талантливые, ни на кого не похожие проститутки, у которых в одной руке будет Библия, а в другой - презерватив. Такие Сонечки Мармеладовы. Только глаза у нее будут стальные, потому что она точно будет знать, что ей надо делать. Глаза комсомолки двадцатых годов.
Знаете, я один раз попал в милицию. Это было прошлым летом, в самую жару. Я как раз работал над фильмом, и что-то мы там выпили. Типа по пятьдесят грамм водки, не больше. Когда я вышел на улицу, со мной произошел солнечный удар. Очнулся я в отделении милиции. Слава Богу, при мне была книжка. В итоге, когда я пришел в себя, у нас с ментами состоялся долгий, умный (не такой умный, как у нас с Вами, но все-таки) разговор о литературе. В итоге они выпросили у меня автограф. Так что все не безнадежно.

227 минута. "Я - памятник себе".
- Лет через двадцать вас будут называть пионером и провозвестником...
- Ага, и появится какая-нибудь молодая шпана. Молодой талантливый парень, который скажет: "Ну что этот Яркевич, кто он вообще? Какой-то ум, какой-то секс. Вот я сейчас вам покажу, как надо писать русскую прозу". И покажет. И я еще буду ему помогать войти в литературу.
- Вы допускаете, что лет через двадцать ваши произведения будут в школе изучать?
- Поскольку в западных университетах уже изучают, вполне допускаю. Мне вот только школьников немножко жалко. Сочинение им придется писать на тему "Лишний человек в первой части трилогии "Как я и как меня". Начинаться будет так: "Игорь Яркевич в своем произведении раскрывает основные проблемы русского культурного сознания конца двадцатого века".
- ... и ваша внучка принесет вам это сочинение, а вы будете благодушно исправлять грамматические ошибки...

113 минута. Коллеги и современники.
- Вы читаете книги?
- Читаю. Те же книжки, которые я читал пять и десять лет назад. Тех же самых авторов. В основном - философию и постмодернистов. Дерида, Бланшо. Современных русских писателей я не читаю. Так получается. Хотя я в курсе всего, что выходит. И знаю, что там написано. Я профессионал. Ведь книги-то выходят тех авторов, которые были и пять, и шесть, и десять лет назад. Это как с женщинами. Необязательно укладывать женщину в постель, чтобы выяснить, что она умеет делать.
- А не было с вами в последнее время такого - вы начали листать книгу совершенно незнакомого Вам автора, и вдруг поняли, что - вот оно. Вот еще один настоящий писатель.
- Не было. Не случайно некоторые критики называли меня "последним русским писателем". Сейчас литературная энергетика на некоторое время остановилась. Я вообще сомневаюсь в появлении такого автора.
- А вы сами ощущаете себя последним русским писателем?
- Да, в некотором роде.

118 минута.
- Как вы относитесь к Пелевину?
- Никак. Он нормальный реалист, и то, что он делает, вполне укладывается в определение русской реалистической прозы. Мне это не интересно.
- По его поводу стоит писк, многие именно его считают если не последним русским писателем, то, во всяком случае, зачинателем, разрушителем и кем угодно еще.
- Да ради Бога.
- А Гольдштейн?
- Кто это?
- Да есть один такой писатель. Букеровский лауреат. Вы же в курсе последних литературных событий.
- Ах, да. Я читал его статью обо мне. Статья хорошая, но он почему-то там пишет, что я маленького роста. Это совершенно не так, во мне все-таки метр восемьдесят. С чего он это взял - не знаю. Между моими персонажами, которые могут быть маленького роста, и между мной все-таки существует некоторая дистанция. Вообще, я этой статьи не помню, но, кажется, она была достаточно умной.

3-я минута. Кто вы, господин Яркевич?
- Давайте начнем с одностороннего знакомства - родился, учился, женился...
- Родился в 62-м году, в Москве. В 85-м закончил Московский Историко-архивный институт. Больше меня с этим институтом ничего не связывало. Вообще, МГИАИ подарил двух деятелей культуры - первый был Солоницын. Знаете такого актера? А второй - я. Правда, Солоницын закончил институт еще до моего рождения. Вот такой я закончил ВУЗ, который выглядел чудовищно даже на фоне тогдашнего гуманитарного образования в России. Где-то года с 86-го я ушел в русскую литературу. Кажется, году в 90-м - первая публикация в журнале "Родник", я точно не помню. Ну, а дальше все пошло-поехало. В данный момент я разведен, бывшая жена живет на Западе, детей у меня нет.
- Как ваши родители относятся к тому, чтО вы пишете?
- Я достаточно быстро стал много печататься. То есть, в какой-то момент они просто стали родителями известного писателя.

140-я минута. Кто печатает известного писателя?
- Все-таки разъясните ситуацию с тем, что роман "Ум, секс, литература" не печатали. Насколько я знаю, в Москве сейчас прорва издательств? И что, все дружно объединились и отказали вам?
- Наши издатели вообще печатают очень мало книг.
- Чем же они тогда занимаются?
- Откуда я знаю. Они, наверное, живут в своем мире. Дело не в том, чем они занимаются, а на какие ценности они опираются. Большинство издателей по-прежнему верит в ценности шестидесятников. В ценности классической русской культуры. Все, что за этими нормами - недопустимо.
- Вы уверены, что им мешал Чехов, вставший из гроба? Или все-таки в некотором количестве нецензурной лексики?
- У меня нет нецензурной лексики. Все зависит от внутреннего самоощущения. Я не ощущаю это нецензурной лексикой. Для меня это просто слова.
- Вы же прекрасно понимаете, что я имею в виду. В русской литературе не принято было употреблять эту лексику в печатном виде.
- Значит, пора. Для меня литература - территория эстетики.
- Появление мата на печатных страницах стало в Москве общим явлением?
- Не знаю.

15-я минута. Исторические корни.
- Дедушка мой по линии отца - один из организаторов ЦК Компартии Палестины. Потом вернулся в Россию, где его и расстреляли в тридцать восьмом году. Фамилии я не помню. Знаю только, что расстреляли его в одно время с Мандельштамом, и чуть ли не в одном месте. Критики любят склонять мою фамилию, считая, что она произошла от слова "яркий". А на самом деле это довольно распространенная белорусская фамилия, произошедшая от слова "ярка" - молоденькая овечка, не вступавшая в половые контакты. Но это тоже для светской хроники, к литературе не имеет никакого отношения.

Яркевич в Интернете (вне времени)
- Страница на сайте Гельмана "Яркевич по пятницам". Вы специально для этой рубрики пишете или выкладываете старые эссе?
- И старые и новые. Дело в том, что с романом "Ум, секс, литература" начались проблемы. Его не хотели печатать наши издатели, потому что там Чехов встал из гроба. Для русского культурного слуха это недопустимо. То есть, из гроба может встать кто угодно, только не тот писатель, которого считают классиком. И тогда было принято решение, что этот роман пусть увидят хотя бы в Интернете. Вот так он туда и попал. Благодаря тому, что Марат замечательно все организовал. В результате те люди, которые благополучно пропустили сотни моих публикаций - в газетах и журналах - и все мои книги, там, наконец, до меня дорвались. То есть, я в Интернете нашел замечательного, благодарного читателя. А как он это понимает - это его дело. Благодаря Интернету читатели прочли мои интервью, эссе и открыли для себя нового писателя.
- То есть, для вас Интернет - дополнительный способ публикации?
- Я об этом не думал. Я просто вижу, что в Интернете есть читатель, который потом будет покупать книгу. Который просто не знает, что ему читать. А тут - увидел, и теперь знает.
- В "Яркевиче по пятницам" все работы можно условно поделить на две неравные части. Первая - вполне добропорядочные эссе. О Пушкине, о Достоевском... И вдруг - "Котлован". Который, скорее, рассказ, чем эссе. То есть, в рубрике все вперемешку. Это намеренный ход? Вы просто вываливаете туда все, что под руку попалось?
- Отчасти намеренный. "Чистота жанра" для меня, конечно, существует. Но, поскольку я намеренно ее нарушаю и в рассказах, и в эссеистике, то пусть будет так. Пусть читатель привыкает шевелить мозгами. А если он не хочет шевелить мозгами, пусть тогда просто идет за моей писательской энергетикой. Я же не военно-полевой устав, и не прокурор. Каждый имеет право понимать то, что я делаю так, как он считает нужным. Это уже проблемы читателя, а я, как могу, помогаю ему их решать.
Вообще, Сеть меня интересует на уровне идеологии, а не практики. Вот сейчас заканчиваю статью, которая называется "Интернет как последний Интернационал". С моей точки зрения, Интернет - это последняя утопия века. Больше не может быть ничего. Это одновременно и "Город Солнца" у Томаса Мора, и Кампанелла. Кто угодно и что угодно. Это то, где все будут объединены со всеми. Интернет - это единственное место, где женщина и мужчина перестанут различаться по половому признаку. Талант перестанет различаться с бездарностью, собака - с кошкой. Не будет там ни пола, ни возраста, ни запаха, ни вкуса, ни цвета. Полное обезличивание.
Интернет может дать невероятный синтез культуры. В реальности невозможно объединить литературу и балет. Или рок и театр. А в Интернете - это возможно. Как - покажет время.
Несмотря на мое полное разочарование в Интернете, я понимаю, что надеяться можно только на него.
- Почему же разочарование?
- Потому что он, в основном, подчеркивает недостатки, чем выявляет достоинства человека. Интернет - воплощение экзистенциального одиночества человека. И одновременно - единственная структура, которая может это одиночество преодолеть. А дальше все будет зависеть от самой ситуации интерактивности. пока это - канат, а по обеим сторонам - пропасть.
- Вы предполагаете дальнейшее выкладывание в Интернет своих произведений? И вообще в дальнейшем использовать Интернет?
- Конечно, на все сто. Но как конкретно это будет происходить, я пока не знаю.
- Но сами Вы при этом находитесь вне сетевой жизни?
- Нет, почему же. До меня порой доходят совершенно замечательные отклики, я к ним внимательно отношусь. Один отклик могу даже зачитать: "Да ты или дебил, Яркевич, или, что скорее всего, просто недоебанный придурок". Но это, конечно, не типичный для сетевого читателя отклик. В Интернете самая продвинутая публика, глубокая и умная. То, что я вам зачитал, свойственно, скорее "полиграфическому" читателю. Сетевая публика ко мне благосклонна, поскольку у нее есть кругозор знаний. Я давно ввел в прозу понятие "компьютерного отношения к жизни". Чтение книги на компьютере и в жизни - совершенно разные вещи. То, что сетевая публика стала моей публикой - это нормально и закономерно. Потому что я подсознательно шел ей навстречу. Публика в Интернете - более образованная и открытая, поскольку сам компьютер, Интернет делает людей более открытыми, чем традиционное полиграфическое чтение.
- Довольно большое количество пишущих людей заявляют, что Интернет - это гиблое место и ждать от него ничего не приходится.
- Они по своему правы. То, чего они ждут от Интернета, они от него не получают. Они ждут интерактивности, а она пока не очень работает. У Интернета пока нет собственной философии. Эстетика есть, а философии нет. Наступит время, а может уже наступило, когда Интернет возьмет из читательской энергетики лучшее от полиграфического читателя. Следующий момент - наступление истинной интерактивности. Когда компьютерный секс перестанет быть компьютерным и станет просто сексом. То есть, через Интернет можно будет рожать детей.

Анна Резницкая, специально для ностальЕЖЕй