Воронков Дмитрий

СТИХИ И ПЕСНИ

подборка для конкурса Тенета

КЛАДБИЩЕ   (ra на bards.ru)

Беспокоясь за нравственность, думая, как бы чем
не задеть целомудрия посторонних
я любил тебя здесь, на заброшенном кладбище,
где давно уже никого не хоронят.

Оголенные корни корявого тополя,
лет пятнадцать не слышали марша Шопена,
мы сюда неприметную тропку протопали,
превращая могилу в постель постепенно.

Это было не более предосудительно,
чем, с годами теряя желанье и силу,
исполнять назначенье воспроизводителей
постепенно постель превращая в могилу.

Было нам наплевать, что крестов понаставили,
полумесяцев, плит со звездою Давида,
мы здесь были, не чтобы читать эпитафии
и скорбеть не хотелось нам даже для вида.

Нам весь мир представлялся огромною спальнею,
и нелепым казался условностей панцирь,
мы легли, где стояли, а не специально
вычисляли, на ком бы еще отоспаться.

Отворялись зазывно скрипучие створки,
приглашая в оградки, на мягкие листья,
их стелили для нас безымянные Йорики,
извиняя презрение к рамкам приличия.

Ночью звезды давали достаточно света,
даже если вокруг было сыро и хмуро,
свод небес нам светил через кружево веток
словно жаркое тело сквозь сетку гипюра.

Ветер кроны ласкал, задевая легонько,
шепот листьев пугал бесшабашных паяцев,
и они стороной обходили покойников -
атеисты покойников тоже боятся.

Застилая рубашкой расползшийся холмик
под трухлявым крестом с полустертой табличкой,
я не думал, что гостеприимный покойник
возмутится картинкой живой неприличной.

Может, был он ханжою, а может, напротив
был, порою, не против побегать по бабам -
все равно, индивидуум, лишившийся плоти
должен быть снисходителен к плотским забавам.

Как ни странно, но именно здесь, на погосте
забывали мы боли, обиды и страхи,
мы, похоже, тут были желанные гости,
ибо нас не боялись бомжи и собаки.

Как нечасто в последствие нам доводилось
так отчаянно жить в половом отношеньи,
нам природа являла бесплатную милость,
как глоток коньяка перед петлей на шею.

Те безумные ночи среди обелисков
навсегда отгорожены жизнью иною,
только, все-таки жаль, что мы и были так близко,
а я так и не знаю, кто был подо мною.

Беспокоясь за нравственность, думая, как бы чем
не задеть целомудрия посторонних
я любил тебя на заброшенном кладбище,
где давно уже никого не хоронят.

МЕТРО

С тобой заходили погреться мы
в метро, ослепляемы чувствами,
где люстры качались над рельсами,
и рельсы сгибались под люстрами,
и здесь нам, конечно, не Турция,
не Филиппины, не Греция,
но, пусть, у нас будет экскурсия,
и, если ты хочешь, лекция.

А рельсы сгибались под люстрами,
и люстры качались над рельсами,
на Площади Революции
экскурсовод с корейцами,
корейцы глядят на статую,
лепечут вразноголосицу,
а грозный матрос с гранатою
на них собирается броситься.

Под библиотекой имени
(крупнейшей в стране) Ленина
мы едем тобой, и ты меня
задела едва коленями,
и сверху не стало города,
а снизу его и не было -
мы были настолько молоды,
что даже не надо неба нам.

Мы не были ни умельцами,
ни так, как сегодня, шустрыми,
но люстры качались над рельсами,
и рельсы сгибались под люстрами,
когда заходили погреться мы
в метро, ослепляемы чувствами,
люстры качались над рельсами,
рельсы сгибались под люстрами.

* * *   (ra на bards.ru)

Когда разжегся в лоне жар земной
и щедрость нерастраченного пыла,
когда это тело полюбила,
вас, сожаленью, не было со мной.

Свет вожделенья загорался, гас,
и плоть томил тягучий сладкий морок.
Их человек, наверно, было сорок,
и было все, за исключеньем вас.

Мне помогал эффект закрытых глаз.
Когда пропитан воздух сладким ядом,
неважно, с кем и почему мы рядом.
Закрыв глаза, я думала о вас.

Вы были первым. Не моя вина,
что вы не стали, скажем, двадцать пятым,
Открыв вино, пленившись ароматом,
вы вкуса не изведали вина.

Та девочка холодною весной,
была, как ранняя весна, неспела.
Я много позже полюбила тело,
вас в это время не было со мной.

Когда душа запела плотский гимн,
мы, к сожаленью, жили с вами розно.
Я отдала б вам все, и жаль, что поздно -
все без остатка отдано другим.

Вы не соперник им. В теченье лет
их растворились имена и лица,
к ним ревновать бессмысленно и злиться.
Их больше нет. Но жизни тоже нет.

Померкли искры радости земной,
простой любви, горячей и телесной,
ах, время - с ним тягаться бесполезно.
Вас, к сожаленью не было со мной.

Я сорок тысяч вызвал бы на бой
и победил бы в этой битве честной.
Но время... С ним тягаться бесполезно.
Меня в то время не было с тобой.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ НОРМЫ ДЖИН

Вот теперь уж, навсегда -
ни ответа, ни звоночка.
Точно ль были эти ночки?
Уж никто не скажет - да.
Одинокая звезда
покатилась и погасла.
Наконец все стало ясно,
и теперь уж, навсегда.

Был настолько взгляд ничей,
что не велся счет изменам,
цвет не важен джентльменам -
лишь бы был погорячей.
Под сухой как вобла джин
сто таблеток родедорма -
вот теперь-то, вроде, норма.
Спи спокойно, Норма Джин.

Никакой всесильный джин
не восполнит нам потерю -
не увидим крошку Мэри
и с Элин не полежим.
Страшный сон ревнивых жен,
знак любви счастливцев гробит -
умирает братец Роберт,
умирает братец Джон.

Не последняя беда,
что как джинсы рвутся годы.
Ты не вырвешься из моды,
но теперь уж навсегда
никогда в объемы джинсов
пленительные формы
не уместятся у Нормы.
Нету форм у Нормы Джин.

Спи, любимая, а я
почитаю, баю-баю,
твоя книга голубая
и зеленая - твоя.
Из алмазоносных глин
сотворю другое чудо,
скоро я тебя забуду,
Норма Бейкер Мэрилин.

* * *

Вчера ему подать я не посмела руку,
почувствовав в груди неведомую власть,
мучительную страсть и сладостную муку...
Как жаль, что я вчера ему не отдалась.

Беда не в том, что нас судьба свела случайно,
теперь не различить - где жизнь, а где игра,
прошла всего лишь ночь... Увы, исчезла тайна.
Как жаль, что я ему не отдалась вчера.

Уж не вернется ночь, понятливая сводня,
зачем же было нам упрямиться тому,
что быть могло вчера, чему не быть сегодня...
Как жаль, что я вчера не отдалась ему.

Ему бы быть смелей, ему бы быть упрямей,
ему б сорвать с меня фисташковую шаль,
но поздно... Ах, зачем мы время потеряли?
И я ему вчера не отдалась. А жаль.

* * *

Воспоминание о теле
куда страшней, чем о душе,
хотя и выцвели уже
изображения в пастели,
наброски же в карандаше
поблекли, стерлись, пожелтели.

Их аллергическую бледность
позолотила желтизна,
им нынче сделалась тесна
божественная бестелесность,
аллегорическая бедность
их летаргического сна.

Во сне болезненном и чутком,
о несвершившейся судьбе,
кровит, как ранка на губе,
саднит в душе как злая шутка -
непоправимо, сладко, жутко
воспоминанье о тебе.

Просчетом в прошлогодней смете
моей нескладной се ля ви,
железным привкусом в крови,
возвратным штампом на конверте,
страшнее памяти о смерти -
воспоминанье о любви.

ГУБЫ

Что он Гекубе, что ему Гекуба?
На мягком кресле, смяв верблюжий плед,
я вспомнил о тебе, верней, как были мягки губы
в четырнадцать, нет, вру - в пятнадцать лет.

Иные были недоступны наслажденья,
сквозь блузку грудь сжимал я, в страсти груб,
и приникал к губам твоим, как шмель, и каждый день я
летел к тебе за данью мягких губ.

Я был горяч, и сгоряча запнулся
о грань застежек, тверд как хала-хуп
барьер запретов, и почти что до потери пульса
мы целовались не жалея губ.

Ты вышла замуж неприлично рано,
я, погрустив, остался в стороне,
но первых мягких губ твоих мучительная рана
еще не скоро зажила во мне.

В одну из зим столкнулись на бегу мы -
две половинки двух семейных пар.
Ты что-то говорила мне, а я смотрел на губы,
и как над ними поднимался пар.

Тобою овладеть хоть на снегу бы
тогда я мог, но путать не хотел,
воспоминание о том, как мягки были губы,
с совокупленьем искушенных тел.

Тебя сгубила бытовая драма,
слог заключенья выверен и скуп:
удар тупым предметом. С прежней жизнью эта травма,
несовместима. Доктор Соллогуб.

Тот доктор профессионально грубый,
по жизни деликатен был и добр,
он приникал к губам твоим, вдыхая воздух в губы,
и грудь сжимал вплоть до излома ребр.

Сто лет прошло, успели корни дуба
прорезать грунта двухметровый куб.
Я вспоминаю - в самом деле были ль эти губы?
И было ль что-то слаще этих губ?

В ТАКСИ

Дождь за стеклом. Ты ведешь себя так,
будто непереносима обида,
а любопытный водитель-чудак
смотрится в зеркало заднего вида.

Мчатся машины, гудками трубя,
смотрит шефер, как ужасно несмело
за плечи я обнимаю тебя.
Сердце стучит. И рука занемела.

- Лучше смотри на дорогу, чудак!
Трепетный жар ощущаю под платьем...
Черт с ним, с водителем, пусть будет так,
пусть поглядит - мы ему не заплатим.

Бедный водитель не знает пока,
что за любовь заплатить невозможно,
даже когда беспредельно богат...
- Лучше машину веди осторожно!

Дождь за стеклом. До поры подождем,
и бескорыстно друг другу услужим,
той, когда бросит он нас под дождем,
мстительно грязью обрызгав из лужи.

Будет кричать, что бензин дорогой,
и говорить, что не ездят без денег...
Черт с ним, с шофером, он нас не заденет,
сам виноват. - Извини, дорогой...

ЖУК   (mp3)

Домой, домой под желтый лист,
превозмогая боль в затылке...
Болят, завернутые вниз,
уже не крылья, а закрылки,

размяк, потрескался, размок
недавно плотный слой хитина,
но, все же, слава Богу, смог
порвать и эту паутину.

Домой, домой, под желтый лист,
скорей, под снежный купол,
он будет холоден и чист,
пока ты нору не нащупал,
расправив крылышки во сне
к распутью, к грязи и к весне.

ИММИГРАНТКА

А тебя так волнуют виды
на заморский на урожай:
- Может, выйти?
- Конечно, выйди.
- Может, выехать?
- Выезжай.

То ль купаться в блаженной неге,
то ль коней на скаку ковать,
только в нашей грязи и снеге
только так можно тосковать.

У других подлинней, погуще
и потолще в чужих руках -
заплутаешься в райских кущах,
как запуталась здесь в долгах.

Там ты гордость великороссов
замешаешь в чужой крови.
Есть ответы, и нет вопросов,
есть советы, да нет любви.

И поэтому без обиды
говорю я, как мне не жаль:
Хочешь выйти - конечно выйди.
Хочешь выехать - выезжай.

Что поделать, раз мы такие:
коль не насмерть, так наповал.
А случается ностальгия,
так по странам, где не бывал.

Здесь, когда наступает вечер,
экономят, не жгут огней,
не узнают о нашей встрече,
но и вспомнишь ли ты о ней,

там, где нету веселой тайны,
и понятия нет греха?
Не проявлены, неприкаянны,
ни страдания, ни стиха.

Мысль ясна, как звезда Давида,
занесенная на скрижаль:
ничего у нас здесь не выйдет,
а, поэтому, уезжай.

ЛУННАЯ ПЕСЕНКА

Вкус земляничного вина
смущает неокрепший разум...
А в небе полная Луна
глядит огромным желтым глазом.

Ей вечно падать суждено
к Земле, как к неизбежной цели,
светить младенцам в колыбели
и поднимать морское дно,

поэтов, женщин и собак
сводить с ума в часы прилива
и уходить неторопливо,
оставив серый полумрак.

Луною брошенный платок,
на землю, день закончив краткий,
как паутина, сумрак лег.
По снегу лунный мотылек
скользнет мучительно и сладко
не в силах отыскать цветок.

МОСКОВСКИЙ ВЕТЕР

Ветер ветви склонял, обнажая у листьев изнанки,
как подол, задирал на упрямых деревьях листву,
створки ржавых дверей грохотали, как люками танки,
угрожающие покорить в одночасье Москву.

Мне знакомый синоптик сказал - это смена давленья,
от давленья, мол, бешеный ветер буянит всю ночь,
по секрету добавил, что сменится в ночь поколенье,
в отделенье родильное нынче отправили дочь.

И за это мы с ним посидели и выпили водки,
и хотя разговор он оставить просил тет-а-тет,
что скрывать от друзей, ведь с синоптиком мы одногодки,
значит, как ни печально, я тоже почти уже дед.

Нынче птицы молчат, я забыл уже, как они пели,
это было давно и не здесь, а теперь до зари,
ветер будет качать фонари, как детей в колыбели,
словно детские люльки качать над Москвой фонари.

Я забыл то, что мне непременно запомнить хотелось,
цвет, и голоса звук, неразборчивый издалека,
и живое тепло беззащитного детского тела,
терпкий запах пеленок и приторный вкус молока.

А теперь и в Москве никуда нам не скрыться от ветра,
обещали унять его многие, да не смогли,
разве что на участке кладбищенском два на полметра,
под деревьями, ветром склоняемыми до земли.

Но по этой причине слезой щи не стану солить я,
что тут сделаешь, если, расколотая пополам,
рвется к нам вечно неутоленная тяга соитья,
листьев к ветру, и ветра к прикрытым листвою стволам.

Он их гладил, уламывал, звал полежать на Полянке,
в Теплом Стане их брал на излом и бросал на траву,
ветер ветви склонял, обнажая у листьев изнанки,
как подол, задирая на кронах деревьев листву.

ЗАВЕТ

Не понимаю Божий глас,
так странен он на слух.
Я слеп, поскольку вырвал глаз,
но я пока не глух.

Иначе нынешний Господь
относится к вещам,
простил неправедную плоть,
забыл, что завещал.

Давно б устроил Страшный Суд,
да память, знать, плоха...
- Чего там женщины сосуд?
Какого там греха?

ПОХОРОННЫЙ РОМАНС

Она исчезла, след дождями смылся,
сегодня можно отыскать в любом
смещеньи текста, в разночтеньи смысла
судьбу, надежду, веру и любовь.

Теперь никто на то уж не рассердится,
что прозвенит в пронзительной трубе
тоска, иглой прокалывая сердце.
Я умираю тот, что был в тебе.

Я умираю, некогда любимый,
я ухожу, оставив позади
твою стрелу, вонзившуюся мимо
моей пустой бесчувственной груди.

И все довольны, все добры и рады,
лишь саксофон вздыхает на басах,
что наших тел не обнаружат рядом,
и наших душ не сыщут в небесах.

Мы все живем в сжимающемся круге,
не замечая крутизны дуги,
мы все исчезнем, все умрем друг в друге,
простив грехи, измены и долги.

ПРОВИНЦИАЛЬНАЯ ПЕСНЯ

Ни у кого ничего не украли мы
и никому ничего не должны,
только любовь захватила окраины,
нашей нелюбвеобильной страны.

Лучше вином бы хотел нализаться я,
жаль, что не вышли призыва срока,
и начинается мобилизация
всех от шестнадцати до сорока.

Давит сапог, гимнастерка застирана...
Если в атаке меня не сомнут,
соображу куда мне дезертировать,
где затеряться на пару минут.

Где не боялся бы остановиться я
и оглянуться на скользком пути...
Чувства рождаются только в провинции,
там им просторнее, как ни крути.

ПОДАРОК КРИШНЫ

Как плод недозрелый, неспелый
в ладошку впечатался, влип,
больной, неестественно белый,
пластмассовый кукольный лик.

Подарок лукавого Кришны,
оскоминный, вязкий ранет,
и запах, коричный, горчичный,
растенья, которого нет.

Бесенок задорный и шустрый,
дай, думает, брошу на них
предмет для недобрых предчувствий,
предзнаменований дурных.

По обледенелому краю
слетает, на склоне скользя,
подхватываю, подбираю,
а брать бы не надо, нельзя.

Но скорбно и отрешенно
выглядывает сквозь кольцо
коричневого капюшона
монашеское лицо.

Ни дерева рядом, ни крыши,
Дюймовочка на цветке
под хохот веселого Кришны,
как голая кукла в руке.

Обнажена непристойно,
без признаков половых,
безмолвна - ни вздоха, ни стона,
как всадник без головы.

Оплодотворенная кукла,
была не мертва, ни жива,
потрескалась и распухла
и лопнула мимо шва.

Не рая нам - пота и хлеба,
и лону бы быть налиту,
ах, как бы то яблоко с неба
ловили бы мы на лету.

Но сверху летит, как ни встань я,
какую не выдумай блажь,
не яблоко с древа познанья -
пластмассовый белый муляж.

МЕЖСЕЗОНЬЕ

Не зима стоит, не лето,
не жара и не мороз...
- Что же это, что же это? -
повторяем мы вопрос
и пугаемся спросонья,
что проспали целый век.
Это, просто, межсезонье -
за окном то дождь, то снег.

Не весна стоит, не осень,
просто, что не говори,
нам еще не сорок восемь,
но уже не двадцать три,
и продлится четверть века
неустойчивость погод,
будет ночь, фонарь, аптека,
одинокий пешеход.

Все случается, поскольку
на земле на этот раз
есть малюсенькая ролька,
сочиненная для нас.
Лишь Господь ей знает цену,
как ее не назови,
нашу маленькую сцену
нашей маленькой любви.

ПТЕНЦЫ

Как птенцы из гнезда мы выпали,
ты не бойся прихода вечера -
под таким большими липами
нам с тобой опасаться нечего,

под такими густыми звездами...
Разве их не для нас рассыпали?
Мы не против гнезда, а просто, мы
из него ненарочно выпали.

Это только сначала кажется,
что без дома прожить нельзя никак,
что важней пропитанья кашица,
чем огромные звезды на небе.

Ты не бойся ни тьмы, ни холода,
будет день - и найдется пища нам,
мы еще пролетим над городом
на крыле, до небес возвышенном.

Пролетим еще, эка невидаль,
над Парижем, Нью-Йорком, Триполи
и над липой, откуда некогда
как птенцы из гнезда мы выпали.

* * *

"Любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем."
(А.С.Пушкин)

Любовь угасла, наш роман,
вошел в роман воспоминаний
главой, хранящей аромат
цветов и трав, примятых нами.

По счету - первая глава,
уже заглавием опасна,
читать - кружится голова,
хотя давно любовь угасла.

Любовь угасла, Ваш портрет
иконой в золотом окладе
сияет взглядами согрет,
отображаясь в каждом взгляде.

Подле нее сердец и лбов
разбито больше миллиона,
до слез намолена икона,
хоть и угасла в ней любовь.

Любовь ушла, ее мотив
в чужих полях гуляет вольно,
ни ревности не возмутив,
ни гнева - мне почти не больно,

за то, что братья разных рас
его поют, и каждый братец
мою нечаянную радость
любил по сорок тысяч раз.

Любовь угасла, но стихи,
как вина, крепче год от года
в них пыл страстей, разгул стихий
и гул прихода и отхода,

волны, притянутой к луне,
когда дрожит в лампаде масло,
я ощущаю - не вполне
в душе моей любовь угасла.

ПАРОВОЗ   (mp3)

Старый добрый паровоз,
две заплатки на боку,
и травою путь зарос,
три вагона и ку-ку.

Позади давно вокзал,
меж лесов проходит путь.
- Ах, зачем ты не сказал,
что назад не повернуть,

что обратной ветки нет,
что билет в один конец?
Впереди неяркий свет -
клуб заброшенных сердец.

Там на станции "Ля мур"
группа восковых фигур,
а в руках у всех цветы,
среди них и я, и ты,

старый добрый паровоз,
две заплатки на боку,
и травою путь зарос,
три вагона и ку-ку.

СВАДЕБНЫЙ СНИМОК

Мы были юны, влюблены,
смотрели, как птицы летали.
Незримые прежде детали
на снимке запечатлены.

Вот в левом углу воробей
клюет неприметные крошки,
приятель наставил мне рожки,
забыл, как его, хоть убей.

Вот чей-то на карточке не
вместился пронзительный профиль,
осталась лишь тень на стене,
как в ядерной катастрофе.

А вот, оглянувшийся в фас,
случайно попавший на фото,
глядит, словно на идиотов,
случайный прохожий на нас.

Взлохмачена, словно Брижит,
живот поджимая, хромая,
хромая собака бежит,
видать по походке - хромая.

А мы, в небеса обратив
глаза, где свершаются браки,
стоим, не смотря в объектив,
на фоне побитой собаки.

* * *

Пред вечностью сердцем не дрогнув,
последнюю птицу из рук
вдруг выпустил пьяный фотограф
бюро ритуальных услуг.

Она, обезумев от воли,
едва миновав провода,
летит, забывая о боли,
не зная вражды и стыда.

Листва, золоченая пылью,
колышется где-то внизу,
в зените купаются крылья
младенцами в медном тазу.

На небо отправив посланье,
уходит фотограф с заданья,
хрустальный зрачок завинтив,
чтоб блик не попал в объектив.

* * *

Сиял октябрь. На светло-желтом фоне
пошли снега. Но долго не могли
остановить холодные ладони
на теле легкомысленной земли.

Снег падает на листья и на лица,
в неистовом желаньи растворясь,
остаться, удержаться, зацепиться
и не растаять, оставляя грязь.

Казалось, снег обратно улетает
в белесые родные облака.
Тепло ушло, и в воздухе витает
зима. Уже подходит, но пока
никто не скажет на наверняка,
что выпал снег, который не растает.

СМЕРТЬ ДЕДА

Капает на руки воск от свечи,
кожа горит, но нельзя шевелиться,
деда хоронят, терпи и молчи,
непроницаемы детские лица.

Не понимают, что значит душа,
и почему она вдруг отлетела,
и почему он лежит не дыша,
дедушка, дед, дедово тело.

На рушниках домовину неся,
дядьки ругают погоду и слякоть,
хочется плакать, но плакать нельзя,
впрочем, не так уж и хочется плакать.

Дед же не видит кладбищенских луж,
освобожденный от жизненных мает,
чувствует трепет младенческих душ -
слава те, Господи, не понимают.

ТРИ ТАНКИСТА

В могучем стремительном танке
душою изыскан и чист
слагает японские танки
молоденький русский танкист.

Зовут его Гладышев Коля,
и служит он на Халкин-Голе,
но нравится Коле, и все,
японский писатель Бассе.

Он утром побьет самурая,
а вечером, страстью сгорая,
слагает, легки и тихи,
любимой девчонке стихи.

Два друга у Коли, два брата -
Архангельский и Пастухов,
но не понимают ребята
прекрасных японских стихов.

Один все читает, холера,
на каждом привале Бодлера,
в поэзии танку другой
ни в зуб, понимаешь, ногой.
Ему, мол, милее Маршак!
Чего понимал бы, ишак.

И спорют они меж собою,
но только до первого боя,
когда устремляется наш
вперед боевой экипаж!

И так продолжается служба,
и крепнет солдатская дружба.
Ведь дело же не в языке -
в умелой солдатской руке.

МЕЗОЗОЙ

Ты у окошка, ты глядишь, как
сугробы насмерть замели
наш допотопный городишко,
заброшенный на край земли.

Снег, словно сон, слетает с неба,
шуршит, бормочет, как в бреду,
высокое посланье снега
доисторическому льду.

Здесь ископаемые виды
замерзли, выпучив глаза,
и на щеке твоей обиды
застыла светлая слеза:

- Ах, если бы случилось чудо,
и можно было наяву
хоть в Екатеринбург отсюда,
а лучше сразу же в Москву!

Не плачь, мой друг. Назло соседям,
скупым, как прошлогодний снег,
мы обязательно уедем,
но здесь останемся навек,

и будет вечно это заметь
тревожить души и сердца.
Снег будет дорог нам, как память,
снег без начала и конца.

Нам много выпало с тобою
здесь жарких ласк и сладких нег,
нас было в городе лишь двое -
лишь я да ты, да снег, да снег...

Сыщу чернил густых и синих
и непременно сберегу
доисторический осинник
на мезозойском берегу.

* * *

Уже стволы освещены
осенней зябкою подсветкой,
друг другу изредка нужны,
чтобы едва коснуться веткой,

понять, что время истекло
соединенья в играх лада,
словно отмытое секло,
меж них прозрачность и прохлада.

Преграды нет, и связи нет.
Пространство звонко и упруго.
Телами впитывая свет
и отдаляясь друг от друга,
стоят, раздеты и светлы,
похолодевшие стволы.

* * *

У подружки красивый жених,
ну, настолько, что, бля, вообще.
Я таперича скромен и тих,
ну, а он ходит в белом плаще.

Я заботлив как крестный отец,
отдающий любимую дочь
под него, как его, под венец
в эту жаркую черную ночь.

В эту жаркую черную ночь
все собаки поют на луну,
чтобы этим собакам помочь,
я настрою на песню струну.

Я с собачьего переведу
эту песню на русский язык,
и покудова я не уйду,
жениху и в плаще невпротык.

Только я с женихами дружу,
я тепло вспоминаю о них.
Ухожу, ухожу, ухожу -
у подружки красивый жених.

ФОТОГРАФ

Сними меня, фотограф, на белоснежном фоне
и попроси наивно, чтоб улыбнулась я,
вот вылетает птичка из-под твоей ладони
и улетает,
        улетает в дальние края.

Сними меня, фотограф. Пусть вылетают птицы
из-под твоей искусной и ласковой руки.
Пока не село солнце, им надо опуститься
на берегу,
        на берегу оранжевой реки.

Сними меня, фотограф, ведь снимки, не старея,
живут, как эти птицы, над вечною рекой.
Сними меня фотограф, сними меня скорее!
Хочу тебе,
        хочу тебе запомниться такой.

В воде объединились аквамарин и охра,
и прижимает губы к коралловой трубе
абориген игривый. Сними меня, фотограф.
Я так хочу,
        я так хочу запомниться тебе.

ВЕЧЕРНИЙ ЗВОН

Что было б со мною, не плюнь я,
не отворожи, не забудь,
тревожные сны полнолунья
и млечный дурманящий путь,

все то, что так сладко болело,
и что, слава Богу, отверг?
Вздохну, оглянувшись налево,
и вздрогну, взглянувши наверх.

Где остро заточенный месяц,
как нож, прорезая туман,
выходит, исполненный мести,
и гонит людей по домам.

Вот что-то в сенях зашуршало -
кого там несет, кто такой?
Под сердце вонзается жало,
на сердце дрожит непокой.

А месяц опасную бритву,
занес над моей головой,
зовет на неравную битву,
откуда не выйдешь живой.

И хочется, спратавшись, плакать.
Коль хочется - прячься и плачь.
Луна терпеливая плаха,
а месяц умелый палач.

Припомнить молитву? О чем там?
А месяц в окно заглянул -
ты верил не в Бога, не в черта,
а в полную прежде Луну.

Стоять под дрожащей лампадкой
бессмысленно - Бог ни при чем.
И холод под левой лопаткой,
и месяц над левым плечом.

* * *

Я был спокоен, как ведро,
она горела и хотела.
Мы танцевали, и бедро
ее мне обжигало тело.

Не то чтобы я был устал,
а просто, как ведро спокоен,
поскольку много испытал
моделей общежитских коек,

не веря, что всерьез ей мил,
не поддался ее капризу.
Напоминая мне актрису,
которой восхищался мир,

она актрисой молодой
была и пользовалась сходством,
и мне вдруг показалось скотством
чрез эту пользоваться той.

Потом мы выпили вина.
Я, как ведро спокоен, скучен,
сказал: - Мадам, не я вам нужен.
- А жаль,- ответила она.

Запечатлелась на скрижаль
души моей девичья жалость,
когда она ко мне прижалась
и прошептала мне - а жаль.

Но я спокойным, как ведро,
остался, хоть она хотела,
и раскаленное бедро
мне снова обжигало тело.

Ошибку сделать помешал,
но как в ведре темно и жидко,
в душе моей. Мне тоже жаль
моей несделанной ошибки.

Н.Гейко

Я умею, так сказать, эквивалентно
под гитару песни петь и под гармошку,
ох, и пьяным что-то было это лето,
ну, никак не выходило понемножку.

Мы гуляли то в тумане, то в угаре,
что одно другого вовсе не полезней,
но зато нас совершенно не пугали,
так сказать, неизлечимые болезни.

нас будил веселый запах лесопилки,
той, где на дрова распиливали бревна,
мы тогда еще стояли на развилке,
во хмелю, но не покачиваясь, ровно.

Мы творили, или просто мы дурили,
но чертям в загробном мире было тошно,
мы цветы кому ни попадя дарили,
а кому дарили, и не помню точно.

Мы и души в те года отдать могли бы,
если б вовремя, увы, не протрезвились,
а девчонкам нашим часто снились рыбы,
и не зря, по-видимому, рыбы снились.

ПРОГУЛКА В ДОЖДЬ (из Чейки)   (mp3)

Дождь, тротуара блестящая ртуть
брызжет, слепит, проливаясь под ноги.
Пишешь - одна ты не можешь заснуть,
пишешь - зачем же мы так одиноки?

Я уж не знаю, чья это вина -
я не один. Мне, наверное, лучше,
рядом другая, я и она
вместе обходим сторонкою лужи.

Мы сторонимся всего, что беду
может накликать, всего, что нас тронет,
тонем во лжи, словно ложка в меду
медленно-медленно тонет и тонет.

АКРО

Южные ветры опаснее яда,
лето - олицетворенье разлуки,
если не вечного, все же, разлада,
время для отдыха, песен и скуки.

Отдых от страсти, отдых от боли,
истовых клятв и неистовой злобы,
тяжкой охоты, что пуще неволи,
от размышлений о том, что могло бы.

Время, когда золотистые свечи
ели сменили на новые ветки,
царские шубы - на крепкие плечи,
как завещали им мудрые предки.

Очень недолог растительный век -
иней, декабрь, полнолуние, снег.

© Воронков Дмитрий

.