Усов Анатолий    

РУССКИЙ

сценарий

курсивом в сценарии печатается голос главного героя за кадром

Надо мной склонилось разгневанное, страшное в своей дикой злобе лицо и сказало, обнажая сточенные некрасивые зубы.

— Ти!... Типичн русски га-а-авнюк!...

Я проснулся, еще была ночь.

"Честно говоря, я никогда особенно не задумывался — Кто я?... Какой я?... Зачем я?... Зачем все?...

Я вышел во двор, луна освещала наш большой ухоженный сад, наш уютный и прочный, навек построенный дом.

... Но сегодня один клиент сказал мне, что я типичный русский ГЭ, и я это скушал... Скушал бы он?... Шиш, он бы зарезал меня...

Я представил, как это могло выглядеть — Я смело и мужественно говорю ему:

— Га-а-а...

Он режет меня. Кровь свищет из моего горла.

... Почему скушал я?.. Я — трус, который не хочет или не может в один миг все поставить на карту и победить или погибнуть?!...

Вчерашний день. У арыка.

Я сел на берегу арыка, вынул из пакета бутылку водки, пластиковый стакан, помидоры, соль, лук и лепешку. Я налил полный стакан водки и выпил его целиком. Я занюхал хлебом, налил еще и еще выпил.

... Или я мудрец, праведник и мыслитель и не хочу умножать зло?..

Я пришел домой. Моя старая мама была заплакана и в темных одеждах. Она снимала с почетной стены заключенные в красивые рамки, под стеклом, похвальные грамоты, наградные дипломы, авторские свидетельства и грохала их одно за другим об угол стола.

Мои доченьки — маленькие крошки 5-ти и 3-х лет — забились в ужасе под кровать, в самый дальний и темный угол. Я еле вытащил их оттуда.

Моя жена была в истерике. Отец горько, в одиночку, сидел на кухне.

Моя родная сестра лежала в полутемной комнате. У нее были искусанные губы, черные круги под глазами, забинтованные ладони — я представил как она хваталась голыми руками за их ножи, это был ужас. А ведь ей было только 12-ть.

Мою сестру изнасиловали. Ее втащили в машину четверо местных ребят. Надругались. Потом выкинули на ходу. А ведь ей только 12-ть. Они знали, она русская, за нее некому заступиться. Отец побежал по горячим следам, а куда бежать, когда все они друг за друга?...

У мамы дошел черед до моего прадеда по материнской линии. Мама сняла со стенки его портрет.

— Умные в Америку поехали строить. А ты в Азию — что же ты, дедушка, был такой глупый?...

Мама изо всех сил шарахнула портретом об угол стола.

Я осторожно пожал перебинтованную ладошку сестры и пошел к участковому.

Опорный пункт милиции. Участковый ставит последнюю точку в протоколе, дает подписать мне и говорит:

— А что ты, русский, делаешь здесь, у нас? Ты не знаешь, я знаю: ты живешь за наш счет... Я — большой начальник, а у меня, понимаешь, нет такой большой красивый дом, как у тебя. Сколько бедных дехкан не имеют даже квартира, потому что у тебя такой большой и красивый дом. Зачем ты не хочешь жить на своя родина, у себя, в России?...

К моему участковому зашел его коллега, такой же молодой и красивый, как он.

Они смотрели мне в глаза и улыбались. Я встал и пошел домой.

Уже было темно. Я шел по улице. Фонари не горели.

Действительно. Зачем мой отец приехал сюда и стал строить здесь комбинат — кому он тут нужен?! Бог ты мой!.. Зачем встретил мою маму, у которой приехал сюда еще прадед, инженер-путеец, и построил в этих краях первую железную дорогу?...

Мне навстречу валила толпа молодых ребят человек в восемь. Они гортанно переговаривались и громко смеялись. Дерзко сверкая глазами, они сильно и грубо задевали меня плечами... Я, конечно, терпел.

... Вот этим людям. Они надеялись, я возмущусь и уж тогда они отведут душу. А я стерпел. Да, мы, русские, терпеливы — это наше достоинство?... А может быть, недостаток?...

Я вернулся вовремя — наш дом поджигали. Я увидел в темноте разгорающийся огонек. Я оторвал от скамейки сиденье и стал крушить какие-то вопящие тени. Сверкнул нож, я сокрушил нож.

Дом подожгли с трех сторон, но мы, семьей, справились с этим — у нас был пожарный кран и магистральный водопровод для поливки сада.

Наши соседи-узбеки видели, что мы горим, но никто не пришел на помощь. Моя мама бегала к ним, просила, они не открыли двери.

Я понюхал место, где поджигали.

— Бензин, — сказал я жене.

Она наклонилась понюхать. Я обнял ее.

— Семьдесят шестой, — сказала она, прижимаясь ко мне.

Я не знал и не видел, что прибежали ребята, которых я отходил доской от скамейки и принесли однозарядную малокалиберную винтовку. Они наугад выстрелили в нашу сторону.

Я не понял, почему жена так странно обмякла в моих руках.

— До...чки... — прошептала она. Изо рта пошла кровь.

Дом Миши Гиндина в Алма-Ате.

— Ой, как много всего плохого, — сказал мой друг Миша Гиндин.

Мы сидим в его доме в Алма-Ате две недели спустя и выпиваем. Миша хорошо вписался в новое время, дом у него очень богатый, тут есть все, даже три огромных толстых охранника в темных одеждах, специалисты каких-то восточных единоборств, всегда при Мише.

— Сейчас что-то скажу... да-да, сейчас, — забеспокоился Миша.

А я видел, пока он собирался с мыслями и говорил, что было тогда, две недели назад:

... как я сорвал с почетной стены дарственную двустволку...

... Я стрелял и стрелял из нее, как полоумный. Я ругался и плакал. Приехала милиция, она бегала за мной по саду, ломая цветы и кусты...

... Мама взывала к Богу над телом снохи. Девочки были в истерике. Отец дрался с милиционером...

... Соседи, те ребята, которые все заварили, и какие-то посторонние люди смотрели на происходящее из-за забора, переговаривались и смеялись...

... Милиционеры догнали меня, повалили на землю, стали бить палками и ногами...

Вдохновенный голос Миши Гиндина за кадром:

— Жизнь — плохая драматургия. Потому что в хорошей драматургии есть положительный идеал, и добро побеждает зло!... А в жизни... всегда побеждает хищник... И над всем царит смерть... Нет-нет так будет лучше — и всякое рождение завершается смертью...

Лицо у Миши было красивым и бледным.

— ... Это надо записывать, пока я живой, — сказал Миша серьезным голосом.

— Я записал, Михаил Абрамович, — сказал один из охранников, пряча диктофон в складках халата.

— Извини, я пишу книгу... — Миша наполнил мой бокал коньяком — ... Не знаю, как это сказать... Давай выпьем. У тебя есть фотография жены?... Дай посмотреть на красивое.

Я вынул фотографию жены из бумажника, поцеловал ее и отдал Мише. Миша вежливо поцеловал Наташу в краешек кофты.

— Это еще не все, — продолжал я рассказывать. — Нас с отцом отвезли в тюрьму — ружье-то не зарегистрировано...

— Ой-ей, — сказал Миша, наливая мне и себе.

— Его отцу подарили за ударный труд. А теперь прокурор дает мне двадцать пять, отцу пятнадцать, мы в бегах и розыске.

— Это замечательно, — сказал Миша. — Это тебе сильно поможет, когда ты будешь писать книгу.

— Я не буду — куда мне, — сказал я.

— А жена у тебя красивая, — Миша вернул мне фотографию.

— Это была не жена, ангел, — сказал я и закрыл ладонями лицо, потому что я плакал.

— Все будет хорошо, Колян, — говорил Миша. — Все будет отлично, вот ты увидишь...

А я видел:

... как мама за бесценок продала дехканину дом...

... как выкупила нас на поруки...

... как мы с отцом подписали бумаги о невыезде...

... как в этот же вечер, таясь от соседей, не взяв с собой ничего, делая вид, что пошли семьей погулять, мы пришли на вокзал, где я, оглядываясь и боясь, посадил родителей и детей в вагон... Они уехали, а я побежал на другой поезд, который шел в Алма-Ату...

Миша смотрел на меня очень серьезно и очень печально.

— Теперь ты знаешь, как живется евреям, — сказал он.

— И вам тоже? — от того, что мне сделалось почему-то совестно, по-глупому спросил я.

— Везде и всегда. Это закалило нас и сделало поистено великим народом, правителем мира. Не веришь?.. Посмотри внимательно — во всех странах мира элита науки, элита искусства, элита экономики, политики и просто самые богатые и умные люди евреи... Только преодолевая сильное сопротивление, в борьбе закаляя характер и волю, можно чего-то достичь...

Миша с любовью смотрит на фотографию улыбающихся Клинтона и Хилари.

Клинтон в еврейской шапочке на затылке. Миша с гордостью показал пальцем — где-то вдали от Клинтона стоит он, Миша Гиндин, тоже в шапочке и тоже улыбается.

Миша подтянул к себе письменный стол, вытащил из какого-то ящика эту шапочку и надел на затылок. Это была очень красивая шапочка из глубокого черного бархата, шитая золотом и красивыми камнями. Золотом были вышиты крупные латинские буквы — "MENAHEM MENDEL" и видимо то же самое на идиш.

— Теперь и вы, русские, стали гонимым и ненавидимым народом, как мы... — говорил Миша. — Когда вы научитесь так же, как мы, из всего извлекать пользу, тогда вы тоже станете великим народом... — Миша подумал и договорил: — Только не путайте "пользу" с "вИгодой", — он так и сказал: "вИгодой"

— Слушай, ну и умный же ты стал мужик, — сказал я, Миша со мной согласился. — Менахем Мендел это кто? — спросил я.

— Я, — беззаботно ответил Миша.

— А кто Миша Гиндин?

— Тоже я, — Миша вытащил из того же ящика точно такую же шапочку и надел на мою голову. — Я в Париже двадцать штук заказал, тыща долларов штука, настоящее золото, настоящяя яшма, носи и помни лозунг сего дня — "Евреи всех стран, объединяйтесь!"

— Но я не еврей, — сказал я, а шапочка мне очень шла.

— Эту ошибку можно исправить, — Миша улыбнулся отличной, с фарфоровыми зубами, улыбкой и устроил мне развлечение для миллионеров.

... Нас парили в разных банях по разным обычаям: восточному, финскому, русскому. Над нами работали мойщики и массажисты. Мы закусывали отборными фруктами и овощами. Красивые женщины смотрели на нас с интересом. Миша был волокита и весельчак. Женщины обожали его...

... У Миши был собственный тир и разное боевое оружие Мы садили по мишеням из пистолетов, автоматов и пулеметов...

... У него был собственный монгольфьер с моторчиком. Он поднял нас над Алма-Атой, я увидел какой это красивый город — особенно там, где Медео. А какой был чистейший воздух и какая абсолютная тишина...

Там, наверху, Миша сказал мне:

— Я тебе ни разу не говорил... Спасибо, Колян. Ты тогда просто спас меня. Если бы это произошло, я бы уже не поднялся.

— Спасибо, что ты откликнулся и помогаешь мне, — сказал я.

— Да я никогда не забуду тебя! — сказал Миша.

— А я тебя, — сказал я.

— Что-то мы рассопливились, — сказал Миша, потому что у нас обоих в глазах заблестела влага.

— Ветер на высоте, — сказал я, ведь мы были с ним в монгольфьере.

Рядом вырос какой-то другой монгольфьер. Там сидел широколицый усатый казах. Мы смотрели друг на друга в бинокли. На казахе была еврейская шапочка "MENAHEM MENDEL."

— Это тоже еврей? — cпросил я.

— Да, замечательный человек еврей Касымжуиркат Абаев.

Мы отсалютовали ему. Абаев — нам.

А я вспомнил, как две недели назад, в Ташкенте, зашел к своему лучшему другу Кериму. Он был в красивом бухарском халате и шапочке-тюбетейке. Он открыл дверь и повел рукой, приглашая меня... — нет, не хочу вспоминать это!

Я показал Мише и бригадиру водителей Вальтеру, как я могу управляться с этим огромным 2О-тонным траком. Миша придирчиво смотрел на мои выкрутасы. Коллеги-шоферы, здоровенные русские мужики, скептически щурились. Но я сделал все и как надо, и Миша пожал мне пятак. Это было на территории мишиного автокомбината с вывеской "MENAHEM MENDEL LTD".

На территории мишиного опытно-показательного сельского предприятия с вывеской "MENAHEM MENDEL LTD GREEN PEACE" нас загрузили такими огромными дынями и арбузами, что даже не верилось, что бывают такие.

... Миша дал мне возможность заработать за один рейс 10.000 долларов. На эти башли я рассчитывал купить для семьи какой-нибудь домик в России, в каком-нибудь замечательном малолюдном месте, где были бы лес и река, и все были бы русскими, и мы бы начали новую жизнь...

... Бригадир Вальтер провел напоследок очень полезное и очень короткое совещание...

Бригадир Вальтер стоит в окружении своей бригады, состоящей не только из водителей, но и вооруженной охраны, и популярно излагает задачу.

... из которого я узнал, чего можно, а чего и нельзя. Второго, как водится, было больше...

С воем и миганием цветных маяков приехал "шестисотый Мерс" моего друга Миши и "Субарбан" с охраной. Миша очень трогательно привез мне тормозок с едой на дорогу, помповое ружье "фермер" со сменными стволами разных калибров, кучу патронов к нему и разрешение на его хранение и употребление, написанное на трех языках: казахском, английском и русском.

— Кушать и выпить, если простудишься. Ствол и разрешение на трех языках, если возникнет нужда. А теперь между нами — слушай, Колян, дам-ка я тебе денег сколько тебе понадобится, а сейчас едем со мной в Австрию, замечательная страна!

— Нет, Миша, спасибо, — сказал я, — что-то не хочется.

— Ты уверен? — спросил Миша.

— Да, уверен, — ответил я.

Он умчался с таким же воем сирен и миганием маяков, как приехал, мой любимейший друг, Миша Гиндин. Хочу отметить, и он, и я были в одинаковых шапочках "MENAHEM MENDEL", и мои коллеги-водители очень на это смотрели.

... Вот и мы поехали, потянулись колонной в семь огромных большегрузных траков, в каждом водитель, сменщик и охранник с помповым ружьем на коленях.

Мой напарник сидит за рулем и все поглядывает на меня. Я поймал его взгляд. Он протянул ладонь. Я протянул свою.

— Петя.

— Коля.

— Не советую, Коля, — сказал напарник.

— Чего не советуешь? — спросил я.

— Сам знаешь.

Честно говоря, я не знал, но расспрашивать не хотелось. Я смотрел в окно. Мелькают промышленные и сельские пейзажи. Петя очень хорошо ведет трак. От него исходит ощущение спокойной уверенности и надежности. Время от времени нас останавливают разные службы, проверяют и обирают.

... Я ехал и думал. Я никогда не был в России — что будет там?... Какие на самом деле русские? Такие, как я читал — добрые, несуетные, бескорыстные, отзывчивые?... Или другие?...

Мы останавливаемся на КПП ГИБД. Бригадир Вальтер обращается ко мне, опасливо при этом поглядывая на мишину шапочку на моей голове.

— Извините, Николай Иванович, у вас есть десять долларов?

... У меня был неприкосновенный запас в триста пятьдесят боевых единиц, которые я решил ни за что никогда не тратить...

Я вынул из бумажника 50 долларов — Петя делая вид, что ему все равно, заглянул туда — и отдал Вальтеру. Вальтер взял и помялся.

— Честно говоря, мы перед рейсом скидываемся по триста баксов — все эти гады сильно хотят кушать.

Я понял, про что он говорит, и хотя это оставляло меня совсем без денег, крысятничать я не хотел.

— Нормально, — сказал я, взял бумажку в 50 и отдал три по 100.

Пересчитывая деньги, бригадир полез в будку ГИБДД к пузатому казаху, начальнику этого поста.

— Как смотришь, порулишь часок один, а я пойду с ребятами покурю? — спросил мой напарник Петр.

— Чего спрашивать — твой номер первый.

— Правильно рассуждаешь. Хочешь хороший совет? — спросил мой напарник Петр.

— Давай.

— Ты всегда правильно рассуждай.

— Ты тоже.

— Я?!... Кто я такой? — он полез из машины.

— Подожди, ты что имеешь в виду?

— Ты сам знаешь.

— Как я могу знать, если ты говоришь загадками?

— Да, ладно, ничего я тебе не говорил.

— Может быть, скажешь?

— Да ну тебя, — он полез из машины.

— Подожди. Ты ведь тоже русский?

— При чем тут это?

— Вас казахи не обижают?

— Как тебе сказать? Мы — казаки, нас опасно задевать. Это русские каждый сам по себе, а казаки друг за друга горой. Я пошел, ты главное, не отставай.

Он побежал, а у меня что-то защемило в груди, словно ребро за ребро зашло, я потер и помял место, под которым у меня защемило, под ним вроде бы находилось сердце.

Наши траки тронулись, я вырулил с обочины и пошел за ними...

... Я вышел от своего лучшего друга Керима. Он был обижен на меня, а я на него.

... Я хотел сжечь свой дом, чтобы ничего им не оставлять. Я разбил окно и влез с канистрой бензина. Я облил мебель и стены. Я зажег газовую зажигалку, а вот поджечь не смог — я увидел свой дом, свой двор, свою семью в счастливые времена нашей жизни, когда светило солнце, смеялись дети, балуясь со щенком и прячась за дедушку. А моя жена Наташа накрывала стол для чая в беседке... Я не смог все это поджечь, я заплакал и потушил зажигалку...

... Я подумал, выходит, ты прав, Керим. Значит, мы, русские, действительно, слабаки?... Ты представляешь, что было бы, если бы у кого-то из них русские изнасиловали сестру и убили жену?... Третья мировая война ... А ведь я не только не отомстил, я даже не хочу мстить — ну, разве выстоим мы в борьбе!?...

НОЧЬ. ПРОСЕЛОК. В моей кабине рядом со мной сидит мой монах. Он с жаром возражает мне:

— Ты не прав, Николай! Это не слабость, это и есть сила!.. Это прекрасно... Собой ты погасил зло — не только это маленькое, а все зло мира мы гасим маленьким своим прощеньем. Зло можно победить только прощением и любовью... Прощением и любовью... О, Господи, слава тебе!

За моим траком болтается прицепленный на тросу некогда армейский грузовик ГАЗ-63. В открытом люке стоит молодой монах и смотрит в ночь, приставив козырьком ладонь...

... На той планерке бригадир предупреждал нас — главное правило — не брать по дороге попутчиц, все они — злодейки, и все — наводчицы...

ДЕНЬ. КАЗАХСТАН. Я один в кабине. Я за рулем.

Она стоит на обочине, поднимает руку.

Впереди, за поворотом, скрывается DAF, за которым я иду.

... И я бы не взял, если бы было можно брать. Но если нельзя, мне очень хочется — в этом наверное и есть загадка моей славянской души: делать то, что нельзя... Иначе, от чего все наши беды?... Я думаю, от того, что мы всегда делаем то, что нельзя делать...

Я пролетел мимо, но остановился и подал назад — у нее очень скромное лицо. Очень скромная, без всяких интригующих выпуклостей, фигура. Очень жидкие волосы. Кавалерийские ноги в дешевых джинсах.

... Не из-за ее красоты я остановился, красотой она не блистала — можно сказать, просто кикимора...

— Возьмите меня, пожалуйста, — попросила женщина уставшим, измученным голосом

... Когда просят таким голосом, я не могу отказать...

— Садитесь, — сказал я вопреки всяким инструкциям.

— Только у меня денег нет... А если платить чем другим, я по-честному предупреждаю, я нездоровая, — сказала она.

До чего же она худая, прямо просвечивала насквозь.

— Это издалека видно. Садись.

Она влезла в кабину.

— Покурить можно? — спросила она.

— Покури, кондиционер работает.

Она достала коробочку с табаком, нарезанной бумагой и свернула цигарку.

После первой же затяжки она оживела. Лицо разрумянилось, глаза заблестели.

— Затянешься? — щедро предложила она.

— Я себе не враг, — сказал я. Я понял, чего она курит.

— Вроде не старый мужик, а совсем глупый. — она засмеялась и опять затянулась. — Я трепалась, я абсолютно здорова.

— Я рад за тебя.

— Я тоже. Можно я посплю?

— Поспи.

— Ох, если бы все мужики были такие сговорчивые, — она сбросила чувяки с маленьких грязных ступней и свернулась на сиденьи калачиком. — Тебя как зовут?

— Коля.

— Спасибо, Коля.

Я отодвинул позади нас занавеску и показал на спальное место.

— Кайф! — она полезла туда. — Ты золотой мужик, Ник.

На обочине я увидел BMW и парней с автоматами. Парни показали мне, что надо остановиться. Они были в милицейской форме, но даже я понял, кто это такие, уж очень здоровы они были для формы. Трасса была пуста. Своих было не видно.

Я даванул железку и пошел на них. BMW шмыгнул задним ходом в лес. Лжементы, попрыгали через кювет.

... На том же собрании бригадир говорил, ни в коем случае не отставать от колонны, могут отсечь и тогда хана. И уж ни за что не выходить из поля зрения. А я сделал и то, и другое... Надо было им отстать от меня, но они не отстали...

Не успел я разбудить девушку, чтобы прояснить отношения, BMW достал меня.

Он был набит крутыми ребятами. Кроме тех двоих, что изображали из себя патруль, остальные были без формы. Один высунул из окна ствол автомата.

Я еще даванул железку, резко крутанул руль влево и тут же вправо. Я рассчитывал, что прицепом долбану их и скину в кювет. Их водила видать был с башкой, BMW резко отстал, я долбанул только по бамперу, сорвал бампер, он полетел, как большая птица.

Началась пальба. Они полезли вперед, чтобы достать кабину. Я вилял по трассе, стараясь не пропустить. Однако, встречные машины сильно мешали моим маневрам. Наконец, они вырвались вперед, открыли огонь по кабине. Я вспомнил о подарке закадычного друга Миши, вытащил ружье из-за спины. Тут рассыпалось боковое стекло, одна пуля задела меня. Я, не целясь, шарахнул в них.

Наверное, в патроне была граната — все взлетело там, в BMW, весь движок. BMW вильнул прямо под трак, я протащил их 2 км, пока они сами не отцепились. Все это произошло в какой-то миг. То, что от них осталось, я не видел да и не мог увидеть. Но то, что осталось, вспыхнуло и рвануло.

Девушка потеряла весь кайф и взирала на происходящее с неподдельным ужасом. Я проехал еще 5 км, съехал на обочину и остановился. Я сказал ей:

— Уходи.

— Почему? — спросила она.

— Тебя подставили, чтобы отсечь меня, — у меня из плеча текла кровь, я достал аптечку, начал делать себе перевязку.

Она страшно перепугалась.

— Это не так, Коля... Не так... А если и так, от них ничего не осталось, — она помогла мне заклеить повязку пластырем. — Ну, почему ты мне не хочешь поверить?... Ну, прошу, не прогоняй меня, мне некуда идти...

Я вылез из кабины, посмотреть, сколько дырок они там накрутили.

— Ты русская? — спросил я ее.

— Русская... Разве это имеет значение?

— Я хотел спросить, ты давно из России? — дырок они, конечно, много наделали, но дырочки маленькие, аккуратные.

— Ой, давно, страшно подумать, пять лет, почти шесть. А ты?

— Я вообще там не жил, я родился в Ташкенте.

— А я вышла замуж за таджика, он учился у нас, в Вологде, — сказала она.

— Ты на самом деле не очень здорова, — сказал я.

Тут на DAF с отцепленной фурой примчался бригадир Вальтер, с моим напарником Петей и охранником с автоматом.

Девушка оказалась умницей, только они тормознули, сунула ружье туда, откуда я его выдернул — я увидел и оценил это.

Бригадир вывалился с кулаками, стал размахивать перед моим лицом — так, мол, растак. Потом увидел, что я ранен, несколько приутих.

... Ну, я ему рассказал такую историю про себя, украденную аристократку и наемных убийц, что во все время нашего знакомства он смотрел на меня со страхом. К тому же чудесная мишина шапочка на моей голове мешала ему развернуться во всю силу его природной грубости..."

— Вы все мне надоели, это мой последний рейс. Дам факс Абрамычу, пусть сам решает, — сказал Вальтер, выслушав все, что я пел ему.

Охранник прижег мою рану какой-то волшебной палочкой — под ней кровь пузырилась и останавливалась. Он наложил марлевую повязку с замечательно пахнущей мазью и ловко заклеил пластырем.

— Набери воздуха и до дна, — на его веселом лице были здоровенные шрамы, как у художника Шемякина.

Если в спирте 96 градусов, в этой жидкости были все 200, я едва продохнул.

... И вот мы уже мчимся цугом в двух траках, догоняем своих.

... Мы летим в черноту по темной, изредка расцвеченной огнями встречных и обгоняемых нами машин, дороге. Полина заглядывает ко мне на заднее место с дымящейся кружкой чая.

— Петух говорит, очень целебный чай и очень целебный мед. Тебя не знобит?

— От чего меня должно знобить?..

Она приблизила свое лицо к моему, хотя и без того они были близки друг к другу.

— Я тебя никому не выдам, — прошептала она.

— Я стрелял в двигатель, и я попал в двигатель, — сказал я.

— Даже если бы ты поставил каждого из них к стенке и стрелял в лоб, я бы тебя все равно не выдала... Любимый мой братец Коленька, я сестрица твоя Аленушка, зовут меня также Ирина, Арина, по паспорту я Полина...

... Они с Петром быстро спелись — у обоих были хорошие певческие голоса. Он начинал низко, ревя:

— Мааа-аа—тушка, слышишь, соловушка поет...

Она подхватывала:

— Бедному мооо—лодцу спать не дает...

Они заливались, как два соловья:

— Выйду на улицу, гляну на село —

Девки гуляют, и мне весело!

Я лежу на спальном месте и вглядываюсь в темноту.

— Господи, я никого не хотел убить, — шепчу я.

Под их пение я засыпаю и вижу сон: моя покойная жена Наташа подходит ко мне и говорит:

— Кормят меня тут хорошо, обращение хорошее, — она склоняет надо мной дорогое мне лицо и шепчет. — Только без вас скучно. Не плачь, Коленька, — она целует меня долгим и сладким поцелуем в уста. — Все будет еще хорошо. Все будет прекрасно... Они живы...

Я проснулся под утро. Машина стояла, слышались голоса.

ПОЛИНА. Это что за река?

Петр смеется. Я посмотрел в окно — в предрассветном тумане угадывается река: бакен, огни проходящих буксира и баржи.

ПОЛИНА. Только не так — ну, больно же... ну... Ты не мужик?...

Мне стало неловко, я подумал, то, что там могло быть, должно быть без свидетеля.

ПЕТР. Я просто сильный.

ПОЛИНА. Бамбула (она засмеялась).

Петр, действительно, здоровый мужик — 90 кг при веселом нраве, черных бровях, калмыковытых глазах и росте 186 см. Я видел его лицо в обзорное зеркало, мы встретились в нем глазами.

Я сделал вид, что только проснулся, закашлял, потянулся и выглянул из-за занавески в эту мерзкую жизнь.

— Извините, проснулся, — сказал я.

Они сидели, обнявшись, Петр мял ее грудь.

— Нам как-то без разницы, — она оттолкнула его ладонь. — Ну, хватит, не наигрался?...

Петр засвистел и молча выпрыгнул из кабины. Я втянул воздух, пахло сладеньким.

— Опять курила? — спросил я.

— Отстань! — закричала она на всю ивановскую, у нее задрожали губы, трясущимися руками она полезла в сумку за "дурью".

После короткой борьбы я зачем-то отнял у нее пластиковый пакет с травкой и выпрыгнул с ним из кабины.

Наша колонна стояла перед мостом через очень широкую реку. Въезд на мост перегораживал БМП. На броне сидели бойцы и ели наши арбузы. У них были черные шерстяные шапочки, неармейская обувь — кроссовки и кеды — и "Калаши". Два смешанных наряда из пограничников с собаками и ОМОНа проверяли машины. На востоке поднималось солнце и освещало на западном берегу большой, не очень красивый город. Тысячи его стекол отражали солнце.

Мы хорошо потешили всех — Полина выскочила следом за мной, кулаками колотила меня в спину и дико ругалась:

— Отдай... Колька, гад... Отдай!.. Ты — дрянь!... Ты самый крайний!..

С этими воплями и не преставая молотить меня, она протащилась на мне до самого берега, норовя отобрать пакет. Одна собака тоже вцепилась в него. Так что, я тащил их обоих. На берегу я отцепил полинины пальцы, разжал огромные собачьи зубы и швырнул пакет в реку. Полина хотела прыгнуть за ним, я еле удержал ее. Собака прыгнула. Однако пакет подхватило течение, она не смогла догнать его. Все вокруг ржали — и омоновцы, и погранцы, и наши водилы — хорошо мы всех развлекли.

Мы с Полиной оказались за нашим траком, здесь нас не видели, и здесь я отвел душу — снял ремень, согнул Полину в поясе, зажал голову между ног и от души отходил по мягкому месту.

— А теперь можешь идти, ты свободна.

Она выкинула фиги на обеих кулаках и полезла в кабину. Она корчила мне оттуда всякие страшные рожи.

Оказывается, бригадир Вальтер уже давно подошел к нам со стороны фуры и наблюдал всю экзекуцию.

— Михаил Абрамыч разрешил взять вашего референта, — сообщил он, когда мы встретились с ним глазами. — Если вы сами, Николай Иваныч, не передумали.

— Да я сама не хочу с вами ехать! — закричала Полина, высунувшись из кабины. — Воспитатели нашлись!.. Где вы были, когда я пропадала?!..

— А где была ты, когда пропадал я или пропадал он? — не повышая голоса, спросил наш бригадир Вальтер. — Запомни, дочка, никого нет на месте, когда пропадаешь...

Я накручиваю баранку, мой огромный трак мчится по мосту через Волгу в этот прекрасный город. Оказывается, это Саратов, здесь живут у маминых родственников мои родители и мои дочки.

Я принес им две сетки с четырьмя арбузами и четырьмя дынями. Мой отец что-то строгал во дворе между двумя "хрущобами".

Оказывается, он обстругивал дощечки от продуктовых ящиков.

— Как вы живете? — спросил я его.

— Замечательно, — ответил отец.

— А как вообще тут живут?

— Прекрасно, — ответил отец. — Вон — старуха, заслуженная учительница СССР на заслуженном отдыхе съедобные объедки по ночам собирает, — по двору неуверенно, ощупью, передвигалась старая женщина с виноватыми, затравленными глазами.

Вдобавок, как нарочно, она проходила мимо шикарного "Мерседеса-600", из которого за молодой откормленной парочкой водитель-телохранитель волок две коробки с продуктами.

Я вытащил дыню из сетки, пошел и отдал учительнице.

— Вам, — сказал я.

— Вы ошиблись, — испуганно возразила она.

— Нет, — возразил я и ушел.

— Я не узнаю, это Россия? — мой отец чуть не плакал.

— Папа, другой нет.

— А без России у русских разве может быть жизнь?

— Евреи почти две тысячи лет жили без Израиля, — сказал я.

Заслуженная учительница приковыляла к нам, попыталась вернуть дыню.

— Извините, вы ошиблись, молодой человек, это не мне...

Но тут появились во дворе бабушка с внучками. Я кинулся к ним. Мои дочки повисли у меня на шее и на руках.

— Папа!.. Папочка!.. Ты насовсем?..

Я сижу за баранкой, накручиваю километры, всматриваюсь в пейзажи по сторонам и думаю свои думы.

... Саратов — это все-таки не Россия, это почти граница со степью, и народ там давно не русский... А где же Россия?.. Где простой, трудолюбивый, скромный и несгибаемый русский народ?.. Где его вековая мудрость?... И вдруг мне показалось — а вдруг ее нет?... Тогда что?... Это была страшная мысль, я отогнал ее от себя...

В полдень мы остановились в одном поселке. Пекло солнце, я надел на затылок мишину шапочку, посмотрел на деньги, их было так мало, и выпрыгнул из кабины.

— Мужики, у вас сорок минут! — басил бригадир Вальтер. — Только сорок!

Я выпрыгнул из кабины и замер от ужаса. На мой взгляд, это было страшное место, хотя задумывалось и строилось, скорее всего, как прекрасное. Огромная, серая от толстого слоя высохшей грязи, площадь с большой колдобоиной посередине и покосившейся, заляпанной грязью автобусной остановкой рядом.

Обглоданные и поломанные деревца под толстым слоем пыли.

Вокруг площади, почти точно по кругу, двухэтажные здания одинаковой, но непонятной архитектуры. На одном, с колоннами, видна сбитая надпись "Дворец культуры". На другом, тоже с колоннами, "Баня". На третьем "Дом быта", "Универмаг", "Гастроном". Отдельно "Парикмахерская" и "Овощи-фрукты".

У "Гастронома" сидели 14 неизвестно чего ожидающих мужиков. Они походили друг на друга, как братья. У всех багрово-синюшные лица с многочисленными ссадинами, царапинами и синяками различной свежести. Влажные, зачесанные назад волосы — нет, баня здесь не работала, там и стекла побиты, и замок на дверях висит, как, впрочем, на парикмахерской и доме быта. Все в чистых, отутюженных любовно, со складками, рубашках и немнущихся кримпленовых брюках со стрелками.

У всех воспаленные глаза и синие от наколок узловатые руки трудяг.

И все так алкали, что эта жажда висела в воздухе. И все смотрели куда-то мимо.

— Кучеряво живешь — поставишь пузырь народу? — не глядя на меня, спросил ближний ко мне мужчина в голубой рубашке, коричневых брюках и сандалиях на босых ногах, даже на пальцах ног синели у него наколки.

Я вошел в гастроном. Таких гастрономов я давно не видел, здесь были только хлеб олякишем, жвачка, сникерсы, слипшиеся конфеты, посиневшая колбаса, куриные окорочка, богатый выбор различных водок.

Сонная продавщица, шевеля губами, пыталась прочитать надписи на моей еврейской шапочке. Я купил только бутылку водки, но зато самую большую.

Выйдя из магазина, я отдал ее радостно изумившемуся мужику. Все тут же оживились, повставали со своих мест, закурили. А мужик сказал:

— Можешь гулять смело, скажешь, "я васин друг".

... Я перепрыгнул через вырытую сто лет назад траншею и оказался в царстве непонятных построек. На меня наткнулась неизвестно откуда появившаяся Полина.

— А я не курю, — объявила Полина.

— Хорошо, — сказал я.

— Это тебе хорошо, а мне не очень.

— Пройдет. Только надо побольше пить воды.

— Как это? — недоверчиво спросила Полина.

— Берешь чистой, лучше всего родниковой, воды, делаешь полное дыхание и, не выдыхая, пьешь маленькими глотками — литра полтора-два, не меньше. И так — каждый раз, когда очень хочется покурить. И не курить...

— Ты врешь, — сказала она. — Ты вообще врун, — и сразу же убежала, не дожидаясь ответа...

... Дикая толстенная трава была мне по пояс, под ногами хрустело стекло. Здесь был когда-то большой-пребольшой парник. И там был. И там. Их поржавевшие конструкции хорошо сохранились. Трубы. Калориферы.

Я перепрыгнул еще через одну обсыпавшуюся траншею и оказался среди каких-то небольших нелепых домов, будто их построили для себя неумелые карлики из всего, что валялось у них под ногами — палок, фанерок, необструганных досок. Не верилось, что в них кто-то живет, хотя во многих были и оконца, и дверки, и занавески, и даже подведено электричество. И торчали антенны ТВ.

Огороды при них являли собой не менее странное зрелище. Растительность на них буйная и обильная, но это ладно. Ограды же состояли из никелированных кроватных спинок, панцирных сеток и стальных полос с пустотами.

В огороде прямо напротив меня поднялась плотная, налитая здоровьем и силой женщина.

— Чего ты все изучаешь? — с подозрением спросила она.

— Смотрю. Я никогда не был в России, хотя я — русский.

— Какая это Россия, — с презрением сказала женщина.

— Все-таки... самый центр России... здесь живут русские.

— Какие тут русские — мудаки, как везде, — сказала она. — А как радианция появилась, квасят и квасят, чтобы не околеть.

— Какая тут "радианция", — возразил я.

— Ну, как, блядь, какая?.. Какую начальство изобрело, чтобы народ известь?.. Отравили природу атомом и морят людей... Начальство хитро, а народ — дурак, обмануть нас легко.

— Подождите, зачем начальству народ изводить, — спросил я.

— Не любит, — объяснила она. — Да и зачем народ?.. Кормить его, зарплату платить — одно беспокойство.

Женщина стояла у входа в маленький домик, дверь которого была сделана из щита с большими буквами "Опытное хозяйство "РОССИЯ", и не сводила с меня глаз.

— Хочешь? — стесняясь, предложила она.

Я задохнулся от неожиданности, смысл предложения был ясен.

— Я чистая, — она подняла подол и показала молочное плотное тело с поросшим густыми темными волосами лоном.

Дверь домика распахнулась под чьим-то мощным ударом, оттуда вылетел здоровенный розовый хряк и стал гонять кур и уток.

— Мне бы ребенка зачать — ты вроде здоровый... А уж я подмахну, скучно не будет...

... Все наши машины завывали клаксонами. Я выскочил на пригорок и увидел за этим "Шанхаем" пруд, а за ним бесконечное поле и лес у самого неба.

Мужики, которым я поставил бутылку, пьяно шатаясь и размахивая татуированными кулаками, выясняли меж собой отношения. Двое лежали в колдобоине. Один крушил автобусную остановку.

... Петр сидел за рулем. Полина сидела рядом. Я лежал сзади на спальном месте и думал.

— Все спишь, как сурок. Посиди с нами, — сказала Полина.

Я зажмурил глаза.

— Спит? — Петр посмотрел на меня в обзорное зеркало.

— Кто его знает.

Я смотрел в окно на проносящиеся пейзажи. Вдали, за полем, у леса попадались поселки из богатых, облицованных красивым кирпичом, особняков.

... Я, конечно, понимал, что все это не народ, что народ где-то там, на фабриках и заводах... Но какой может быть народ на этих грязных, чумазых фабриках, на этих разваливающихся заводах, я тоже понимал...

Я перевернулся на спину и закрыл глаза. Я вспомнил, как ...

... две недели назад, в Ташкенте, я зашел к другу детства Кериму. Керим был в красивом бухарском халате поверх черных брюк, белоснежной рубашке и галстуке, в богато расшитой тюбетейке на черных гладко зачесанных волосах. Открыв дверь, он ведет рукой, приглашая меня войти...

Нет, не хочу вспоминать это... Тогда я вспомнил, как убили мою жену —

... мы обнялись, и она обмякла в моих руках... и опять... Нет! Мы обнялись, и я отодвинул ее! Я отодвинул! Отодвинул ее! Пуля ударила рядом!!! -

Невыносимо вспоминать это, я тихонечко заскулил...

Ворвалась темная ночь. Проселочная дорога, освещаемая фарами мощного трака.

На мягкой сцепке болтается за моей кормой некогда военный грузовичок ГАЗ-63. В открытом люке кабины стоит монах и смотрит по сторонам, приложив ладонь козырьком ко лбу.

Я в кабине трака накручиваю баранку — ух, как мы летим в этой тьме. Мой черный монах говорит мне:

— Я тебе скажу страшную вещь, Николай — то, что есть сейчас, недостойно жить!.. Разве Бог так и для этого сотворил мир, где все любит друг друга. Люди извратили все!.. Бог вопрошает нас нашими несчастьями: доколе будете жить неверно?.. Почему не исполняете Закон мой?..

— Какой? — спросил я, ловко выворачивая трак на крутых поворотах.

— Да крещен ли ты?

— Не знаю... но вряд ли...

— Плохо. А умрешь — как предстанешь перед Богом?.. Поехали в монастырь. Отец настоятель тебя окрестит. Он тоже наш — из офицеров ВДВ.

— Сейчас спешу, дай адрес, на обратном пути заеду.

— О, суета!.. Как Господь до сих пор не испепелит нас?

— Ты подожди с этим, а то и вправду испепелит, — сказал я. — Слушай, все говорят, это хорошо, что мы страдаем сейчас, потому что скоро за это будет нам всем награда, и Россию ждет великое будущее — это правда?

— Это чушь!.. Мы не страдаем, мы пожинаем плоды, а что сеем ныне?

— Не знаю.

— Посмотри в душу свою и увидишь, что предстоит пожинать... Молитвенниками и мучениками жива Земля. Молитвами Богородицы. Она просит Сына: подожди, Боже, не испепеляй их, дай еще один шанс.

— Он дает?

— Дает пока.

— Закон какой? — спросил я.

— Любовь и вера.

— Это мне нравится, — сказал я. — Не люблю, когда закон длинный.

День. Яркое солнце.

Я увидел его издалека. Трасса в этом месте была не широкой, по ее обочине полз некий большой человек.

Он полз на коленях, толкая перед собой низкую детскую коляску образца начала 50-х годов.

Я остановился и побежал к нему. Я чуть не попал под DAF бригадира, который, тормозя и пыля, обходил нас.

Наверное, это был очень большой человек. Даже на коленях он был почти вровень со мной, а ведь и я не мал. Огромная копна густых сивых волос на голове и вокруг лица не давала понять, сколько ему лет.

— Дедушка, ты чего?.. Давай подвезу, — предложил я.

— Уйди, парень... Я за грехи наши ползу, — ответил он низким могучим басом, и я увидел, что ему вряд ли больше 50-ти.

— ...Или убил кого? — спросил я.

— А хоть и нет?.. Хочу каяться, хочу мучиться, хочу страдать — жил, горя не знал, боюсь расплачиваться придется...

— Да? — спросил я.

— Да, — подтвердил он.

— Ты мне, пожалуйста, объясни, — сказал я. — ... Я тоже раньше жил хорошо.

— А теперь плохо?

Я подумал, как мне сказать, и сказал просто:

— Хуже.

— Тогда ползи рядом.

— Да зачем?...Какой смысл?...

— Я ж тебе объясняю, — пробасил мужик, оправляя огромными ладонями власы на лице. — Бог увидит, что мы каемся и страдаем, и сгонит с Земли негодяев! И очистится Земля от их помета!.. Станут властелины служить народу и Богу, а не своим страстям! И воцарятся гармония в душе и справедливость в жизни.

— Какая же у тебя религия? — спросил я.

— Никакая... своя... Ну так, ползешь или нет?

Все наши траки, которые шли за мной, уже стояли и выли от нетерпения.

— Я сейчас не могу, — сказал я мужику, вдруг чувствуя себя виноватым.

— Вот так и летит все — в геену, — мужик перекрестился в одному ему известную сторону и пополз дальше, толкая перед собой коляску. К его коленям были приспособлены коротенькие пластиковые лыжи, загнутые с обоих сторон.

После этого бригадир Вальтер имел со мной воспитательную беседу:

— Ты нас достаешь — то там останавливаешься, то тут!... А у нас работа, мы из-за тебя шестнадцать часов потеряли.

— Не сердись, Вальтер. Я хочу перебраться в Россию, а какая она — не знаю.

— Я хочу перебраться в Германию и тоже не знаю, какая она... Я от этого кому мешаю?

— Так ты немец?

— Нет, я китаец.

— А я думал, ты русский.

— Избави, Бог, меня от этого несчастья.

— Я понял, — сказал я. — Поехали?

— Все понял?

— Все.

— Тогда поехали.

Наши траки заревели моторами, закрутили колесами — и понеслась навстречу Россия.

Я напоследок обернулся на этого ползущего мужика...

... Напоследок я обернулся на этого ползущего гренадера и подумал: так, что ли, нам всем ползти?.. И тут же увидел...

... дикие орды — миллионы и триллионы — ползущих по земле людей, толкающих перед собой детские колясочки...

... А может, этот мужик и есть символ России — каяться за грехи, которые не совершал?.. Ждать чудо, которое само по себе вряд ли приходит?.. Молиться о нем и ползти навстречу?..

Погруженный в свои мысли и занятый управлением машины, я не сразу понял, что там происходит — из-за занавески слышалось сдержанное повизгивание. Потом оно превратилось в несдержанное. Потом раздался сладострастный крик — тут до меня дошло, и мне почему-то сразу сделалось нехорошо...

... Я не знаю, почему мне стало нехорошо?.. От обиды? Зависти? Чего-то еще?.. Но мне стало нехорошо — меня чуть не вырвало в кабине...

... Я резко затормозил. Они полетели со спального места вниз, на меня. Я выскочил из кабины, меня тут же вырвало.

Задние траки завыли тормозами и запылили по обочине, некоторые обошли нас и пошли вперед, не останавливаясь.

А за мной тут же выпрыгнула Полина. Она была взъерошена и возбуждена:

— Я взрослая женщина, я имею право!

Меня охватил новый приступ. Упал из кабины Петр, он был весь расстегнут и задыхался от сильной обиды. Все в нем так разбухло и так торчало, что он еле стоял, а ноги держал кренделем. Он взял Полину за руку.

— Иди отсюда, — Полина резко оттолкнула Петра.

— Эх! — Петр обиженно тряхнул головой. — Эх! — он вдруг кинулся на меня, схватил за горло и стал трясти, будто я не живой.

Бригадир Вальтер выскочил из машины.

Он обхватил несчастного Петра левой рукой за шею и так швырнул, что бедняга отлетел на 5 м и упал. А Вальтер как начал ругаться на немецком родном языке и как начал бить своим огромнейшим кулаком по огромнейшей своей ладони. А потом перешел на фуру, колотил кулаком по фуре и все орал по-немецки.

Петр встал и, нелепо перебирая расставленными ногами, побежал за кусты. Вальтер как-то сразу пришел в себя.

— А ты не понял, — сказал он мне.

— Я понял, — возразил я. — Поехали.

— Баб брать нельзя. Когда предстоит серьезное дело. От баб в пути одни проблемы. Поехали.

Я полез в кабину со своей стороны. Полина — со своей. Было слышно, как Вальтер зовет Петра:

— Ты, жеребец хренов, ты поедешь или ты остаешься?

— Я, Вальтер Вольфганович, с ними ехать не буду! — страдая, отозвался из-за кустов Петр. — Я теперь инвалид, у меня ноги в тазу свело!..

Замигал левый фонарь. Мой трак, набирая скорость, взял с места.

— У нас ничего не было, — сказала Полина.

Я не ответил. Ободранная Петром шея саднила. Я мочил пальцы слюней и смазывал царапины.

— У нас ничего не было, — начиная скандалить, повторила Полина.

— Мне все равно, — сказал я.

— А мне нет.

Я промолчал.

— Ты понимаешь или не понимаешь — это не все равно!

— А мне все равно,— сказал я. — У меня две недели назад жену убили. И мне плевать на вас всех.

— О, Господи, — она испугалась и забилась в угол.

... Какое-то время мы ехали молча, миновали небольшой промышленный город с толстыми чадящими трубами, разбитой дорогой и чахлыми деревцами — больно было смотреть на это.

— Прости, я не знала, — сказала Полина. — Я какая-то сумасшедшая. Я нарочно хочу быть сумасшедшей, потому что, если я не сумасшедшая, мне невыносимо жить.

Я посмотрел на нее, она стала совсем другая — тихая и спокойная. Она прикусила губу, на глазах того гляди появятся слезы.

— Ничего, — сказал я. — Мы все такие, у кого неприятности.

— Оптимист... называть это все "неприятностями"?

— Я не оптимист, — сказал я, вспоминая того узбека. — Я типичн русски гавнюк.

Она внимательно посмотрела на меня и спросила:

— Ты тоже?... Теперь мы знакомы.

Я промолчал. Был опасный участок дороги — сложный перекресток, пост ГИБДД. Милиционеры в бронежилетах. Какие-то автоматчики в черных беретах и камуфляже.

— А ребята думают, ты в полном порядке, миллионер, — говорила Полина. — Едешь, чтобы присмотреться и купить у некоего "Абрамыча" весь этот бизнес и все машины.

— Я в порядке — заработаю деньги, куплю дом в России и буду жить. У меня две дочки, мне их вырастить надо.

— В какой город ты хочешь? — спросила Полина.

— На город у меня не хватит. И не хочу я туда. Я хочу, чтобы рыбу ловить. Чтобы лес — грибы собирать, ягоды. Чтобы земля — огород посадить, сад... Корову купить, кур обязательно, пчел, лошадь — чтобы дочки росли труженицами, а не какими-нибудь...

— Как некоторые, — сказала Полина.

— Я так не сказал.

— Но подумал.

— Нет.

— А что ты, вообще, про меня думаешь?

— Я вообще про тебя не думаю.

— Врешь. Думаешь: какая дрянь...

— Ты сама про себя так думаешь. А я думаю — вот поет хорошо. Если, конечно, думаю.

— Я и играть умею — на пианино, баяне и домбре — наше педучилище было с музыкальным уклоном. Хотя ты, конечно, врешь.

— Вот и хорошо — бросишь курить анашу, станешь преподавать.

— Стану, — сказала она с непонятной обидой, а потом спросила. — Ты уже знаешь деревню, где будешь покупать дом?

— Нет. Я, вообще, первый раз еду в Россию. А что?

— Смешно, — сказала она. — Я еду в такое место. Ну, очень смешно, просто хохот — это точно такое место.

Я вынул из "бардачка" "Атлас автомобильных дорог" и протянул Полине:

— Покажи...

Мы пронеслись по какому-то маленькому городку, вспугнгули гусей и опять вырвались на березовый светлый простор.

Полина показала место на карте. Я прочитал название озера и спросил:

— Плещеево озеро ваше?

— Наше. Деревня Горушка,что значит "на горке", тоже наша. Еще река, рыбой набита. Грибы косят косой. Ягоды собирают гребешками. Людей почти нет, только добрые старики и старушки.

"...Я подумал, здорово бы туда уехать и там поселиться..."

— Далеко от маршрута, — сказал я.

Полина погасла.

— Я так и подумала, — сказала она.

И тут ее стало ломать — глаза полезли из орбит, тело перекорежило. Она завыла. С наркотиками шутки плохи. Я вырос в Азии, я это знаю.

Я мигом остановил машину, обхватил Полину, стал выпрямлять. Ее начало бить, но я держал.

Рядом с нашей кабиной остановилась кабина бригадирского трака. Он заглянул к нам. Неизвестно, что он подумал, на его лице выступила презрительная гримаса.

— Опять?! — проревел Вальтер в опущенное окно. — Что там у вас?!

— Приступ! — прокричал я, с трудом удерживая вопящую на всю округу Полину.

— Чего?!...

Сзади завыли чужие грузовики, которым мы мешали проехать своими машинами.

— Давай! — закричал я, махая рукой. — Догоню!!..

Не выпуская Полину, Я достал канистру с питьевой водой. Отвинтил крышку.

— Пей!... Пей. Вот так: делай полное дыхание, в живот воздух, в грудь и пей — я показал как и положил руку на ее живот. — В живот, девочка — ну?...

— Люби меня... — прошептала Полина и заплакала. — Коля, люби... Я буду хорошей...

НОЧЬ. Мы несемся на траке сквозь тьму. Прицепленный к нам грузовик ГАЗ-63 мотается из стороны в сторону. Монах еле удерживает его руль. Другой монах стоит в люке кабины, приложив ладонь козырьком к глазам, будто впередсмотрящий.

Дорогая влажная, пыли нет. Такие высокие по сторонам деревья — мы летим, словно в тоннеле.

— О, Господи. На все воля твоя! — мой черный монах стал креститься. — Стало быть, ты был в Горушке?

— Был.

— И сейчас едешь оттуда?

— Еду...

ТРИ ДНЯ НАЗАД, под утро, мы прощались с Полиной. Она хлопала ребят по ладоням, по-товарищески целовала. С Петром обнялась.

Она подошла ко мне и протянула руку. Я пожал ее.

— Спасибо, — сказала она.

— На здоровье, — сказал я.

А потом сделал то, что не должен был делать. Я пошел на станцию техобслуживания автомобилей, у которой мы остановились. Дал дежурному последние 50 долларов, свою заначку, и послал факс в Алма-Ату.

Вместе с Вальтером мы приняли ответный Факс. Мы стояли и смотрели, как выползает бумага:

"КОЛЯ. УЗНАЮ ТЕБЯ... ПУСТЬ ШИРХАН ПОСМОТРИТ АРБУЗЫ..."

— Ширхан это кто? — спросил я.

— Я, — сказал Вальтер, — читая выползающий текст.

— Ты — Вальтер.

— Для тебя Вальтер, для старых друзей Ширхан, — Вальтер оторвал наше письмо и стал читать вслух: "...если они выдержат без утраты качества два дня, даю это время. Остальные пусть едут в Таллинн. Встретитесь там 19-го в 19ть на улице Нино. Узнай, где будешь, — "а", можно ли поставить колбасно-коптильный цех? Бэ, есть ли сырье? Вэ, можно ли с местным народом организовать откормочную ферму свиней или все сами свиньи, вырожденцы и алкаши?... Гэ, сколько км до Москвы? Это все обязательно. Впредь не ставь личное выше всего, а то останешься только с личным. А вообще, поздравляю. = Миша Менахем Мендел...

Вальтер снял очки, сложил листок с текстом и сказал:

— Иди, посиди в кабине, — и сам стал звонить в Алма-Ату.

Я сидел в кабине и ждал, когда Вальтер получит ответ на мой запрос.

Полина стояла у водоразборной колонки, пила воду из пластикой бутылки так, как я ее учил, и время от времени поглядывала в мою сторону.

Бригадир привел большого пятидесятилетнего человека. Вначале Вальтер вздохнул и отдал мне листок с факсом от Миши, факс был из Австрии, с пересылкой через Алма-Ата.

— Все верно, — сказал он потом и представил этого человека. — Самый лучший водитель и самый спокойный мужик в этих пенатах... Будет ехать с тобой.

— Серега, — сказал мужик и протянул большую, как совковая лопата, ладонь.

— Колян, — сказал я про себя.

— Полезай отдыхай. Я вздрючу твою старушку.

— Ты все же выбирай выражения покультурней, — сказал бригадир Вальтер, — женщину будешь везти...

Мы мчались на траке сказочными берендеевскими местами.

— Вот она Русь! Вот она Русь! Вот она Русь! — радостно голосил я, накручивая баранку по узенькому проселку.

Этот мой напарник тоже хорошо пел. Он сидел между мной и Полиной. Они заливались, как два соловья на рассвете. И текст подходил к переживаемому моменту:

— Вернулся я на родину,

Шумят березки встречные.

Я много лет без отпуска

Служил в чужом краю...

Эти слова мне очень понравились, я их повторил:

— Я много лет без отпуска

Служил в чужом краю...

Полина захлопала в ладони, закричала:

— Бис!..Бис!..

Вдобавок, этот Серега был законченный алкоголик, он купил огромную бутылку с итальянским ликером и теперь не выпускал ее из натруженных рук.

Грешен, я тоже прикладывался. Он протянет мне, я возьму и глотну. Потом он протягивает Полине, она тоже делает хороший глоток. Потом он сам делает четыре огромных глотка и в качестве закуски целует Полину в щеку. Полина показывала на него пальцем и хохотала.

... Нет. Я хохочу. Это у них самый лучший, морально здоровый кадр...

Мы пронеслись мимо разоренной церкви и заброшенного погоста. На крыше церкви росла береза. С ее веток взлетели вороны, перепуганные нашим ревом и грохотом.

Мы взлетели на холм и остановились. Да, друзья мои, все было так, как она говорила — синее озеро без конца и без края, впадающая в него река, ближний и дальний лес, маленькая, оставленная людьми деревушка. И старик со старушкой у крайнего домика, испуганно замершие от нашего появления.

Полина бросилась к ним:

— Бабушка!!!...

Голубое небо. Лазоревая тишина.

Одинокая лодка. Туман стелется над чистым озером. Мой напарник Серега и полинин дед вытаскивают из воды плетеную морду с рыбой. И я с ними!...

... Я лежу в сусеке — это такой большой ларь без крышки, в котором когда-то хранили зерно — на чистой холщевой постели и слышу, как воркуют дикие голуби. Ларь стоит в каменной холодной кладовой.

Я слышу, как бабушка доит козу и говорит с Полиной:

— А мудрец как-то спросил духа мудрости: сообщи дух, какая пища самая добрая? И дух сообщил: из пищи, которую едят люди, добрым сотворено молоко коз, из злаков — пшеница, из плодов — груши и финики...Козочку я вам подарю...

Полина уже давно стоит над сусеком и разглядывает меня. У нее свежее, вымытое холодной водой лицо и хорошая родная улыбка.

... Эти два дня были сказкой... Правда, бизнес в этих краях делать никто не хотел. Зато дом можно было купить за триста долларов. Земля — бесплатно. В 30-ти км кирпичный завод — можно строить, хоть замок. В 20-ти станция техобслуживания — я бы мог там работать...

НОЧЬ. ДОРОГА. КАБИНА ТРАКА.

— Что же тебе помешало? — спросил у меня мой черный монах.

— Кто сказал, что помешало? — спросил я у монаха.

— Никто. Извини, мне показалось.

— Ничего, это я виноват. Давай, Степан, кое-что уточним, — сказал я монаху. — Ты сказал мне, что правильно, что я никого не убил, что я не трус. Что прощение, вообще, гасит зло — и не только это, а все зло мира гасит любое маленькое прощение. Так?

— Так.

— Ну, это ладно.

— Это не "ладно", — поправил меня монах — Это главное. Для этого Господь создал Русских и Русь — несуетный, добрый народ на огромном пространстве — гасить зло в мире. Понял?.. Гасить в мире зло — вот для чего созданы русские. А мы что делаем?.. Мы сами порождаем зло!..

— ... Потом ты сказал: "любовь и вера". Любовь — тоже я понимаю. Это хорошо. Хотя, в конечном итоге, все конечно зависит от того, какой у кого дрын...

— Что значит "дрын"? — удивился монах.

— Дрын, — пояснил я известным движением рук.

— Ты обезумел? Кайся!

— Каюсь, — мне, действительно, почему-то сделалось стыдно и захотелось раскаяться.

— Это не "дрын". Это любовь к ближнему — "Возлюби ближнего своего, как самого себя"...

— Это хорошо, — сказал я. — Было б только за что.

— Ни за что. За так. За то — чтобы была любовь. Чтобы она росла, множилась и вытеснила все остальное.

— Это было бы здорово! — сказал я, мне это сильно понравилось.

— Еще бы.

— А это будет? — ох, как мне хотелось, чтобы стало так.

Монах не ответил, он спросил сам:

— Дети у нее есть?...

— У кого?

— У Полины.

— Нет. Таджики заставили делать аборт. Его сделали так, что она больше не может иметь детей.

— ...Полина из Горушек — моя двоюродная сестра... Я до армии был влюблен в нее, — признался монах.

Встречная машина осветила нас, и я увидел, как сильно было обожжено его лицо, и как маленькая реденькая бородка плохо скрывает это, как ожег идет выше, под монашескую скуфейку. Рука, которой он прикрыл глаза, защищаясь от яркого света, тоже обожжена. Я увидел это в одну секунду и в одну секунду понял, что он перенес.

— Ты на действительной служил или ты офицер?

— На действительной, я — рядовой, — монах отнял от глаз руку.

Новая машина осветила нас, он снова прикрылся ладонью, но я успел увидеть, как сожжены и выворочены его веки и как страшно то, что так красиво у человека — глаза и их обрамление.

"Боже, какой салага... Как страшно прокатилось по нас время, и как до сих пор катится..."

Мы несемся на могучем траке сквозь тьму. Прицепленный к нам грузовик мотается из стороны в сторону. Монах стоит в открытом люке кабины и смотрит, приложив козырьком руку, словно дозорный.

... Я не все рассказал монаху. Нет, не все. Я кое-что оставил и для себя...

ДЕРЕВНЯ ГОРУШКА.

Полина попарилась в баньке и пришла оттуда чистая и легкая, как осенний листок. И очень загадочная.

Она надела старое девичье платье, подвела глаза высохшей тушью из старого-престароого набора "ESTER LAUDER", в котором ничего, кроме этой туши, давно не осталось, и стала смотреть на меня.

Она оказалась просто красавицей.

— Что жмотничать, не сидеть же в такой вечер дома? — сказала Полина.

— У меня денег нет, — сказал я.

— Кинем десяток арбузов, появятся, — предложила Полина.

В трактире "У ЮРЫ" все ахнули, увидев такую красавицу перед собой, такую тростинку, А ребята там сидели крутые — в свободное время "оттягивались" "братки", которые делали большие дела в столицах.

Они полетели к нам, как осы на сладкое. Она же обняла меня и стала танцевать со мной.

... А потом появился настоящий парень — ее ровесник, милый, вежливый и довольно скромный. К тому же настолько богатый и такой красивый, что хотелось спросить — Господи, за что это все одному?

Он подошел и вежливо спросил у меня:

— Можно, я приглашу вашу девушку?

Полина отвернулась от него, а я сказал:

— Если она хочет...

Она очень хотела.

... Даже я видел, что они созданы друг для друга — как болт и гайка — все у них подходило: возраст, легкость, какая-то изысканная красота...

Мне про него нашептали:

— Это вот такой парень... киллер... делает большие дела в Москве.

Я смотрел на его маленькие белые руки и не мог поверить.

Полина потом сказала:

— Коля, Вадик может помочь тебе в твоих проблемах.

— У меня нет проблем, — сказал я.

— А те, с Михал Абрамычем?

Я, не подумав, показал факс-задание от Миши Гиндина. Вадик прочитал.

— Считайте, все сделано, — сказал Вадик. — Люди выращивают свиней и коптят их в коптильнях — я берусь за это. Хотите быть у меня управляющим?

— Я не умею, я просто водитель.

— Это замечательно, что вы так говорите. Я пошлю вас учиться в Австрию на родственное предприятие или в Германию — куда вы хотите?

— Конечно, в Австрию, — сказала Полина.

— Заметано. Считайте, вы уже там, — подтвердил Вадик.

Этот парень отвез нас домой на своем внедорожнике. Это была очень новая и очень крутая машина с разными опциями и прибамбасами. Внутри был конечно кондишн, ТВ и бар. Полина беспрерывно поддавала из бара и поила меня. Вадика постоянно вызывали по сотовой связи.

Я вышел первым. Вадик придержал Полину рукой, очень вежливо и как бы случайно проведя ею по попе, и предложил:

— Может быть чуть-чуть покатаемся?

Полина сказала:

— Как Коля. Он мой жених, — и стала смотреть на меня фиалковыми глазами.

Я сказал:

— Как ты хочешь...

Она пожала плечами, как там, в трактире. И уехала.

... Я включил переноску и стал копаться в траке. Вернее, я долго не мог сообразить, зачем я включил переноску и почему замер у его колес.

В доме очень громко храпел напарник Серега. Храпел дед Семен и бабушка Елизавета, это очень мешало сосредоточиться.

Наконец, я сосредоточился.

— Хватит, — сказал я себе. — Комедия кончилась. Как бы не началась драма...

... Полина вернулась под утро, когда я уже все сделал, оттерся бензином и теперь отмывался водой. У нее были распухшие от поцелуев губы, они сильно бросались в глаза.

Вадим тут же уехал.

Полина коснулась моей щеки распухшими от чужих поцелуев губами. Сказала:

— Спасибо, — и ушла к себе.

Я прогрел двигатель и зашел проститься. Полина снимал макияж сметаной.

— До свидания, Полина. Я поехал, — сказал я.

— Что — прямо сейчас? — почему-то раздражаясь, спросила она.

— Мне пора, — ответил я, стараясь не реагировать на раздражение.

— Когда мы увидимся? — Полина тут же погасила его.

— Скорее всего никогда, — сказал я.

— Что ж — пожалуйста, — равнодушно сказала она.

И я пошел.

— Подожди, — сказала она, я остановился. — Ты обалдел?!.. Человек хочет раскрутить для тебя дело. Взять тебя управляющим. Послать на учебу в Австрию!...

— Я очень похож на идиота? — спросил я.

— Именно на него ты сейчас и похож. Посмотри на себя в зеркало, ты весь трясешься от злобы...

Я посмотрел на себя, нет, я не трясся. Ни от злобы, ни от чего другого. Напротив, я улыбался. Это бесило ее больше всего.

— ...Нельзя быть таким мелким и злобным! Надо уметь понимать женщину и прощать ее!

— Мне не за что прощать тебя. Но если ты этого хочешь, изволь, "я прощаю тебя". Прости и ты, — я ушел.

Я уже влез, было, в кабину своего огромного трака. Полина выскочила на улицу. Ее намазанное сметаной лицо было в разводах от слез. Она спросила:

— Почему ты не хочешь понять, что я дико люблю тебя?.. У меня кружится голова от тебя, я упаду и не встану... Почему девушка должна говорить это?.. Я умру, если ты уедешь так...

Я остался. Она была очень ласковой. Очень щедрой. Она говорила:

— Как же ты мог уехать? Разве для этого Бог свел нас?.. Я с тобой, как вода с берегом... Любимый... я знала, что встречу тебя... — она целовала меня с головы до ног.

И я, к своему стыду, отвечал тем же. И вдруг меня словно пронзило. Я увидел

какой нежной, какой застенчивой и скромной была Наташа

Как хорошо нам было всегда...

Мне стало стыдно, я просто чувствовал, как мое лицо наливается краской.

Полина все поняла.

— Я знаю, почему ты покраснел, — сказала она. — Ты же не виноват, — она дотронулась до меня трепетной нежной рукой. — Не грусти, милый. Не в твоей воле было то, что произошло с нами.

Я был благодарен ей за эти слова. Я прижался к ее руке щекой.

— Смотри, что у нас есть, — спохватилась она, вынимая узелок из-под подушки и развязывая его.

В узелке лежало ожерелье или колье — я не знаю, как это все называется, — из зеленого золота с красивыми, наверное, дорогими камнями.

— Это все настоящее... Бабушка вчера дала. От ее прабабушки Саломониды. Ее любил наш помещик. Он уехал во Францию, а Саломонида родила сыночка, он потом погиб в Русско-Японской войне. На эти камешки можно купить целый завод... Давай купим?

У меня сильно щемило в том месте, где находится сердце.

— Я сейчас, — сказал я и вышел во двор.

Я вышел во двор. Тишина. Ярко светит луна — будто смотрит на меня оттуда. Где-то дико храпит Серега. Подсвистывают во сне дед Семен и бабушка Елизавета. Время от времени кто-то испуганно шлепает крыльями. Я залез в кабину трака. Достал из аптечки валидол и, точно не зная, как применять его, стал жевать. Мне сразу же стало легче.

Я достал из колодца бадью чистейшей холоднейшей воды, намочил рубашку и приложил к тому месту, под которым сердце. Мне стало совсем хорошо. Я опустил в бадью голову.

Я вошел в каменную кладовую, Полина ждала меня.

— Тебе пора ехать? — спросила она.

— Да... спасибо тебе, Полина...

— Коля, наверное, я люблю тебя, — сказала она

Я не знал, что на это ответить, и я не ответил...

Я еду по ночному проселку. Яркие фары выхватывают деревья передо мной и отшвыривают назад. У перекрестка я увидел на обочине поломавшийся, видимо, уже от дряхлости заслуженный грузовик ГАЗ-63 армейского образца — с люком в крыше кабины. Перед грузовиком стоял монах и поднимал руку с фонарем типа "летучая мышь". Другой монах неподвижно стоял в люке кабины и куда-то смотрел. Третий, подоткнув рясу, копался в моторе.

Я остановился...

И вот мы приехали. Кажется, начинает светать. В 15-ти м от дороги темнеет разрушенный монастырь. Тусклый огонь копеечных свечек освещает изнутри несколько узких оконец.

— Дальше ты не проедешь. Да и не надо нам, мы с братьями дотолкаем. Спасибо, Николай. Храни тебя, Господь.

— Повтори еще раз, — попросил я.

— Что?

— О чуде.

— Зачем, брат?

— Ну, повтори.

— Да... О Вере и Чуде. — сказал мой обожженный монах. — Ты меня спросил, почему же я тогда верю в хорошее будущее для нас всех. А я сказал, верю и все — потому что хочу верить. А раз верю — то будет. Ты сказал: как так? Я сказал: а так. Так... ЧУДО ВЕРЫ ЕСТЬ ПРЕКРАСНОЕ ДИТЯ.

— Вот это мне нравится — "ЧУДО ВЕРЫ ЕСТЬ ПРЕКРАСНОЕ ДИТЯ"...- повторил я. — А это правда?

— А как же. Коля?... Дух порождает все — сила духа, или слабость.

— А Богородица молится за нас?

— Богородица молит за нас Сына своего Иисуса Христа, чтобы он простил нас и дал нам еще один шанс...

— А монастырь ваш называется "Богородичный"?

— Да, "Казанско-Богородичный".

— Сколько вас там человек?

— Пока что двенадцать.

— Ладно, пошли...

Я отстегнул фартук и влез в фуру.

— Слушай, как хорошо, что я встретил тебя, — сказал я своему обожженному монаху.

— И я рад, что мы познакомились, Николай...

— Ладно. Держи, ребята... — я накидал им арбузов по пять штук на брата, всего 60 штук, по 10 кг в каждом, так что хорошо размялся, до пота.

... Я накидал им арбузов по 5 штук на брата, пусть рубают и молятся Богородице, чтобы она молилась своему сыну за нас... чтобы дал он нам еще один шанс, и чтобы мы сумели его использовать...

... А вот и Таллинн — маячит, красавец, острыми крышами. Настоящая заграница. Даже странно, что они были когда-то своими. Настроение у меня было почему-то хорошим, и чувствовал я себя хорошо.

... Все было очень нормально. Я нормально прошел границу и нормально — таможню. Виза на меня уже была куплена бригадиром, паспорт ждал в конверте на КПП... И настроение было почему-то нормальным. Отличным после монаха стало мое настроение!...

Моя шапочка "MENAHEM MENDEL" лежала у меня в кабине, смотрела красными и синими глазками драгоценных камней, сверкала золотым шитьем. Я надел ее на затылок, давно что-то не надевал, и въехал в Таллинн.

Я увидел в газетном киоске карту-план города и свернул к нему.

Я еду по Таллинну. Я прекрасно ориентируюсь. Улицу Нино на карт-плане я подчеркнул фламастером. Везде хорошая, видная издалека, разметка. Движение цивилизованное, взаимновежливое. Во всем чувствуется хорошая заграница...

Я был на улице НИНО без 15-ти 19-ть. Я даже специально к дому подъехал под номером 19. Только сегодня было уже 20-ое, это показывало табло на электронных часах напротив.

Я смотрел на них и хотел чуда — вот вместо 20 появляется 19... но это не происходило.

Тут в кабину ко мне постучали — это был молодой сытенький полицейский. Я спрыгнул к нему. Он был почти на голову выше меня и плечи в полтора раза шире. У него белорозовое лицо, красненькие юношеские прыщи.

Он приложил руку под козырек. Я приложил руку к шапочке "MENAHEM MENDEL". Это юноше не понравилось. А я посмотрел на часы, нет, там было 20-ое...

— Сдесь этта... сдесь нелся торговать, — он похлопал по розовой ладошке дубинкой.

— Я не торгую, я даже не стою. Я просто остановился.

Это ему совсем не понравилось.

— Я скасал, этта. Исвинитте. Сдесь не стоятть.

— А я скасал, я не стою, я этта... остановился... вы снаете разницу?

Зачем я передразнил его, я и сам не знаю. Он отступил от меня на полшага и так перетянул по голове дубинкой, что я рухнул на четвереньки. А моя еврейская шапочка упала с русской головы на эстонскую землю.

Я с трудом встал. Хотелось лежать, но я встал — это был вопрос принципа...

... Наконец я стал что-то видеть и немножко соображать.

— Этта ваша. Восьмитте, — он поднял шапочку на конце дубинки.

— Битте, — сказал я ему на его родном языке. Я укрепил шапочку на затылке, как и положено нам, евреям, и врезал промеж его белых эстляндских глаз.

Его форменная фуражка упала на землю, а сам он рухнул на четвереньки.

... Это был классный удар...

Полицейский покачался на четвереньках, пытаясь встать, и рухнул лицом на улицу Нино.

... настоящий нокаут. Жалко, никто не видел... Оказалось, видел...

Оказывается, когда-то успел подъехать полицейский автомобиль, четверо полицейских в изумлении смотрели на происходящее...

В управлении своего департамента они поставили меня в центре круга и стали лупить. Они били и говорили:

— Русский свинья — домой... русский свинья — домой...

У двоих было очень богатое воображение. Один говорил:

— Русский свинья сасрал весь мир вонючим дерьмом...

Другой:

— Русский — турак... турак... мутосвон...

Скажу честно, как на духу, я сам виноват. Я не терпел, я отбивался, как мог. Я тоже кое-что говорил...

... Скажу честно, я сам виноват — я не терпел, я отбивался, как только мог. Хотя вообщем-то я не дерусь. Но я был не сам по себе, я был представитель когда-то великого народа... И кое-что говорил, хотя вообщем-то не люблю говорить. Из печатного помню одно...

Я остановился и говорю:

— Мудилы балтийские, кому вы без нас нужны?...

... По-моему, глубокая мысль. Жаль, они ее в то время не оценили.

Они воспользовались моей заминкой и отключили меня.

Они на веревках опустили меня в одиночку, сделанную, наверное, в бывшем колодце, и сказали, склоняясь сверху:

— Сеготня сгноим в тюрьме, а савтра расстреляем при попытке к пекству...

Это была настоящая одиночка, один метр в диаметре, в ней можно было только стоять. В стены были вцементированы бутылочные осколки. Я был голый, они раздели меня до трусов, и совсем не мог прислониться. Зато сверху тоненьким ручейком лилась на меня вода, я мог пить сколько угодно. И я пил.

А потом я потерял сознание и сильно порезался, уткнувшись головой, лицом и телом в стекла. Зато я увидел...

... ЖЕНУ НАТАШУ. И ПОЛИНУ. ОНИ, КАК ПОДРУГИ, ШЛИ РЯДОМ И ВЕЛИ ЗА РУКИ МОИХ ДЕТЕЙ. ВСЕ ЧЕТВЕРО, КАЖЕТСЯ, БЫЛИ СЧАСТЛИВЫ. Я СКАЗАЛ:

— ВОТ ЭТО ХОРОШО. ЭТО МНЕ НРАВИТСЯ...

На следующий день, когда я думал, что меня уже нет на этом свете, меня вытащили отсюда.

Фельдшер обработал мои раны перекисью водорода и смазал зеленкой, я стал в пятнах, как зеленая игуана.

Они одели меня в мою одежду. Видимо, она побывала в какой-то прожарке. Один из них для большего удовольствия взял у фельдшера зеленку и поставил мне на лоб, чуть выше переносицы, метку. Он выставил указательный палец, наставил его на метку и громко сказал:

— Пук!

Это их здорово развеселило.

Два автоматчика, видимо, исполнители, повели меня к выходу. Ну, очень серьезные и жесткие морды имели эти ребята.

... Вот так тут и убивают, подумал я...

Мне стало горько, я остановился в дверях.

— Стоп! — сказал я. — А шапочка?

— Какая этта? — спросил чинодрал.

— Такая — с красными бриллиантами и золотым шитьем.

— Нетта, — подумав, сказал чинодрал.

— Жулики, хоть и прибалты, — сказал я, но меня больше не били.

Автоматчики вывели меня на пустынную улицу с булыжной мостовой, тупиком в конце и домами без окон — настоящую улицу убийств. Они сняли с меня наручники и сказали:

— Пеки, русский кавнюк, — они щелкнули затворами и заржали.

Ну что ж, я покажу, как мы умираем. Я не спеша пошел. Очень спокойно и совсем не спеша. Правда, ноги разъезжались на этих булыжниках, мне это сильно мешало. Но я взял себя в руки и спокойно, не спеша, шел...

... Я не знал тогда, что 40 минут назад Полина заплатила в управлении департамента ожерельем бабушки Саломониды за мою свободу...

Я шел и каждый миг ждал пулю в затылок. Наконец я дошел до тупика. Я был насквозь мокрый от пота, так не хотелось мне умирать. Я постоял лицом у стены и повернулся к ним.

Автоматчиков не было. Паршивая улица была пуста. Только котенок играл с листком бумаги. Да я с ливнем пота.

Я не стал ждать, когда они снова появятся, я пошел себе и пошел и вышел на улицу Нино.

На ней я увидел всю нашу колонну и всех наших ребят.

— Вот он! — закричал мой бывший напарник Петр, показывая на меня бригадиру...

... И вот мы едем мощной ревущей колонной по улочкам Таллинна. Я кручу баранку и думаю о своем. Рядом со мной сидит мой напарник Петр. Он теперь тихий, читает книгу. Книга называется "Записки сумасшедшего".

В это время совсем недалеко отсюда Полина садится в экскурсионный автобус, чтобы поехать посмотреть парк Кардиорг, раз уж оказалась в Таллинне. Она была очень красивая и строгая. Настоящая леди Севера. Тусклые эстонки фыркали, оглядываясь на нее.

На выезде из Таллинна мой трак и ее автобус вообще прошли впритирку друг к другу — но и об этом я тоже не знал...

"...Вот и близится к концу эта история. Миша велел нам заехать в Палдиски и взять груз у господина Сеппо. Потом ехать в Тарту, там еще что-то — одним словом, обратный рейс сулил мне еще 8.000 долларов... Хорошо иметь таких толковых надежных друзей!.."

В Палдиски на складе господина Сеппо нас загрузили под завязку какими-то импортными коробками.

Мы едем Эстонией. Низменные чистенькие пейзажи. Гранитные валуны мареновых отложений. Ухоженные мызы. Вычищенные леса. Озера с камышовыми берегами.

Мы доехали до реки ПЕДЬЯ у развилки дорог на Тарту и Йыгову. Мне не было суждено преодолеть ее. Я шел последним в нашей колонне. На моих глазах какой-то огромный автобус раскатился с горы, вылетел на мост через Педью, не справился с управлением и рухнул в реку.

Я видел, что в автобусе полно съежившихся от страха и вскочивших в отчаянии людей, кажется даже детей.

Автобус сразу пошел на дно. От него поднялись огромные пузыри. Там было глубоко для реки, метров 10, не меньше.

Я выскочил на своем траке на мост, поставил его на все тормоза и заглушил двигатель.

Я сбросил с себя пиджак с документами, обувь и прыгнул вниз.

Я нормально плаваю и нормально ныряю. Я донырнул до автобуса с первого раза, и хотя еще не осела муть, прочитал, что это международный автобус "Таллинн-Псков".

Да, в нем было много людей, и почему-то разных национальностей, все народы бывшего СССР, настоящий корабль дураков. Отпихивая друг друга и свирепея, они лезли к окнам, тем более, что другая сторона, где двери, лежала на большой гранитной плите. Им, бедным, было неудобно и тесно между высоких, откидывающихся спинок сидений.

Водитель ударился о руль и лежал без сознания. Рядом какой-то здоровенный чернобородый кавказец молотил большим гаечным ключом о ветровое стекло — дурилло, оно же из триплекса — другие мешали ему, хватались за него и за ключ.

Тут у меня совсем кончился воздух. Я был вынужден подняться и перевести дух. Я скинул брюки, рубашку. Набрал воздуха полным дыханием и пошел вниз.

Течение отнесло муть, обнажилось хорошее каменистое дно, я подобрал камень килограммов на 10-ть и растюкал большое боковое стекло.

Вода в автобусе уже была, и все равно поток мощно хлынул вовнутрь. Я замешкался, он втащил меня вместе с моим камнем.

Какие-то мужики и дамы оттащили меня руками, затолкали ногами, полезли по мне и друг по другу к выбитому окну.

Один азиат зачем-то укусил меня в щеку. Будто на моем лице и без того мало ссадин и кровоподтеков.

Камень я потерял, воздух во мне рвался наружу, от проема меня отпихнули. Я уперся ногами в сиденье и с большим напряжением выдавил спиной еще одно стекло.

Здесь я был первым, и я вылез. Кто-то схватил меня за ноги, но я сумел оттолкнуться.

В том, первом, окне уже была пробка. Я ухватился за гражданку с ребенком — очень красивые оба, наверное, армяне или грузины — уперся в других ногами и выдернул их из пробки. Меня схватили за ноги, но я смог выскользнуть и вытащить свою первую пару.

... Вначале я поднимал детей. Некоторые взрослые выплывали сами. Все это здорово напоминало то ли виденное, то ли слышанное об опускании на дно и отталкивания от него ногами.

Одна красавица чуть не потопила меня, вцепилась и потащила вниз, и ничего я не мог с нею поделать. Пришлось нейтрализовать. Я нейтрализовал, ухватил за волосы и потащил за собой в отдалении.

... Меня поджидала радость — я встретил внизу Полину. Она пролетела со своего места вперед, видимо, сильно ударилась головой об ветровое стекло и потеряла сознание.

— Ооо!! — закричал Петр, когда я поднял Полину. Он думал, что она умерла, но пульс еще был.

Вокруг какие-то умельцы отхаживали нахлебавшихся. Какие-то двое ныряли к автобусу, помогали мне. Дружная работа кипела.

Приехала эстонская скорая помощь и стала помогать только своим эстонцам. Из-за этого там разгорелся скандал между ними и темпераментными восточными женщинами с детьми.

Я вытащил еще двоих — эстонку в белых колготках и таджика в халате. Они уже нахлебались. Эстонка не подавала признаков жизни.

Выныривая, я увидел, что Полина пришла в себя. Она даже увидела и узнала меня, слабо помахала рукой и крикнула:

— Ко-о-ля-я-я!!...

— Сейчас! — крикнул я и пошел вниз сделать еще одну ходку.

... И тут мне стало нехорошо. В том месте, где сердце, вдруг как рванет — будто лопнула натянутая струна, светлые круги вереницей пошли перед глазами — я только и успел подумать:

"...Бедные мои девочки..." , — и я увидел сразу обоих, они стояли рядышком в белых одеждах и махали ладошками, будто прощались...

Они быстро уменьшались в размерах. Словно нечто уносило меня от них.

... Я осел на дно, меня поволокло по течению.

... Мой лучший друг и вечный одноклассник Керим открыл передо мной дверь и, вежливо улыбаясь, движением руки пригласил войти в дом. Он был очень красив и очень вежлив.

Сидя в богатом, уставленном книгами на 7-ми языках, кабинете, Керим сказал мне:

— Коля, мы рядом росли с тобой и всегда учились в одном классе, ты с детства живешь среди нас, и я не хочу обижать тебя... Но ты должен знать — вы, русские, гавнюки и другими вы быть не можете... Вы очень высоко думаете о себе, но вы — отбросы цивилизации. Вы ничего не сделали хорошего, чего бы ни начинали делать. Вы ничего не создали за свое время, и оно ушло...

Он перехватил мой взгляд, я смотрел на книжные полки, где среди прочих стояли Достоевский, Лермонтов, Гоголь, Булгаков, Толстой. Он сказал:

— Ваша литература лжива. Она учит вас не тому... Ваша религия учит вас лени и слабости. Желанию быть бедным, несчастным, ничего не делать... И вы — трусливы, ленивы. Вы обжоры и пьяницы. Вы не умеете даже защитить себя, значит вы не имеете права на жизнь...

Он сказал:

— Наступило третье тысячелетие, предстоит встреча с внеземным разумом и долгая война с ним. Человечество, готовясь к ней, формирует новую расу из людей твердых, сильных, решительных, жестких и смелых... Вы, русские, разве такие?... Вас не бьет и не обманывает только ленивый. Что можно сформировать из гавна?... — Гавно...

... И тут подошла по дну, словно русалка, моя жена Наташа. Она стала будить меня...

— Коля, вставай... Хватит лежать, родной...

Мне было стыдно перед Наташей, я не хотел открывать глаза. Она открывала мне их сама.

— Я предал тебя, — сказал я Наташе.

— Я знаю... Но ты не предал — я послала ее тебе, — возразила Наташа. — Господь сказал, проси чего хочешь. Я попросила маму детям, жену мужу, дочь старикам. Он показал Полину, она мне понравилась.

Все равно мне не хотелось вставать. Мне хотелось как следует отдохнуть.

— Вставай... Колинька, наши доченьки пропадут без тебя...

Да, надо вставать... а так бы лежал и лежал здесь всегда.

— Я совсем не умею жить, — пожаловался я Наташе. — Все как-то умеют... а я совсем не умею...

— Не плачь, Колинька. Ты научишься. Скоро все переменится. Тебя ждет большое будущее. Ты станешь богатым. Наши доченьки будут учиться в Англии... Только встань сейчас... Встань, больше некому...

... Как она увидела, что я плачу, в воде же не видно слез?..

Раз надо, то надо — и я встал. Наташа тут же исчезла. Я опять остался один.

Ну, что же, пора — я изо всех сил оттолкнулся от дна и пошел наверх.

... Оказывается меня искали, человек семь ныряли недалеко от моста. И азиат среди них был — тот, который укусил меня, — и белорус, и грузин, и армянин. И Полина. И Петр.

Остальные свешивались с моста и давали на своих языках свои советы, где и как искать меня — весь народ, который был в этом автобусе, из нашего общего старого корабля дураков. Они еще почему-то не видели меня. А я видел.

... Меня вы не любите, но без меня пропадете. Когда придет к вам беда, никто, кроме русского, за так, без всякой выгоды для себя, спасать вас не кинется... Почему-то во мне была какая-то обида на них... И вдруг она совершенно исчезла, и я ощутил, как же я люблю их всех..."

... Я встал и пошел к ним по воде, аки по суху...

— Вот он!... Вот!!... — Полина первой увидела меня и побежала ко мне по воде навстречу.

И остальные побежали ко мне по воде, будто это была не глубокая река, где только что затонул автобус...

КОНЕЦ

© 1999, Усов Анатолий

Довженко, 12-1-18, 119590, Москва, Россия, tel/fax 143-7167

.