Шпаликов Геннадий

О ДОБЛЕСТИ, О СЛАВЕ, О ЛЮБВИ

пьеса

интернет публикация подготовлена при помощи Анны Чайки

Действующие лица:

1. Каховский — отставной поручик, 27 лет.
2. Рылеев – отставной поручик, 29 лет.
3. Николай I — император.
4. Трубецкой – полковник Преображенского полка, 35 лет.
5. Бестужев – штабс-капитан драгунского полка, 27 лет.
6. Одоевский – корнет лейб-гвардии, 23 года.
7. Пущин – народный судья, 28 лет.
8. Оболенский – поручик финляндского полка, 25 лет.
9. Воротынцев – поручик кавалергардского полка, 24 года.
10. Левашев – генерал-адъютант.
11. Сперанский – граф.
12. Матушкин – военный инженер.
13. Подушкин – плац-майор.
14. Булгарин – литератор.
15. Императрица Александра Федоровна.
16. Рылеева – жена К. Рылеева, 24 года.
17. Софи Воротынцева – 19 лет.

В картинах пьесы:

Декабристы – солдаты и офицеры, сенаторы, дипломаты, фрейлены, жандармы, музыканты, палач, ямщик, портной, мастеровые.

Действие пьесы происходит в течение трех ночей и одного дня, 14 декабря 1825 года.

НОЧЬ ПЕРВАЯ

Сенатская площадь во тьме. Лишь справа горит огнями Зимний дворец, окруженный пушками и усиленными караулами. Слева, в глубине, угадывается памятник Петра I, взметнувшийся над площадью. Он освещается отблесками костров. В их колеблющемся свете видны лица солдат, греющих руки над пламенем. Патрули проводят арестованных, выстраивают их группами и они, обезоруженные и покорные, исчезают в ночи.

На рогожах проносят и волокут к Неве убитых. Оттуда слышны удары кирок об лед, всплески воды, голоса.

На первом плане видны фигуры солдат, дворников в тулупах. Лопатами и скребками они очищают снег, соскребывают кровь с торцов. Засыпают пятна песком. Тяжело волокут по площади каток, придавая ей прежний вид.

Ко дворцу подводят людей со скрученными руками, офицеров и штатских, схваченных только что у себя дома или на улице.

Но вот, всё чаще на площади появляются другие фигуры, звучит иная речь: камергеры, дипломаты, флигель-адъютанты, фрейлины, сенаторы, камер-юнкеры, гофмаршалы, молодые и старые, они спешат на молебен; подходят в одиночку и группами, останавливаются, осматривают площадь, обмениваются репликами.

… Мужество и хладнокровие молодого монарха разительно… Назначен торжественный молебен по случаю спасения государя и империи.

… и эти варвары льстили себя управлять Россией… А их картечью.

… Братья Бестужевы хотели захватить Петропавловскую крепость…

… Что там какой-то Рылеев — сочинитель, Каховский — мелкая дрянь! Цвет дворянства русского замешан! Князья! Трубецкой, Одоевский, Оболенский! Барон…

… в Париже сапожник бунтует, чтоб барином стать, а у нас даже баре революцию делать собрались, — в сапожники захотелось!

… двое:

— Нельзя играть законным престолом как частной собственностью.

— Почему нельзя? У нас в Российской империи всё можно. Погрози нам и смиримся.

… Граф Милорадович прямо от балерины и под пулю…

… Быстро очистили! Говорят, убитых и раненых больше тысячи было…

… Строгое будет царствие… Воскреснет царь Иван Васильевич…

… Ты молчишь, и я молчу. И хорошо делаем…

Скрежет скребков, далекие стоны раненых, резкие команды, французская речь, реплики придворных, бряцание шпор и сабель смешиваются с благолепным хором певчих, который начинает звучать из дворца; там начался молебен.

Сцену пересекают жандармы с саблями наголо. Они ведут корнета лейб–гвардии князя Одоевского. И входят во дворец. В ночь 14 декабря парадные двери Зимнего широко распахивались и для победителей, и для побежденных.

Тьма над площадью сгущается. Гаснут костры.

Издалека отрывочно доносятся слова Правительственного Сообщения. Его читают солдатам.

«… Вчерашний день будет, без сомнения, эпохою в жизни России. В оный день жители столицы узнали с чувством радости и надежды, что государь император Николай Павлович воспринимает венец своих предков, принадлежавший ему и вследствие торжественного и совершенно произвольного отречения государя цесаревича Константина Павловича, и по назначению в бозе почившего императора Александра I и в силу коренных законов империи о наследии престола.

Но провидению было угодно сей, столь вожделенный день ознаменовать для нас и печальным происшествием, которое внезапно, но лишь на несколько часов, возмутило спокойствие в некоторых частях города…

Мятежники построились в батальон-карре перед Сенатом. Ими начальствовали семь или восемь офицеров, к коим присоединились несколько человек, гнусного вида во фраках. Небольшие толпы черни окружали их…

С помощью неба, твердостью правительства ничто не нарушит больше спокойствия столицы… Праведный суд свершится над преступниками…».

Стихают все звуки над площадью. Костры погасли. Ночь над площадью, над Петербургом, над Россией.

ТЬМА.

Залы Зимнего дворца ярко освещены. Дворец напоминает в эту ночь солдатский бивуак, съезжию или полицейский участок. Вводят и выводят арестованных. На полу лужи, следы.

В караульном помещении сидит генерал-адъютант Левашев. Вводят Одоевского.

ЛЕВАШЕВ. Чин и имя ваше?

ОДОЕВСКИЙ. Корнет лейб-гвардии, князь Одоевский, сын Иванов, от роду 23 года.

ЛЕВАШЕВ. Какого вы вероисповедания и каждогодно ли бываете на исповеди у святого причастия?

ОДОЕВСКИЙ. Вероисповедания греко-христианского. На исповеди у святого причастия бываю ежегодно.

ЛЕВАШЕВ. Присягали ли на верность подданства ныне царствующему государю императору?

ОДОЕВСКИЙ. На присяге был, но в душе не присягал.

ЛЕВАШЕВ. Где воспитывались вы? Если в публичном заведении, то в каком именно? А ежели у родителей и родственников, то кто были ваши учителя и наставники?

ОДОЕВСКИЙ. Воспитание получил домашнее. Мать моя была постоянной и почти единственной наставницей в моей нравственности. Больше всего любил науки словесные. По наклонности века наиболее привлекал к истории и политике.

ЛЕВАШЕВ. С какого времени и откуда заимствовали вы свободный образ мыслей? От сообщества или внушений других, или от чтения книг и сочинений рукописей, и каких именно? Бывали ли за границей?

ОДОЕВСКИЙ. Свободный образ мыслей я заимствовал со времени вступления в военную службу, оказавшись с людьми образованными, делавшими кампанию 1812 года, видевшими жизнь других народов, а также из чтения французских и английских публицистов. В мыслях и действиях руководствовался желанием видеть свое Отечество счастливым.

ЛЕВАШЕВ. Кто способствовал у вас укоренению вредных мыслей? У вас обнаружены рукописи, ходившие по рукам в многочисленных списках… Выдержки из какого-то «Горе от ума», стихи разные, «Молитва крестьянина». Это что – Пушкина, Рылеева?

ОДОЕВСКИЙ. Стихи пишу сам, ваше превосходительство. Печатанье находил нужным.

ЛЕВАШЕВ. Но вот что, сударь, – корнет вы или поэт, но я жду незамедлительного ответа. Имена главных заговорщиков?

ОДОЕВСКИЙ. Ваше превосходительство, не превращайте дворец в съезжую. Никого обвинять не хочу, – сам того искал. И выдергивать людей по одиночке не стану.

ЛЕВАШЕВ. Напомню вам: запирательство отяготит вашу участь. Где вы были схвачены?

ОДОЕВСКИЙ. Меня во дворец родной дядька доставил. У него искал я убежища. Он сказал: принимаю тебя под свою защиту, но видно нынче в России донос стал верным средством выбиться в люди. Позвал в баню, а сдал сюда. Надеюсь, что монаршья милость его не обойдет.

Бодрый голос прервал допрос:

— Здорово, ребята!

— Здравия желаем, ваше благородие!

К столу, мимо выстроившегося караула быстро идет драгунский штабс-капитан Бестужев.

БЕСТУЖЕВ. (Левашеву). Ваше превосходительство, штабс-капитан лейб-гвардии драгунского полка Александр Бестужев желает говорить с государем!

ЛЕВАШЕВ (ошеломленно). Бестужев?!

БЕСТУЖЕВ. Да, Бестужев. Что же здесь удивительного?

ЛЕВАШЕВ (вскочил). Господин штабс-капитан Бестужев, вы арестованы! Пожалуйте свою шпагу!

БЕСТУЖЕВ. Извините, генерал, что лишаю вас этого удовольствия. Я уже арестован.

ЛЕВАШЕВ. Кто вас арестовал?

БЕСТУЖЕВ. Я арестовал себя сам. Вы видите, что шпаги при мне нет.

ЛЕВАШЕВ (жандармам). Связать!

Жандармы бросаются к Бестужеву. С грохотом уходят преображенцы – меняется караул.

Позолоченные двери резко распахиваются. В караульное помещение стремительно входит НИКОЛАЙ. Все встают.

НИКОЛАЙ I (еще издали заметив Одоевского). Вот он. Разбойник! Пугачев! (Левашеву) Ты понимаешь! Он меня караулил перед бунтом! (Пристально посмотрел Одоевскому в глаза). Видишь, как молод, а уже совершенный злодей! Только вчера стоял у дверей моих! Жизнь мою охранял и семьи моей! Изменник! (Бестужеву) И вы с этим?

БЕСТУЖЕВ (спокойно). Государь. Прошу вашей аудиенции.

НИКОЛАЙ I (Одоевскому). Ты нарушил присягу! Лейб-гвардеец! Что вас ожидает на том свете? Проклятье! Мнения людей вы можете презирать, но что вас ожидает на том свете – должно вас ужаснуть! Что же вы мне ничего не отвечаете?

ОДОЕВСКИЙ. Что вам угодно от меня, государь?

НИКОЛАЙ I. Я, кажется, говорю вам довольно ясно. Вы должны признаться во всем!

ОДОЕВСКИЙ. Я дал слово, государь, не называть никого.

НИКОЛАЙ I. Что мне с вашим мерзким честным словом!

ОДОЕВСКИЙ. Назвать, государь, никого не могу.

Одоевский обессилено опускается на стул.

ПАУЗА.

НИКОЛАЙ I. Как ты смеешь садиться в моем присутствии?

ОДОЕВСКИЙ. Я устал, государь. У меня нет сил.

НИКОЛАЙ I. Встань, мерзавец!

Одоевский рванулся, как от удара кнутом.

ОДОЕВСКИЙ (гневно). Государь, оскорблять связанного…

НИКОЛАЙ I (отшатнувшись к жандармам). Хорошо ли связан?

Жандармы схватили Одоевского за руки. НИКОЛАЙ I шагнул к Одоевскому. Сорвал с него эполеты, бросил на пол.

НИКОЛАЙ I. Сжечь! А его – в Петропавловскую крепость!

ЗАТЕМНЕНИЕ.

Кабинет Рылеева в полутьме. Горит камин. Рылеев у раскрытого секретера перебирает бумаги. Каховский пьет чай. Встал, отошел к окну.

КАХОВСКИЙ. Еще день не кончился… Как странно… (Повернулся к Рылееву). Мы надеялись на чудо. Чуда не произошло. Надо было прямо идти на дворец, захватить Петропавловку… Лучшие переговоры с Николаем – при пушках, обращенных на дворец.

РЫЛЕЕВ. Поздно сейчас об этом говорить, поздно…

Вбегает Настенька, дочь Рылеева.

НАСТЕНЬКА. Папенька, можно я подле вас побуду?

РЫЛЕЕВ (берет на руки). Спать пора, Настенька. Пойдем к маме.

Уносит и тут же возвращается. В дверях появляется Пущин в запорошенной снегом шинели.

КАХОВСКИЙ. Пущин! Кого видел, откуда ты?

Пущин идет к столу, срывая с замерзших рук перчатки, подходит к столу.

ПУЩИН (наливает водки из штофа, пьет). Заходил к Бестужевым, их нет. Мать и сестры в беспамятстве. Взяли Одоевского, Трубецкой говорит, у зятя, австрийского посла. Кондратий, Петр Григорьевич, времени нет. Я едва прорвался к вам, всюду патрули. Надо уходить.

РЫЛЕЕВ. Иван Иванович, слушай меня внимательно! Уходи отсюда немедля. Мой дом первый под ударом. Уходи, ради бога! Горчаков тебе обещал заграничный паспорт, он завтра уезжает в Лондон, лицейский товарищ, поможет.

ПУЩИН. Оставь, Рылеев, оставь.

РЫЛЕЕВ. Иван Иванович, уходи! Уходите все! Я один в ответе за всех! Пробивайся на юг, передашь Сергею Муравьеву, Пестелю: мы разгромлены. Трубецкой предал!

ПУЩИН. Прекрати. Я тебя принимал в Общество и разделю твою судьбу. Времени мало. Разберись лучше в бумагах, пока это не сделали жандармы.

Рылеев подходит к столу, разбирает бумаги, бросает в огонь.

РЫЛЕЕВ. Что будет с рядовыми, с солдатами, с московцами, лейб-гренадерами? (Показывает одну из бумаг). Вот план восстания, составленный Трубецким!

ПУЩИН. Он так и не появился.

РЫЛЕЕВ (рвет план, бросает в огонь). Диктатор, герой Бородина! Все мы знали, на что идем. Погибель ждала каждого, и никого это не остановило. А он, он не только нарушил честное слово и изменил друзьям, он погубил восстание, лишив его руководства!

ПУЩИН (Рылееву). За час до наступления мы были у него. Он твердо обещал, что будет на площади, если выйдет хоть одна рота!

РЫЛЕЕВ. Все могло быть по–другому, прими он командование над восставшими полками.

КАХОВСКИЙ. Стоячая революция! Все ждали друг друга! Всё простояли. У Николая, пока не подошли преображенцы, не было ни одного солдата! Один митрополит Серафим! А мы все ждали на морозе! То Трубецкого, то чуда…

Рылеев бросает бумаги в огонь. Вошла Рылеева. Пущин, Каховский молча поклонились.

РЫЛЕЕВ. Что тебе, Наташа?

НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Кондратий, подойди ко мне, ты мне нужен.

РЫЛЕЕВ. Сейчас, Наташенька. Повремени минутку.

Рылеев подходит, целует её в лоб с намерением отойти. Но она держит его за руку, не отпуская.

НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА (сдерживая волнение). Времени больше нет, Кондратий. Я тебе должна сказать…

РЫЛЕЕВ. Погоди, мы еще поговорим.

НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Не могу, невозможно. Ты пойми, я не переживу тебя, не переживу.

Каховский и Пущин тихо вышли.

РЫЛЕЕВ (обнимает жену). Наташа, не мучай себя, укрепись. Будь готова ко всему. Видишь, я покоен.

НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Неужели ты думаешь, что я могу поверить, что ты покоен, что душа твоя не болит о Настеньке, обо мне?

РЫЛЕЕВ. Ни перед богом и отечеством, а перед вами я виноват.

НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Не повторяй, Кондратий, что ты виноват передо мной и Настенькой! Ты никогда, никому не желал зла и посторонним всегда делал только добро… Но накликать беду самому на себя! Могла ли я думать, что ты вызовешься умереть не своею смертью!

РЫЛЕЕВ. Наташа, но я же был в военной службе, когда мы с тобой обвенчались. Меня ждала не только слава, а, может быть безвестная смерть в бою. Ты знала это! Неужели смерть на поле боя, храбрость военная ниже мужества гражданского и смерти за благородное дело свободы и счастья России?

НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Я знаю, Кондратий, бог волен взять тебя от нас каждую минуту. Но чего ты сейчас ждешь? Почему вы здесь стоите? Я же все слышала! Вам надо уезжать, немедленно, сейчас же! В Подгорное, к родным, на Украину! Настенька одета, лошади ждут!

РЫЛЕЕВ. Опомнись, Наташа! Как я могу бросить товарищей? Какими глазами я буду смотреть на них?

НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Не говори мне о других, разделивших с тобой несчастье! Человек родится не только для других!

РЫЛЕЕВ. Это невозможно.

НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. А возможно ли нам остаться без тебя! Уводят тебя от нас, уводят! Вот сейчас уведут! Не отдам тебя, никому не отдам! У смерти вырву! (Наталья Михайловна, плача, обнимает Рылеева). Родной мой, если нельзя вместе, уходи один! Беги, куда угодно! Заграницу! Оставь меня и Настеньку здесь! Будь только жив. Настенька! Настенька!

Настенька вбежала.

НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА (рыдая). Настенька, проси отца за себя и за меня! На коленях проси!

Настенька заплакала, прижалась к отцу. Рылеев обнимает жену, и вдруг слышит за спиной громкое всхлипывание. Оборачивается и видит стоящего в дверях толстого человека с красным лицом, в расстегнутой богатой шубе, который вытирает платком заплаканные глаза. Наталья Михайловна, плача, медленно уходит, взяв на руки дочь. Рылеев неподвижен.

Человек нерешительно приближается к нему.

РЫЛЕЕВ (очнувшись). Что тебе, Фаддей? Ты зачем здесь?

БУЛГАРИН (плача). Кондратий Федорович, бесценный друг…

РЫЛЕЕВ. Уходи, Фаддей, уходи. Что тебя привело сюда? Любопытство? Уходи. Головы не снесешь.

БУЛГАРИН. Кондратий Федорович! Булгарин не трус! Нигде и не перед кем не трусил! Анатомируй мое сердце! Проститься пришел! (Булгарин становится на колени, целуя руки Рылеева). Святой ты человек! Подлый мир не поймет твоей жертвы!

РЫЛЕЕВ. Встань, Фаддей.

БУЛГАРИН. Ты — украшение русской литературы…

РЫЛЕЕВ. Не фиглярничай, Фаддей, встань. Зачем все это между нами? Я натуру твою хорошо знаю. Завтра в «Северной Пчеле» на самом видном месте ты поместишь, что я враг отечества, низкопробный сочинитель бездарных виршей и исчезну я из русской словесности, как будто и не было меня…

БУЛГАРИН. Кондратий, что я могу возразить тебе в этот час? Газета моя под эгидой царского двора, но друг я тебе настоящий. Чем я могу тебе помочь, — говори скорей!

Рылеев идет к столу, вынимает бювар.

РЫЛЕЕВ. Вот поэмы мои, незаконченные. Письма. Дневники. Сохрани, если сможешь. Прощай и уходи.

Булгарин берет бювар, уходит, вытирая слезы.

Входят Каховский, Пущин. Они уже одеты. Сошлись в центре комнаты – прощаться. Каховский неожиданно вынул кинжал и протянул его Рылееву.

КАХОВСКИЙ. Прощай, Кондратий. Возьми этот кинжал на память обо мне. Смерти я не страшусь, умереть не трудно, но трудно привыкнуть к мысли умрешь, — а через день умрет и память о тебе…

РЫЛЕЕВ (крепко взял руку Каховского с протянутым кинжалом). Если умрем, Петр Григорьевич, то уж вместе. На какую память ты вручаешь?

Каховский (положил кинжал на стол). Друзья обнимаются. Пущин и Каховский уходят. Рылеев проводил их взглядом, остался один, погасил свечи и направился к жене.

Комната погружена во тьму.

Громкий, настойчивый стук в дверь. Затем — тяжелые шаги, голоса, бряцание сабель, шпор.

ГОЛОС ВО ТЬМЕ (приказывает). Свечей!

Входит слуга с высоко поднятым канделябром. За ним, двое офицеров, жандармы и перепуганный насмерть Булгарин. Свечи рассеивают тьму.

Посреди комнаты стоит одетый Рылеев.

РЫЛЕЕВ. Я готов. Пойдемте. (Идет к ним навстречу).

Рылеева выводят. В комнате остаются флигель–адъютант, Булгарин и трое жандармов. Начинается обыск. Булгарин незаметно движется к двери.

ФЛИГЕЛЬ–АДЪЮТАНТ (Булгарину). Куда вы? Хорошо, что вы, Фаддей Бенедиктович, нам по дороге попались, а то бы к вам на Лиговку пришлось заезжать.

БУЛГАРИН. Измотались вы в такой день. Вам, флигель–адъютантам, нынче больше всех досталось.

ФЛИГЕЛЬ–АДЪЮТАНТ. Представьте, с утра куска хлеба не держал. Все разъезжаем.

БУЛГАРИН (потряс бюваром). Да я вот тоже в цензуру спешил. Извозчика не достанешь, всё пешком передвигаюсь.

ФЛИГЕЛЬ–АДЪЮТАНТ. Фаддей Бенедиктович, нам надо разыскать Каховского. Вот записка государя. (Протягивает).

БУЛГАРИН (читает вслух). «Узнать у Булгарина, где квартирует Каховский». (Лицо его озаряется улыбкой). Собственноручно. Как здоровье его императорского величества?

ФЛИГЕЛЬ–АДЪЮТАНТ. Превосходно. В полном здравии.

БУЛГАРИН. Рад услышать. А Каховский в гостинице «Неаполь», у Вознесенского моста.

ФЛИГЕЛЬ–АДЪЮТАНТ. Пока мы тут закончим. (Показал на жандармов, ведущих обыск). Вы уж потрудитесь. Приметы Каховского обозначить поподробнее.

Булгарин садиться за стол, очищает место, наталкивается на кинжал, осторожно откладывает его и, придвинув свечу, быстро пишет. Позади него продолжается обыск, летят на пол бумаги. Написав, передает флигель–адъютанту, тот читает вслух:

ФЛИГЕЛЬ–АДЪЮТАНТ. «Отставной поручик Петр Каховский, лет 25–ти. Рост средний, худощав, подвижен, выражение лица дерзкое, порой надменное, глаза чуть раскосые, взгляд лунатический, нижняя губа вздернута, бороды не носит, волосом темен, одет бедно, смел, но скрытен, в разговоре пылок… Одержим неистовой страстью к свободе. Начитан литературами, особенно античными. Стремится подражать её героям.».

БУЛГАРИН. Описание чисто литературное! Словесный портрет, из тысячи узнаете.

ЗАТЕМНЕНИЕ.

Номер в гостинице «Неаполь» погружен во тьму. Видна лишь фигура Каховского. Не снимая шинели, он сидит в глубокой задумчивости. Освещено лишь его лицо. За стеной в коридоре он слышит шаги, голоса, слышит свою фамилию, произнесенную громко.

ГОЛОС. Отставной поручик Каховский здесь квартирует?.. Рост средний, худощав, подвижен, выражение лица дерзкое, порой надменное, глаза чуть раскосые, взгляд лунатический, нижняя губа вздернута, бороды не носит, волосом темен, одет бедно, в разговоре пылок…

Голос замолкает и пока жандармы приближаются к его номеру, перед мысленным взором Каховского вспыхивает иное утро в этом номере:

Номер внезапно освещается. Ярко горят свечи. Вещи, как перед дорогой, разбросаны. На столе вино. Рылеев, подняв в руке бокал, продолжает читать Каховскому, счастливому, в белоснежной рубашке…

• Как странник грустный, одинокий,
• В степях Аравии пустой
• Из края в край в тоске глубокой
• Бродил я в мире сиротой.
• …Внезапно ты явился мне.
• Повязка с глаз моих упала —
• Я разуверился вполне
• И вновь в небесной вышине
• Звезда надежды засияла!
• Прими ж плоды трудов моих,
• Плоды беспечного досуга,
• Я знаю, друг, ты примешь их
• Со всей заботливостью друга.
• Как аполлонов строгий сын,
• Ты не увидишь в них искусства,
• Зато найдешь живые чувства:
• Я не поэт, а гражданин.

РЫЛЕЕВ. Прими как свадебный подарок!

Они чокнулись, выпили и обнялись. Каховский возбужденно заходил по комнате.

КАХОВСКИЙ. Кондратий, сегодня у меня такой день, час, когда всё должно решиться! Жизнь, судьба, на много лет! Ты понимаешь? Софи и я. Таинство брака! Всё уже так близко, определенно, а поверить все равно не могу! Странно, чем ближе к счастью, тем больше опасений и боязни в сердце. Но ты же поможешь мне! Я уверен. Только крайность заставляет меня обратиться к тебе…

РЫЛЕЕВ. Да перестань ты о деньгах! Я хотя и не поэт, а гражданин, но всё же понимаю, что человеку в таких случаях презренный металл крайне необходим.

КАХОВСКИЙ. Я верну тебе, верну при первой возможности!

Входит половой.

ПОЛОВОЙ. Петр Григорьевич, к вам Загнибеда, как просили.

КАХОВСКИЙ. Зови его. Зови немедля!

Входит ямщик Загнибеда. Небольшого роста, в тулупе. Лицо красное, дрожит.

КАХОВСКИЙ. Что с тобой?

ЗАГНИБЕДА. Колотун… Наследственное.

КАХОВСКИЙ. Выпей шампанского.

ЗАГНИБЕДА. Дай вам бог счастья… Но с утра душа ничего кроме водки не принимает.

КАХОВСКИЙ (половому). Принеси.

ПОЛОВОЙ. Не князь, сам себе принесет.

КАХОВСКИЙ. Лошади готовы?

ЗАГНИБЕДА. Догонять будут? (Весело плюнул). Тогда Антихриста в коренные! Вынесет!

КАХОВСКИЙ. В полдень. У Сергиевской церкви. Жди!

Стук в дверь. Входят: мальчик с большой коробкой и невысокий, тщательно одетый человек в цилиндре, с нерусским лицом — знаменитый петербуржский портной Яхуци. Яхуци кланяется.

КАХОВСКИЙ. Что? Готово?

ЯХУЦИ. А как могло быть иначе, господин Каховский.

Каховский тянется к бумажнику.

РЫЛЕЕВ. Яхуци, я даю поручительство за господина Каховского.

Яхуци осторожно открывает коробку, расправляет фрак и одевает его на Каховского.

РЫЛЕЕВ. Превосходный фрак. Любому подойдет.

ЯХУЦИ (одергивая фрак). Нет, господин Рылеев, фрак шьется на одну персону. Это только саван на всех.

РЫЛЕЕВ. Ну что ж, всё готово? В добрый час!

Яхуци выходит. Каховский стремительно двигается по комнате. Впервые он откровенно счастлив.

КАХОВСКИЙ. Представь! Молодость в сочетании с ясным умом. Красота с высоким достоинством. Ей казалось, что мое мнение было самым справедливым, образ мыслей, самым благородным! Я встретил редкое понимание себя. Достаточно было упомянуть о какой–нибудь книге, она тотчас являлась у Софи на столе.

РЫЛЕЕВ. Мне это знакомо, Пьер, знакомо.

КАХОВСКИЙ. А Крашнево? Своды тополей сходились над нами и охраняли нас…

Стук в дверь. Входит Воротынцев, молодой гвардейский офицер. Каховский бросается ему навстречу.

КАХОВСКИЙ. Мишель? Почему вы? Что случилось? Что с Софи?

ВОРОТЫНЦЕВ (замявшись). Софья Михайловна не может принять ваше предложение. Она просит освободить её от данного вам слова.

КАХОВСКИЙ (спокойно). Этого не может быть. Мы условились обо всем. Лошади ждут, я договорился со священником… (Показывает на Рылеева). Вот мой свидетель. Он должен сопроводить меня… Мне выхлопотано место в Одессе у графа Воронцова… Его занимал ранее друг Кондратия Федоровича, поэт Пушкин… Нет, это невозможно!..

ВОРОТЫНЦЕВ. Поймите меня, Каховский, мне тягостно и в высшей степени неприятно сообщать вам это грустное известие… Но такова воля сестры.

КАХОВСКИЙ. Мишель, вы старший брат, она вас любит, ваше мнение значит для неё немало. Я думаю, вы хорошо относитесь ко мне… Я вверяю вам свою судьбу.

ВОРОТЫНЦЕВ. Я не могу вам ничего обещать, Каховский. Я лучше вас знаю Софи. Она останется непреклонной.

КАХОВСКИЙ. Тогда я сам иду к ней! (Одевается).

ВОРОТЫНЦЕВ. Остановитесь. Вы поставите себя в нелепое, унизительное положение.

КАХОВСКИЙ. Я в нем и пребываю! Хуже быть не может! Я еду к Софи.(Одевается).

ВОРОТЫНЦЕВ. Кондратий Федорович, образумьте его.

РЫЛЕЕВ (Каховскому). Поверь Воротынцеву. Состояние твое понимаю. Но ехать сейчас…Безумие…

КАХОВСКИЙ. Не останавливай меня! Я должен говорить с ней! Её обманули, опутали, отговорили! Любовь — не птица, её не спугнешь в единый миг! Вчера я видел её глаза! Я тоже знаю Софи, я не мог ошибиться. Я всё равно увезу её! Мне без неё от судьбы защиты нет.

Торопится, уже в шинели.

ВОРОТЫНЦЕВ. Тогда я буду вынужден защищать честь сестры.

КАХОВСКИЙ. Готов принять вызов. Кондратий Федорович, прошу тебя быть моим секундантом.

РЫЛЕЕВ. Успокойся, Пьер. Подумай минуту. К чему приведет дуэль между вами? Ежели ты его убьешь — сможет Софи стать женой убийцы брата? А если он тебя покойники, — сам понимаешь, в брак не вступают…

Каховский упал на стул. Воротынцев, козырнув, вышел.

КАХОВСКИЙ. Я так и знал… Так и знал, с первой минуты знал, что ничего не выйдет… Предчувствие меня не обмануло.

Он встал и молча, деловито, начал складывать вещи, книги, посмотрел на обручальные кольца в футляре, отодвинул в сторону.

РЫЛЕЕВ. Что с тобой? Куда собираешься?

КАХОВСКИЙ. Как жил один, так и помру один. Уеду в Смоленск, к брату. Ничто меня более здесь не удерживает.

РЫЛЕЕВ. Почему ты — один? Разве, я тебе не друг? А Общество? Я думал, что ты прочнее, чем кто–либо связан с ним… И судьба и цель Общества — это не только моя, но и твоя судьба.

КАХОВСКИЙ. Всему есть предел, Кондратий. Я долго верил тебе, я ждал, но цели Общества расплывчаты, намерения неясны, результаты ничтожны. Слова, слова, слова! Все вы во фразах, Общество бездеятельно. Ничто меня в Петербурге не удерживает. Софи не со мной.

Рылеев подошел, положил руку на плечо.

РЫЛЕЕВ. Как ни горько тебе сейчас, но когда состоишь в тайном Обществе, и не знаешь, что ждет тебя завтра – ссылка или смерть, лучше быть одному…

КАХОВСКИЙ. И это говоришь ты, отец семейства, муж чудесной, чистой женщины!

РЫЛЕЕВ. Ты представляешь, как трудно все это потерять…

КАХОВСКИЙ. Может быть, ты и прав. Расставаться тяжело. Но еще тяжелее, когда не с кем расставаться… Я не могу больше ждать. Вы можете дожидаться, когда Общество призовет вас к подвигу… У вас годовые оклады, у многих флигель–адъютантские аксельбанты, толстые эполеты, родовые имения, а у меня — тринадцать душ и те за братом, да вот еще фрак, да и то за него ты заплатил… Я тебе долг немедля вышлю из Смоленска.

РЫЛЕЕВ. О чем ты говоришь? Какие родовые поместья?

КАХОВСКИЙ. Прости, Кондратий. Не о тебе речь. Ты — мученик правды… А я… Я полон противоречий, легкомысленных намерений, непродуманных решений, жизнь не удалась.

РЫЛЕЕВ. Хватит, поговорим серьезно. Тебе нужно возвращаться в армию, поступать в егерский полк. Тебя там знают. В войсках ты будешь более полезен обществу.

КАХОВСКИЙ (вдруг воспламеняется). Кондратий, а если сейчас в Обществе есть человек, который готов отдать свою жизнь на благо России и убить царя?

РЫЛЕЕВ. Знаю, что ты давно мыслишь стать русским Брутом, но время поразить тирана еще не пришло!

КАХОВСКИЙ (всё больше возбуждаясь). Но пока оно придет, сколько невинных людей погибнет! Сколько судеб будет сломлено, сколько совершится несправедливостей на русской земле! Есть такие моменты в истории, когда один решительный человек может сделать больше, чем всё тайное общество! Я поражу царя! В этом я вижу оправдание моей никчемной жизни. Объяви об этом думе. Пусть она назначит срок.

РЫЛЕЕВ. Ты опять безумствуешь. Схватят тебя, схватят меня — всех перехватают!

КАХОВСКИЙ. Тогда я пойду в Казанский собор с пистолетами, застрелю государя и сам застрелюсь. В таком поступке я вижу не убийство, а только поединок. Тень не падет на Общество.

РЫЛЕЕВ. Одумайся! Общество не готово сейчас к перевороту. От Южан сведений нет, в столице членов мало.

КАХОВСКИЙ. Не понимаю вас… Вы боитесь пролить кровь царя. Одного! Я подчиняюсь, ты лучше меня знаешь силы Общества… Но запомни: наступит день, когда прольется кровь не ОДНОГО! Прольется кровь напрасная…

Гаснет свет, во тьме — освещенное лицо Каховского. Он сидит в номере, в той же позе. Из коридора доносится звон шпор. Шаги, голос: «… Взгляд лунатический, нижняя губа чуть вздернута, бороды не носит, волосом темен, одет бедно, в разговоре пылок…» Дверь номера распахивается. На пороге жандармы.

ЗАТЕМНЕНИЕ.

Темное утро 15 декабря. За зеркальными окнами дворца еще ночь. Светящейся точкой проступает из мрака фонарь на шпиле Петропавловской крепости по ту сторону Невы.

Часть большого в Эрмитаже, завешенного картинами зала, отгорожена ширмами. Здесь, как на бивуаке, расположился Николай I. Узкая походная кровать неуютно поставлена рядом с книжными шкафами. На полу раскрытый кожаный портплед. Высокое трюмо. Рядом на особой подставке ружья, шпаги и медный корнет–а–пистон.

Николай в белой рубашке перед зеркалом рассматривает свое лицо после бритья.

НИКОЛАЙ I (как бы обращаясь к своему отражению в зеркале, повторяет привычно, шутливо). Лейб–гвардии дворянской роты штабс–капитан Романов Третий! (и, придав лицу значимость). Император Всероссийский! (Громко, камердинеру). Акимыч!

Из–за ширмы появился камердинер царя «Акимыч» — генерал–адъютант Адельберг. Он подает государю мундир.

АДЕЛЬБЕРГ. Где сегодня завтракать изволите? С государыней?

НИКОЛАЙ I. Прикажи подать сюда.

Адельберг бесшумно выходит. Николай I берет с полки кларнет, откашливается, привычным движением подносит к губам и трубит «зарю» — звук ровный, сильный.

В дверях появляется лакей с подносом и Адельберг.

АДЕЛЬБЕРГ. Граф Сперанский и генерал–адъютант Левашев.

Входят Сперанский и Левашев.

ЛЕВАШЕВ. Ваше императорское величество, поздравляем вас с восшествием на престол!

СПЕРАНСКИЙ (кланяясь с тонкой улыбкой). Я бы сказал вернее — со сошествием…

НИКОЛАЙ I (недоуменно). Почему — с сошествием?!

СПЕРАНСКИЙ. А потому, государь, что после вчерашнего, печального случая, имя ваше так высоко вознеслось во мнении верноподданных, что вы как бы нисходите на престол…

Николай подошел к иконе, перекрестился.

НИКОЛАЙ I. Возблагодарим господа нашего…

СПЕРАНСКИЙ. Россия ждет второго Петра…

Николай повернулся, посмотрел на обозначавшийся в предрассветных сумерках силуэт Петропавловской крепости, и лицо его нервно передернулось.

НИКОЛАЙ I (с ненавистью). Я бы всех захваченных на площади офицеров, как изменников присяги, расстрелял в 24 часа перед фрунтом! Без всякого суда! Лучшей участи они не заслуживают!

СПЕРАНСКИЙ (мягко, после паузы). Помилуйте, государь… Вы каждого из них сразу сделаете героями, мучениками. Они сумеют умереть…

НИКОЛАЙ I (испытующе). Вам, Михаил Михайлович, лучше знать! Они же вас в Правительство прочили!

СПЕРАНСКИЙ. Но это они, государь, а не я…

НИКОЛАЙ I. Именно они, и именно вас, а не кого–либо другого. Скажем, генерала Левашева они не намечали. (Николай прошелся). Странное дело, чем вы могли бы объяснить, граф, такое совпадение, что в письмах заговорщиков, в донесениях тайной полиции фигурирует ваше имя, вот еще адмирала Мордвинова и никого другого из государственных деятелей. Василий Васильевич, (обратился он к Левашеву) кто–нибудь помимо назван?

ЛЕВАШЕВ. Пока на других показаний нет. Но следствие только началось.

СПЕРАНСКИЙ. Государь, двадцать лет я имел счастье служить вашему любимому брату, покойному государю. И неужто достаточно одного навета, чтобы поставить под сомнение мою верность престолу? И с каких пор клевета и слово, вырванное на следствии, или сказанное в озлоблении или намеренно, может служить доказательством вины? Какие улики существуют против меня? Назовите, государь.

НИКОЛАЙ I. Граф, поймите мое смятенье и печальную необходимость сообщить вам, что имя ваше называется в числе заговорщиков, хотите вы этого или нет. Вы говорите об уликах? Вот список членов верховной власти после переворота, и вы среди них.

СПЕРАНСКИЙ (внешне спокойно). Я бы принес вам повинную, если бы знал и вспомнил, каким неосторожным словом или делом я дал повод заговорщикам числить меня в их союзниках. А что касается моего имени, то, государь, нет ли в этом злого умысла: запятнать подозрением и лишить вашего высокого доверия наиболее преданных престолу людей? (Пауза). Жизнь моя на исходе, я уже стар. По мне лучше суд и опала — вершите их, если я того заслужил. Нет для меня ничего страшнее недоверия в сердце монарха.

НИКОЛАЙ I (прошелся по комнате, подошел близко к Сперанскому). Михаил Михайлович (в голосе Николая неожиданная доброта), с молодых лет я привык видеть вас ближайшим советником и другом брата моего. По летам и опыту я гожусь вам в сыновья и прошу вас помочь мне, как помогли бы вы сыну в трудный час. Вам, граф, я поручаю проведение суда и следствия над преступниками, осмелившимися видеть вас своим покровителем. Здесь, в чертогах нашего ангела (Николай остановился перед портретом Александра) я сказал себе, что за него мне приходится выполнить сей ужасный долг. Всемогущий спас его от этих мучений! Так облегчите мне мою тяжелую обязанность.

Николай подошел к столу, показал на бумаги.

НИКОЛАЙ I. Я убежден, что ни один из схваченных не дал истинных показаний. Они не раскрыли всех разветвлений Общества. Мы не знаем его главарей в Москве, на юге. Следствие должно открыть многих… Надо добраться до корней любыми средствами… Нам предстоит распознать всех участников страшного заговора. Будьте незримо с Василием Васильевичем.

Сперанский поклонился Николаю.

СПЕРАНСКИЙ. Государь, следствие и суд будут произведены со всею тщательностью и строгостью.

Входит Адельберг.

АДЕЛЬБЕРГ. Ваше величество, государственный преступник Трубецкой разыскан и доставлен во дворец.

В зал солдаты вводят полковника Трубецкого.

НИКОЛАЙ I (Левашеву). Я сам его допрошу. Ты войдешь позже!

Николай выходит из–за ширмы, идет навстречу Трубецкому.

НИКОЛАЙ I. А–а, вот и диктатор! В посольстве изволили скрываться? У австрийского посла искали защиты? (Николай резко приблизился к Трубецкому, приложив к его голове указательный палец). Что было в этой голове, когда вы, гвардии полковник, князь Трубецкой, вошли в это дело! Как вам не стыдно? Быть такой дрянью! Ваша участь будет ужасна!

ТРУБЕЦКОЙ. Я не виновен, государь!

НИКОЛАЙ I. Князь, опомнитесь! Я ваш судья. Улики на вас положительные, они у меня в руках! Вы не только участник заговора, — вы его предводитель! Запирательство не спасет вас. Отвечайте! Что вы дрожите? Испугались?

ТРУБЕЦКОЙ. Продрог, пока везли.

НИКОЛАЙ I. Вас, что ж, в одном мундире везли?

ТРУБЕЦКОЙ. Пока арестовывали, шубу украли.

НИКОЛАЙ I. В последний раз, князь, скажите, что знаете, или вы невозвратимо погибли. Молчите?!

Трубецкой молчит.

НИКОЛАЙ I (гневно). Вы знаете, что я могу вас расстрелять?

ТРУБЕЦКОЙ. Ваше право, государь.

НИКОЛАЙ I. Не хочу! Хочу, чтобы судьба ваша была еще более ужасна!

Из–за ширмы вышел генерал–лейтенант Левашев. Он держал поднос, на котором лежали золотая шпага и пуля. В скорбной позе остановился перед Николаем.

ЛЕВАШЕВ. Ваше величество, генерал Милорадович скончался. Последние его мысли были обращены к вам. Он молил всевышнего, чтобы царствие ваше было ничем не омрачено и возвеличило славу Отечества. Генерал завещал передать вам свою шпагу. А вот пуля злодея, сразившего героя.

Николай благоговейно принял шпагу и пулю, глаза его увлажнились.

ТРУБЕЦКОЙ (потрясен известием). Ваше величество, Милорадович убит?..

НИКОЛАЙ I. Да, убит. Вами убит!

ТРУБЕЦКОЙ. Государь, я не был на площади.

НИКОЛАЙ I (не слушая его). Вот шпага, прославленная в сражениях, шпага героя 12–го года, грудью своею защищавшего Россию под Смоленском, Бородиным, любимца гвардии! (Взял пулю). Вот пуля, поразившее самое храброе сердце России. (Перекрестился). Царствие ему небесное. Кровь его на вас. Ни бог, ни Отечество не простят вам этого! Против кого вы подняли свое золотое оружие, пожалованное вам за Кульму, за Бородино? Ведь вы же стояли под картечью рядом с Милорадовичем! Вы, офицер первого в России Преображенского полка, муж графини Лаваль, обладатель обширных поместий и состояния – среди этих гнусных типов! Вы, князь Трубецкой! Что вас привело?

ТРУБЕЦКОЙ. Государь, вина моя безгранична… Не знаю, смогу ли я когда–нибудь её искупить. Намерения мои были благородные, я мечтал о благе Отечества, об исцелении его ран, об искоренении несправедливости. Я принял предложение стать диктатором в Обществе, в надежде, что сумею удержать горячие головы от безумных поступков и… кровопролития, но в канун печального дня, мне стало очевидно, что не имею уже власти их остановить, что им важнее имя мое, чем мои распоряжения. Всю ночь я мучился в тревоге и не явился на площадь. Участь моя, государь, не страшит меня: она никогда не сможет быть равной моим преступлениям…

НИКОЛАЙ I. Искупить свои преступления вы сможете только чистосердечным признанием. (Левашеву). Дай ему опросные листы.

Трубецкой садится.

НИКОЛАЙ I. У вас есть дети?

ТРУБЕЦКОЙ. Нет.

НИКОЛАЙ I. Вы счастливы. Участь детей такого отца ужасна. Пишите: цель и намерения Общества. Имена заговорщиков. Имена всех.

Трубецкой садится к столу, пишет. Николай прошелся по комнате. Заглянул через плечо Трубецкого, взял лист, прочел, протянул Левашеву.

НИКОЛАЙ I. Вот главные злодеи. Распорядитесь немедля…

Николай посмотрел на Трубецкого.

НИКОЛАЙ I. Пишите вашей жене.

Трубецкой задумался.

НИКОЛАЙ I. Что тут долго думать. Пишите: жив, здоров.

Трубецкой написал и встал, держа бумагу в руках.

ТРУБЕЦКОЙ. Благодарю, государь.

НИКОЛАЙ I (еще раз посмотрев на Трубецкого). Припиши: буду жив, здоров. (Передает записку флигель–адъютанту). А теперь уведите!

Трубецкого уводят.

НИКОЛАЙ I (Левашеву). Продолжай допросы. (Выходит).

Левашев усаживается за ломберный столик, на котором уже разложены бумаги. Вводят Каховского. Левашев указывает ему на стул напротив себя. Каховский садится. Рассматривает картины на стене, огромные в тяжелых золотых рамах.

ЛЕВАШЕВ. Высочайше утвержденный Комитет ждет от вас, поручик Каховский, раскрытия средств, коими вы стремились к вашей гнусной цели и полного списка сообщников.

КАХОВСКИЙ. Соучастников Общества я, по правилам оного, знать не мог, кроме принявшего меня.

ЛЕВАШЕВ. А кто вас принимал?

КАХОВСКИЙ. Полковник Пассек.

ЛЕВАШЕВ. Так он же помер! Не уходите от ответа. И что ж, вы больше никого не знаете?

КАХОВСКИЙ. Знал еще Чернова, Тургенева Николая…

ЛЕВАШЕВ. Шутить изволите?! Чернов убит на дуэли… Тургенев заграницей. Легко хотите отделаться! Имена?

КАХОВСКИЙ. Даже если знал бы, мог ли я дать право им назвать меня подлецом?

ЛЕВАШЕВ. Так вас заставят назвать. Я приступаю к обязанностям судьи и скажу вам, что в России есть пытки.

КАХОВСКИЙ. Очень благодарен вашему превосходительству за доверие, но теперь, я более, нежели прежде, чувствую своей обязанностью никого не называть.

ЛЕВАШЕВ (спокойно). …Ну, хорошо. Я буду говорить с вами не как ваш судья, а как дворянин, равный вам… (Левашев помолчал и, смягчившись, продолжал). Я не могу понять, зачем вы хотите быть жертвой людей, предавших и назвавших вас?

Каховский молчал. Из–за ширмы вышел Николай. Левашев встал, а за ним — Каховский.

НИКОЛАЙ I. Левашев вас уговаривал, убеждал, а вы все финтите…

Николай внезапно взял Каховского за плечи, повернул к свету, долго смотрел в глаза.

НИКОЛАЙ I (отрывисто). А взгляд у тебя честный. Не как у карбонария. (Левашеву). Василий Васильевич, прочти ему показания Трубецкого…

ЛЕВАШЕВ. «Каховский, один из самых ревностных членов Общества. Отрасль Каховского была в лейб–гвардейском полку. Им приняты в Общество: штабс–капитан князь Щепин–Ростовцев, подпоручик Кожевников, поручики Панов, Сутгофф…

КАХОВСКИЙ. Остановитесь.

Левашев замолчал.

НИКОЛАЙ I. Прочти Рылеева. Он ему ближайший друг.

КАХОВСКИЙ. Рылеева?!

Николай смотрит на Левашева.

ЛЕВАШЕВ. Да, Рылеева…

Каховский механически берет протянутый Левашевым лист показаний, не читая, смотрит куда–то поверх листа.

КАХОВСКИЙ (задумчиво). Вот оно все как оборачивается. Я знаю друг, ты примешь их со всей заботливостью друга…

Гаснет свет.

Конец первой ночи.

НОЧЬ ВТОРАЯ.

По узкому, темному коридору Алексеевского раввелина Петропавловской крепости ведут мимо железных дверей казематов человека в черном колпаке.

ГОЛОС СОПРОВОЖДАЮЩЕГО. Занят?

— Занят.

— Занят.

Отвечают разные голоса — через равные промежутки. Наконец, в темноте раздался голос:

— Пусто.

Человека остановили. Вспыхнул свет. (Перед нами камера. Задняя стенка камеры как бы выдвинута, и мы видим всю камеру: дверь, кровать, стол, табуретку, парашу.) Дверь открывается, вводят человека в колпаке. Колпак с человека снимают. Это Каховский. Он оглядывает камеру, щурясь от света. В камеру входит плац–майор Подушкин и два человека в черном, с железами в руках.

ПОДУШКИН. Государь приказал заковать…

Люди в черном кинулись снимать с Каховского одежду: сняли ловко, быстро. Взамен облачили в арестантскую одежду и посадили на стул. Заковали в ручные и ножные кандалы, с той же привычной ловкостью.

ПОДУШКИН. Ходить можешь?

Каховский попробовал сдвинуться.

ПОДУШКИН. Отсюда далеко не уйдешь. Писать попробуйте. Государь ждет показаний.

Каховский пробует писать скованными руками. Стража засовывает одежду Каховского в мешок. Дверь с грохотом захлопнулась. Каховский посмотрел вокруг. За ним через дверной глазок наблюдали чьи–то глаза.

КАХОВСКИЙ (повернув наручники). Слава богу, железо — еще не пытка.

Подошел, взял неловко со стола бумагу.

КАХОВСКИЙ (читает вслух). «Высочайше утвержденный Комитет требует от поручика Каховского следующих показаний без всякой утайки и с возможной подробностью:

1. Когда и кто подал мысль начать открытие действия Общества?

2. Кто именно находился на совещаниях и кто какие мнения подавал насчет истребления государя императора и не выказывал ли кто особенное тому одобрение?..»

Каховский отбросил лист. Сел на койку, задумался.

За стеной раздался шум, и едва различимые звуки: не то стихи, не то пение. Чей–то голос отчаянно пел…

Гаснет свет в камере Каховского.

Рядом освещается камера Одоевского.

Одоевский не закован. Он вне себя, прыгает через выдвинутую на середину комнаты кровать, швыряет табуретку в стены и в дверь, поет, читает стихи, вскакивает на стол, декламируя. В камеру врываются двое стражников. Одоевский отбивается, выкрикивает стихи:

• Играй, Адель, не знай печали.
• Харит и Лель тебя венчали
• И колыбель твою качали…

Его скручивают, кладут на кровать, он вырывается.

Вспыхивает свет в камере Каховского. Его кормит с ложки солдат, держит бачок. Каховский учится есть в кандалах. Шум за стеной не смолкает.

КАХОВСКИЙ. Что там такое? Кто там?

СОЛДАТ. Молодой, красивый такой. Всё беснуется, привыкнуть не может. Говорят, князь Одоевский.

КАХОВСКИЙ. Саша… Умрем, как славно мы умрем… (Задумался). Скажи–ка братец, а где Рылеев сидит, не знаешь?

СОЛДАТ. За разговоры нашего брата сквозь строй гонят… Мы люди мертвые…

КАХОВСКИЙ. Зла тебе не хочу…

СОЛДАТ (шопотом). Рядом, в семнадцатом номере. Они его бумагами замучили.

За стеной —со стороны камеры Одоевского — глухой стук.

СОЛДАТ. Головой об стенку бьется. Молоденький…

КАХОВСКИЙ. Проси немедля плац–майора Подушкина. Скажи, мне надо секретное передать государю.

Солдат ушел. Каховский нервно ходит по комнате. Подушкин появился тут же.

ПОДУШКИН. Вы звали меня? Что передать для высочайшего рассмотрения?

КАХОВСКИЙ. Господин плац–майор, вы не только смотритель тюрьмы. Вы офицер. Рядом корнет Одоевский бьется в припадке. Он расшибет себе голову. Это благородная душа, поэт.

ПОДУШКИН (перебивая). Вы вызывали меня передать государю показания. Потрудитесь. А Одоевского мы смирим.

КАХОВСКИЙ (посмотрел на Подушкина). Я передумал. Напоминаю вам, что за стенами казематов, вам подведомственных, есть еще и божий свет. Отец корнета — князь Одоевский — сенатор, принят при дворе и он возьмет свои меры.

Подушкин ушел, хлопнув железной дверью. Каховский подошел к стене, за которой сидел Одоевский. Шум там стихал. Каховский вернулся к столу, посмотрел на опросные листы. Потом направился к стене Рылеева, прижался к ней, постучал.

КАХОВСКИЙ. Кондратий… Хоть бы на минуту увидеться… Два слова бы все решили… А если пытка не обошла тебя? Сдержусь ли я… Кондратий! (стучит в стену). Отзовись… Неужели ты мог… Не верю. В России есть пытка…

Пошел к столу.

КАХОВСКИЙ (читает опросный лист). «…Кто именно находился на сборах общества и подавал мысль насчет истребления государя, и что положено было за непременное…»

Задумывается.

Из темноты:

Шум, людской говор, отдельные слова, общий разговор. Кто–то надсадно кашляет и шум замолкает. Светлеет. У дивана больного Рылеева — он в халате, шея замотана шерстяным платком жены — стоят друзья. Рылеев кашляет, не в силах остановиться.

КАХОВСКИЙ (подает стакан). Выпей.

РЫЛЕЕВ (сквозь кашель). Черт, угораздило в такой день… Закройте, чтоб Наташа не слышала.

Оболенский пошел закрывать дверь.

ОБОЛЕНСКИЙ. Да и не только Наталья Михайловна. Надо бы поостеречься и прекратить эти сборища в двух шагах от Зимнего. Уж тайная полиция наверняка заинтересовалась.

ПУЩИН. Да, время строгое наступает: запечатывание умов и распечатывание писем.

Неслышно появилась Наталья Михайловна. Все замолчали, пропуская её к Рылееву.

НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Выпей, Кондратий.

РЫЛЕЕВ. Поглощаю водевильное количество лекарств, а толку никакого.

НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Какой уж там толк! С больным горлом всю ночь по казармам ходил! В такой–то мороз! (Огляделась). Хоть бы дымить перестали. (Пущину). Иван Иванович… – она отвела его в сторону.

НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Иван Иванович, Кондратию совсем плохо. Ему говорить нельзя, а он целый день в дыму разговаривает, весь день люди… Он себя не щадит. Я каждый день теряю его и страшусь потерять совсем. У меня предчувствия.

ПУЩИН. Наталья Михайловна, успокойтесь. Все любят вашего мужа за сердце, за дар поэтический. Он окружен друзьями.

НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Вы уж так его окружили, что мне и места нет…

Выходит. Пущин затворяет за ней дверь.

ТРУБЕЦКОЙ. Я еще раз повторяю, Кондратий Федорович, расположение умов в войсках не подает надежды в успехе. Я был в Финляндском полку, в Измайловском. Худо, очень худо. Надеялся на полковника Моллера, но он сказал, что в петлю совать голову не намерен. Видов на успех мало.

КАХОВСКИЙ. Так что же вы предлагаете, полковник? Разойтись по домам? Чтобы и при новом царствии опять двадцать лет тоже самое повторялось?

БЕСТУЖЕВ. Чтобы не произошло, хуже, чем сейчас быть не может. Посмотрите вокруг. Во всех углах Отечества видны недовольные лица. В губерниях — мор. Злоупотребление исправников и помещиков полностью разорило крестьянство, а правительство медленными мерами доводит их вовсе до погибели. Рабство делает человека неуверенным, оно заставляет его не радеть о совершенствовании своих работ. Рабство парализовало умы и души. Гонение на просвещение. Ученые жалуются — им не дают учить, а молодежь, — что ей препятствуют учиться. Все люди, благородно мыслящие, ненавистны правительству, они подозреваемы и находятся в беспрестанной опасности.

РЫЛЕЕВ. Бестужев прав, несколько миллионов наших братьев продают оптом и врозницу. А наемные писатели восхваляют Самодержавие и рисуют идиллические картины крепостной деревни. В нашем обществе зреет план освобождения крепостных. Народ молчит, но мыслит. Мы предъявим Сенату манифест и потребуем собрать Великий собор. Народные представители решат форму правления России. Мы в числе их. Они назначат временное правительство из лучших государственных людей, таких, как Сперанский, Мордвинов, Ермолов. Мы заставим Сенат перед лицом войск опубликовать наш манифест. На юге нас поддержат полки 2–й армии. Пестель давно их готовит. Сколько же можно ждать, Сергей Петрович? Вы же с девятнадцатого года в Союзе Благоденствия!

ТРУБЕЦКОЙ. Я прерву вас. Я не хуже вас знаю, что ждать тяжело, но можно ли начинать?

ПУЩИН. Я только знаю одно. Нас по справедливости назовут подлецами, ежели мы пропустим нынешний единственный случай. Междуцарствие. Присяга Николаю назначена на 14–е декабря. Откладывать нельзя.

ОДОЕВСКИЙ. Неужели русские, ознаменовавшие себя подвигами 12–го года, — войны истинно отечественной, не свергнут собственного ярма! Нельзя допустить основанием правительства произвол одного человека! Невозможно согласиться, чтобы все права находились на одной стороне, а все обязанности — на другой! Великое дело совершится, и нас провозгласят героями века! А мы умрем — как славно мы умрем!

РЫЛЕЕВ. Успеха может и не быть. Но потрясение — необходимо. Революцию не репетируют. Лучше уж быть взятыми на площади, нежели в постели. Пусть узнают все, за что мы погибнем! Надо дерзать!

КАХОВСКИЙ. Медлить нечего. Кончится тем, что на нас донесут и поодиночке перехватают.

ТРУБЕЦКОЙ. Кондратий Федорович, если решение думы неизменно, я еду в полки. Господ офицеров прошу действовать по намеченному плану. (Рылееву). Поправляйся.

Козырнув, Трубецкой вышел.

ОБОЛЕНСКИЙ. До выступления остается два дня. Я прошу выслушать меня. Мы решили совершить государственный переворот. Я спрашиваю вас и самого себя: имеем ли мы право, как частные люди, составляющие едва заметную единицу в огромном большинстве населения, предпринимать этот переворот? И свой образ воззрения на государственное устройство налагать почти насильственно на тех, кто, может быть, довольствуется настоящим и не ищет лучшего?

РЫЛЕЕВ. Оболенский, пойми: идеи не принадлежат законам большинства или меньшинства. Они свободно рождаются и развиваются в каждом человеке. Идеи сообщительны. Если они справедливы, то суть их, пусть сказанная сегодня несколькими лицами, тобой или мной, станет достоянием всех!

КАХОВСКИЙ. Все вы планщики, филантропы, лунатики! Ходите по самому краю крыши над пропастью, — не боитесь, — все в мечтах, а до дела дойдет — квашни! У Сената, как Трубецкой предлагает, нечего стоять. Он человек вежливый, лишь бы чего–нибудь не дай бог, невежливого не произошло. А надо идти прямо на дворец! Надо перейти Рубикон.

ЩЕПИН–РОСТОВЦЕВ. Правильно сказал Каховский! Руби–кон! Это по–русски! Признаюсь, я не любитель никаких тайных обществ. Надо рубить их налево и направо! Рубить и только рубить!

ПУЩИН (наклонившись к Рылееву, тихо). Кто это такой?

РЫЛЕЕВ. Князь Щепин–Ростовцев, лейб–гренадер. Его Каховский привел.

ПУЩИН. Ничего себе тайное общество!

БЕСТУЖЕВ. Августейшую фамилию, по–моему лучше взять у заутренней, в церкви Спаса, за золотой решеткой.

РЫЛЕЕВ. Славно! В Петербурге все дворцовые перевороты происходили ночью. Тайно душили! А мы перед всем народом, днем! И народ закричит: любо, любо!

ОБОЛЕНСКИЙ. Смотрите, чтобы не было.

КАХОВСКИЙ. Без крови хотите? Вежливой революции хотите?

Воротынцев отвел Одоевского. В комнате было шумно, дымно. Разговаривали все сразу.

ВОРОТЫНЦЕВ. Евгений, я в большой тревоге. Вы покушаетесь на государя. Это чудовищно. Я должен предупредить тебя. Я исполню свой долг и доложу обо всем великому князю.

ОДОЕВСКИЙ. Я не знал, что ты можешь употребить во зло доверие и дружбу к тебе! Мое положение в Обществе тягостно. Остановить их власти не имею, но отступаться от них не буду. Иди, скажи всем, если у тебя хватит мужества.

ВОРОТЫНЦЕВ (громко). Господа!

Все обернулись.

ВОРОТЫНЦЕВ. Господа, я сказал своему другу Одоевскому, а теперь скажу вам, что я, по долгу присяги доложу Великому князю Николаю Павловичу о вашем безумном намерении. Вы губите себя…

БЕСТУЖЕВ. Доносчик.

ВОРОТЫНЦЕВ. Я не доносчик. Имен ваших я не назову!

Воротынцев откланялся и вышел в тишине. Потом заговорили все хором, сразу.

— Мерзавец! Русский офицер — доносчик!

— Кто его сюда привел!

— Догнать, немедля!

— Всё может погибнуть из–за одного!

— Предательство!

ОДОЕВСКИЙ. Но это же, это его убеждения. Потом он предупредил вас…

ПУЩИН. Прекрати! Он ставит свечку богу и сатане. Николаю он открывает заговор, а перед нами умывает руки признанием. А насчет имен — его заставят назвать всех.

РЫЛЕЕВ. По-совести говоря, его надо убить. Убить для примера другим.

ЩЕПИН–РОСТОВСКИЙ. Истинно так!

КАХОВСКИЙ. Он опозорит свое имя навек. Умоляю вас, обождите. Я остановлю его!

Выбегает.

Из темноты. Звуки клавесина.

Вечером в доме Воротынцевых. На стене портрет Александра в черном крепе. Михаил Воротынцев стоит перед зеркалом в парадной белой форме кавалергарда, пристегивает саблю к поясу и надевает каску с конским хвостом. Неожиданно клавесин замолкает. Вбегает Софи.

СОФИ. Мишель! Мишель!

ВОРОТЫНЦЕВ. Прости, я спешу во дворец!

СОФИ. Сюда идет Каховский! Он уже в доме!

ВОРОТЫНЦЕВ. Я не могу его принять.

Воротынцев идет к дверям.

СОФИ. Мишель, а как же я? Ты должен с ним объясниться! Он меня компрометирует! Скажи ему, что его притязания нелепы и неприличны! Этому нужно положить конец!

Она выбегает из комнаты. Стремительно входит Каховский, за ним, пытаясь его задержать, едва поспевает слуга.

КАХОВСКИЙ. Мишель, что случилось? Почему в доме траур? Софи…

ВОРОТЫНЦЕВ (с недоумением, а потом улыбаясь). Пьер, вы что — сумасшедший? Вся империя в трауре.

КАХОВСКИЙ (вспомнив вдруг). А–а, предстоит погребение покойного государя… Что со мной… Мишель, я дал слово моим товарищам, что я остановлю вас. Дело идет о вашей чести.

ВОРОТЫНЦЕВ. Полагаю, что о своей чести могу позаботиться сам.

КАХОВСКИЙ. Не спешите. Вы готовитесь совершить шаг ужасный. Вы опозорите себя.

ВОРОТЫНЦЕВ. Я был в состоянии выслушивать вас, когда вы через меня обратились к сестре, понимая ваши чувства и щадя ваше самолюбие. Но ежели речь пошла обо мне — от наставлений прошу избавить.

КАХОВСКИЙ. Вопрос слишком серьезен. Уважение к вам и память сердца привели меня в этот дом…

ВОРОТЫНЦЕВ. Мое решение неизменно. И не пытайтесь остановить меня сентиментальными разговорами! Я выполню свой долг.

КАХОВСКИЙ. У вас превратные представления о долге!

ВОРОТЫНЦЕВ. Не вам учить меня!

КАХОВСКИЙ. Вы не видите всей черноты вашего поступка и его последствий. Предавая людей, идущих на высокое дело, на чью любовь и благодарность вы расчитываете? Измена и донос во все времена и у всех народов не украшали человека!

ВОРОТЫНЦЕВ. Я вижу, Каховский, вы очень беспокоитесь о своей безопасности. Так не волнуйтесь, к тому причин нет. Я уже сказал — имен не назову.

КАХОВСКИЙ. Вы почитаете меня трусом? В обычный день мы бы стрелялись. Сегодня же совесть и долг зовут меня к другому барьеру.

Каховский резко повернулся и вышел. Тут же в комнату нетерпеливо вбежала Софи.

СОФИ. Ты ему, надеюсь, сказал, что я обручена? Он оставит меня в покое?

ВОРОТЫНЦЕВ (посмотрел в недоумении на сестру). Дура ты, дура набитая…

Софи остается одна. Она в раздражении, в досаде, едва не в слезах. Входит Каховский. Она не сразу замечает его.

СОФИ. Это вы? Зачем вы здесь? Вы осмелились войти сюда, ко мне, ведь Мишель передал вам, что я обручена и вам отказали от дома? Если не любовь, о которой вы так возвышенно говорили, то хотя бы забота о моем добром имени должна была бы остановить вас. Ваши домогательства оскорбительны и неприличны. На что вы надеетесь? Что может перемениться? (Софи протянула руку к колокольчику). Я просила бы вас уйти.

Каховский взял со стола колокольчик.

КАХОВСКИЙ. Вызывать слугу не нужно. Я сам найду выход… Просто я хотел вас увидеть. Без надежды на какие–либо перемены, без объяснений, упреков, воспоминаний. Просто на вас посмотреть… Я знаю, жребий мой измерен, но чтобы длилась жизнь моя, я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я… Помните Крашнево! Вы такая же красивая, даже траур по государю вам к лицу.

СОФИ. Стихи, стихи! Вы все такой же, хоть обещали без объяснений и упреков.

КАХОВСКИЙ. Какие упреки… Я благодарен вам… Софи, я во всем виноват. Виноват, что не сумел заставить вас поверить в себя. Вот и все. Мне казалось раньше, что вас опутали, отговорили, напугали мною, отставным поручиком астраханского полка. Я думал, что ваш отказ вынужденный, а он разумный. Сейчас я понял. В нем здравый смысл. А я понадеялся на то, что вы думаете и чувствуете, как я…

СОФИ. Вы слишком самонадеянны, Пьер. Почему я должна думать и чувствовать, как вы? Это скучно. И что это за привычка — мерить людей по себе? У меня свои представления.

КАХОВСКИЙ. Не сомневаюсь. Здравый смысл не покинет вас.

СОФИ. Это как раз то, чего вам не хватает. Это бросается в глаза каждому и не украшает вас, хотя в этом есть известное обаяние. Я менее других желаю вам зла, напротив, зная ваше сердце, я бы хотела видеть вас счастливым, но кем бы вы ни стали, даже знаменитым, вы всегда будете несчастны. И те, кто будут с вами…

КАХОВСКИЙ. Вам это не угрожает.

СОФИ. Да, мне это не угрожает. Но за вас мне страшно.

КАХОВСКИЙ. А мне за вас — нет. Я с такой ясностью вижу вашу жизнь на много лет вперед — до подробностей, мелочей, житейских превращений…

Каховский, улыбаясь, смотрит на Софи. Она слушает внимательно.

КАХОВСКИЙ (как бы предсказывая). Вы проживете долго. У вас завидный характер, редкая красота, молодость. Убежден: фамильные гербы самых знатных имен России не раз будут меняться на ваших каретах. Вы будете наградой, необходимой принадлежностью, украшением любого мужа. А вы сумеете их выбрать. Дай вам бог! Прощаясь с вами, я не могу не сказать — так может статься — пройдет время и, вспоминая вас, скажут: не графиня Воротынцева или княгиня Шереметьева или еще бог знает кто! — а просто Софи, невеста Каховского…

СОФИ. Я счастлива, что не стала вашей невестой.

Каховский улыбаясь, звонит в колокольчик.

КАХОВСКИЙ. Прощайте!

Затемнение.

Из темноты.

Метель. На сцене, с левой стороны — полосатая будка у входа в казармы. Слышны команды, топот сапог. Бестужев и Каховский стоят на ветру. С правой стороны сцены, у колонны — Николай и Воротынцев в белой парадной форме. Воротынцев протягивает государю пакет. Тот медленно читает. Смотрит на застывшего перед ним Воротынцева.

НИКОЛАЙ I (жестко). Доносов не люблю. Наушников — еще более. Что заставило вас написать это?

ВОРОТЫНЦЕВ. Веленье сердца. Я был среди заговорщиков и повинен во многих заблуждениях. Я всегда шел прямой дорогой, исполняя долг присяги, и готов жизнью пожертвовать, чтобы остановить зло. Любым способом предотвратить ужасы бунта и кровопролития.

НИКОЛАЙ I. Помешались нынче в Петербурге на заговорах. Два–три неосторожных слова, пустая болтовня, фрондерство — и вам уже мнится бог знает что! Откуда все? Альманашники, мальчишки, черкнут стишок, ахинею — кружат людям голову! — фрондерство! Смешно сказать, какие–то прапорщики, отставные подпоручики, сочинители, без весу, без имени, мыслят поколебать столетиями установленный порядок!

ВОРОТЫНЦЕВ. Ваше высочество, не ради корысти или расчета, а в тревоге за судьбу Отечества я обращаюсь к вам. Завтра вы вступаете на престол. Заключите меня в крепость, если 14–го они не выйдут на площадь, — оставьте меня там на всю жизнь! Заговор существует. В войсках он распространен до чрезвычайности.

НИКОЛАЙ I. В каких полках? Кто ведет их на бунт?

ВОРОТЫНЦЕВ. Умоляю вас не спрашивать имен безумцев. Я дал клятву имен не называть.

НИКОЛАЙ I. Это по–рыцарски. Но ты подумал, как я могу тогда предотвратить бунт?

Вспыхивает свет слева. Каховский прохаживается у полосатой будки.

КАХОВСКИЙ (весело):

• У Фонтанки–реки квартируют полки,
• Их и учат, их и мучат,
• И ни свет, ни заря,
• Что ни свет, ни заря,
• На потеху царя!

Ах, Александр! В полках поют! Твои ж с Кондратием песни — вот славно! Подблюдные — люблю! Александр, друг мой!

БЕСТУЖЕВ. Что тебе?

КАХОВСКИЙ (обнимает его). Ты — сир на земле! Я знаю твое самопожертвование — истреби императора!

БЕСТУЖЕВ (оглядываясь). Что с тобой? Ты безумен нынче!

КАХОВСКИЙ (воодушевляясь, все более и более). Рылеев обнял меня последним целованием и вручил кинжал. Всю жизнь я ждал этой минуты. Помнишь пушкинские строки: «Свободы тайный страж, карающий кинжал, последний судия позора и обиды!». Я счастлив, пойми, — я счастлив! Я всегда хотел одного — действия! И какой урок царям! Я за первое благо считаю не только жизнью — честью жертвовать Отечеству! Что может быть слаще, чем умереть, принеся пользу? Человек, исполненный чистотой помысла, жертвует собой не за тем, чтобы заслужить славу, строчку в истории, он творит добро для добра!

Бестужев молча слушает, потом начинает спокойно:

БЕСТУЖЕВ. Рылеев верно рассчитал на тебя… Но я должен перед тобой дружески открыться.

КАХОВСКИЙ. В чем?

БЕСТУЖЕВ. Я — друг Рылееву такой же, как и тебе. Хотя мы и в тайном Обществе, но между нами тайн быть не должно… Разговор этот я полагал начать давно. Не знаю, был ли с тобою Рылеев откровенен до конца, но я долгом своим почитаю сказать тебе наперед. Истребивший императора получит все средства, чтобы бежать, скорее всего, заграницу, но ежели случится так, что он будет схвачен, Общество отречется от него.

КАХОВСКИЙ. Не верю! Это твои собственные измышления!

БЕСТУЖЕВ. Цареубийство в мнении народа может показаться — и покажется наверняка! — преступлением.

КАХОВСКИЙ. Пойми, Александр, истребление тирана — не убийство! Рылеев не мог обмануть меня!

БЕСТУЖЕВ. Это не обман, а тактика. В этот час ты должен знать все. Ведь завтра все должно свершиться… Не иди во дворец, твое место с нами на Петровской площади.

В казармх сменился караул. Стих звон оружия, команды. Звучит песня, её тихо поют солдаты:

• Уж как на небе две радуги,
• А у добрых людей две радости…
• Правда — в суде, да свобода — везде.
• И да будут они россиянам даны.
• Слава!

Каховский долго молчит, слушает песню.

КАХОВСКИЙ. Завтра буду на площади с вами. Заставим Сенат объявить манифест россиянам… Каждый народ достоин своего правительства. Русский народ, освободивший Европу от узурпатора, достоин Республики. Завтра, Александр, я буду с вами…

БЕСТУЖЕВ. Часы пробили час. (Вслушиваясь в бой часов). Сегодня. Наступает четырнадцатое декабря. Слышишь?

Конец второй ночи.

ЗАНАВЕС

НОЧЬ ТРЕТЬЯ

На авансцене с правой и с левой стороны две камеры. Из них как бы вынуты стенки. Зритель видит, что в них происходит. В каждой камере кровать, маленький столик, табуретка. Железная дверь с волчком, сквозь который наблюдает время от времени тюремщик. Его недремлющее око следит за заключенными и зритель это ощущает всё время, даже тогда, когда заключенные этого не замечают.

Посередине сцены большой стол, покрытый красным сукном с золотыми кистями по краям. Стол стоит у стены. Над столом три крепостных узких окна. За столом сидит генерал Левашев. Перед ним поручик Оболенский. Левашев что–то записывает, затем понимает глаза на Оболенского.

ЛЕВАШЕВ. Скажу тебе сейчас не как твой судья. С болью в сердце принял я это назначение, зная, что среди вас есть знакомые, подчиненные мне по полку, коим я командовал, и родичи, как ты. Но обязанность перед Отечеством и государем превозмогли. И вот сейчас с тобой бьюсь уже который раз. Как брат твоей матери, ищу в тебе оправдание.

ОБОЛЕНСКИЙ. Родственные чувства, которые вы ко мне испытываете, заставляют меня вам сказать, что я бы на вашем месте признался государю, что не можете быть справедливым и беспристрастным судьей. И отстранился.

ЛЕВАШЕВ (усмехнувшись). На моем месте. А скажи, что бы ты сделал, князь, если б сидел на моем месте. А я перед тобою. Если б ваше злоумышленное общество восторжествовало?

ОБОЛЕНСКИЙ (подумав). Ваше превосходительство, если б вы не захотели принять установленного нами порядка, то мы бы позволили вам удалиться заграницу и стать русским эмигрантом.

ЛЕВАШЕВ (встав с кресла, низко поклонился Оболенскому). Благодарю вас за эту милость. Только ты послушай меня – своего крестного отца. Послушай внимательно, хотя теперь уж, пожалуй, поздно. Всю свою премудрость ты почерпнул из вредных книг. Полным–полно их у тебя в голове. Из них черпал премудрость, а не из наставлений командиров твоих, убеленных сединами, не в усердии по службе, а в бреднях и химерах западных видел назначение свое. Вот ты стоишь передо мной. А я вот, может быть за всю жизнь, кроме святцев и уставов, ничего не читал, а твой судья… и ношу генеральские эполеты. А если ты служить не хотел, так лучше бы за имениями своими присматривал.

ОБОЛЕНСКИЙ. Я вижу, что имения мои вам покоя не дают. Надеюсь, труды ваши, государь оценит, и они перейдут к вам и без присмотра не останутся. Отложим лучше, генерал, дела наши родственные до приговора. Переходите к дознанию. Прошу вас…

ЛЕВАШЕВ. Ну вот что, мой крестник, хотя ты и остроумен, а следствие к тому идет, что кровь Милорадовича, храброго генерала, но благодушного правителя столицы, на тебе. Построже будь он, и 14–го декабря не было бы!..

ОБОЛЕНСКИЙ. Я ужетретий раз показываю, увидя, что генерал смущает войска, я отвел его лошадь от строя и пригрозил штыком, а он продолжал… Стреляли же из фарса, а кто – не знаю!

ЛЕВАШЕВ. У него штыковая и пулевая раны. Кровь его на тебе! (Быстро пишет).

ОБОЛЕНСКИЙ. Я вижу, что вам, генерал, очень хочется, чтобы кровь Милорадовича была на мне.

ЛЕВАШЕВ. Увести!..

Оболенского уводят солдаты.

ЛЕВАШЕВ (офицеру). Подай ужин, и приведите к очной ставке Каховского и Бестужева.

В камере Каховского вспыхивает свет. Входит Подушкин.

ПОДУШКИН. Вас вызывают в Высочайший Комитет. Придется поиграть в жмурки…

Встает. Каховскому завязывают глаза. Свет в камере гаснет.

За длинным столом ужинает генерал Левашев. Входит дежурный офицер.

ОФИЦЕР. Каховский и Бестужев доставлены.

ЛЕВАШЕВ (продолжая есть). Обождут.

Левашев наливает из штофа, пьет. Медленно вытирает лицо салфеткой, он выглядит усталым. Офицер ждет. Солдат убирает поднос с посудой.

ЛЕВАШЕВ. Введите.

Из разных дверей — противоположных, вводят Каховского и Бестужева. Лица их скрыты колпаками. Снимают колпаки. Оба щурятся от света, хотя он и не ярок.

ЛЕВАШЕВ. Подведите их ближе.

Каховский первый узнает Бестужева. Он делает ему несколько шагов навстречу, не зная, обнять ли его, пожать ли ему руку. Бестужев издали предупредил его движение, поклонившись сдержанно.

ЛЕВАШЕВ. Ввиду разночтения в данных вами ранее показаниях, а так же с показаниями поручика Оболенского, Высочайший Комитет постановил привести вас к очной ставке. Ответьте на первый вопрос о злодейском убийстве графа Милорадовича. (Левашев взял со стола бумаги). Вот что показывает поручик Оболенский: «Я нанес штыковую рану графу Милорадовичу. И дал команду каре стрелять».

БЕСТУЖЕВ. Если поручик Оболенский признается, зачем вам нужны мои показания?

ЛЕВАШЕВ. Мы должны окончательно удостовериться. Государь карает только виновных и требует тщательного расследования.

БЕСТУЖЕВ. От повторения вопросов в моих показаниях ничего не изменится. Я уже показывал, вашему превосходительству, что перед появлением графа на площади, Каховский взял у меня пистолет и просил патрон. Но кто стрелял в Милорадовича, командовал ли князь Оболенский — огонь! Не знаю, не слышал. Я находился далеко от каре, с линейными, и сдерживал толпу, чтобы не смешалась с войсками. Прошу освободить меня от дальнейших вопросов. Подтверждать того, чего не видел, — не стану!

ЛЕВАШЕВ. Но вы не опровергаете показания Оболенского.

БЕСТУЖЕВ. Ни опровергать, ни подтверждать — не могу. Выдумывать не способен. Увольте.

ЛЕВАШЕВ. Поручик Каховский. Вы находились в каре рядом с Оболенским и брали пистолет у Бестужева. Вы согласны подтвердить показания Оболенского? И подозрение вас в убийстве Милорадовича, рассеется.

КАХОВСКИЙ. Я уже показывал. Кажется достаточно. Ломаться я не умею. Не понимаю, как князь Оболенский мог оговорить себя, или во спасение друга, или обманом вынудили? Никакой команды Оболенского не слышал. Вынудить меня говорить противное, — не удастся. На Оболенского перекладывать истребление Милорадовича — это навет. Я выстрелил в Милорадовича, видя, что он сеет сомнение в полках и тянет время, чтобы подошла артиллерия, и рассеяла нас, и погубила.

ЛЕВАШЕВ (прерывая). Спасая Оболенского, вы подписываете себе приговор и берете на себя страшное злодеяние.

КАХОВСКИЙ. В ваших глазах — я злодей, но не в глазах моих друзей, разделивших и намерения и участь мою. Я могу говорить правду или молчать. До лжи себя не унижу перед судьями. Клеветника из меня не сделаете.

ЛЕВАШЕВ. Придет время, вы еще пожалеете о своей дерзости. А сейчас перейдем к главному. Еще раз говорю вам, помните, для государя неважно наказать нескольких человек. Вы должны знать, что у государственных людей политические соображения выше мести. Откройтесь, и будете прощены. (Читает). Штабс–капитан Бестужев показывает: «Каховский мне не очень нравился, ибо назначался для нанесения удара. Рылеев хотел удалить его из Петербурга, видя, что он надоел своими требованиями истребить государя. Кажется, 12 декабря, Каховский на квартире у Рылеева произнес такие слова: «Если вы будете медлить, то я пойду, и сам на себя все объявлю», и назвал нас филантропами. Боясь, что Каховский может на сие решиться, и зная его необузданный характер, мы с Рылеевым старались удалить его из Петербурга. Я же старался подстрекать его любопытство и имел с ним разговор, где тонко показал, что его хотят употребить низким орудием убийства. Это средство подействовало. Никто из нас, ни я, ни Рылеев, ни Трубецкой, не выражали намерения истребить государя императора. В спорах наших могли вырываться фразы, но это была безнамеренная бравада. Каховский же готовил себя быть русским Брутом, полагая этим оправдание и цель своей жизни».

Левашев помолчал.

ЛЕВАШЕВ. Штабс–капитан Бестужев, вы подтверждаете свои показания, данные мне и генералу Кутузову?

БЕСТУЖЕВ. Не раз показывал и подтверждал.

КАХОВСКИЙ (Бестужеву). Александр, я тебя иначе разумел! Что ты наговорил! Может быть, тебя вынудили? Но скажи здесь, при мне, глядя мне в глаза, — разве так было?

ЛЕВАШЕВ. Поручик Каховский, отвечайте прямо: вы признаете показания Бестужева или нет?

КАХОВСКИЙ. Александр, ты хочешь сказать, что я просто злодей, убийца, слепое орудие, а не исполнитель нашей общей воли? Я спрашиваю тебя, как друга!

БЕСТУЖЕВ (не смотря на Каховского). Со стороны нас могли считать друзьями. Мы часто бывали вместе. Но меня всегда многое раздражало и настораживало в Каховском. Он был человек не нашего круга, хотя и был с нами. Дерзость, нетерпимость во взглядах, какой–то фанатизм, желание герастратовой славы, которую он видел в цареубийстве, почитая его за подвиг, отталкивало меня, да и Рылеева.

КАХОВСКИЙ. Почему ты говоришь все им, а не мне! Глаза в глаза!

ЛЕВАШЕВ. Значит, каждый из вас остается при своих прежних показаниях.

БЕСТУЖЕВ. Остаюсь.

КАХОВСКИЙ. Противу совести своей показывать не могу.

ЛЕВАШЕВ. Штабс–капитан Бестужев, поручик Каховский показывает, что в ночь на 14–е декабря Рылеев предложил ему убить государя, и вручил ему кинжал, и что все обнимали Каховского со слезами и просили на это решиться, и он вам, как другу, открылся в ту же ночь.

БЕСТУЖЕВ. Я знаю, что Каховский собирался нанести удар 14–го декабря на площади, но чтобы кто–нибудь упрашивал его, да еще со слезами и обьятьями, того не слышал.

КАХОВСКИЙ. Александр, что с тобой сделали! Или ты здесь, в каземате лишился памяти? Ты помнишь на Фонтанке? Расскажи до конца наш разговор! Почему так коротка твоя память! Почему твои показания так преднамеренно оборваны? Не тебе ли я тогда говорил — не тебе ли исповедывался? Вспомни! (Он бросился к Бестужеву, положил руки на плечи, но офицер отвел его).

ОФИЦЕР. Стойте по форме!

КАХОВСКИЙ. Напоминаю тебе, я сказал, что ступенькой ни для Рылеева, ни для кого не буду. Кинжалом в ваших руках никогда себя не мнил. И сказал еще: если и при свободе убийство царя будет считаться преступлением, то уж лучше к этому не приступать! Я был благодарен тебе за откровенность, слепым оружием я не стал. Почему ты утаил это?

БЕСТУЖЕВ. Генерал, я прошу вас избавить меня от допроса Каховским.

КАХОВСКИЙ. Да, Бестужев прав. Очные ставки ничего не изменят. Ни клеветой, ни наветами из меня подлеца не сделать! Прошу не спрашивать меня ни о чем. Если я лгу — к чему меня спрашивать? Делайте со мной, что хотите. (К Бестужеву). Я думал, что в каземате лишаются памяти… Вижу лишаются чести.

Левашев взмахнул рукой. Солдаты надели на головы Каховского и Бестужева колпаки. Каховский срывает колпак, подходит к Левашеву.

КАХОВСКИЙ. Ваше превосходительство, я опять один, один…меня назвали убийцей. (Левашев с недоумением смотрит на него). Государь посмотрел мне в глаза, понял, что я не злодей. Прошу его о свидании. Он знает сердце человеческое. Я верю в милосердие государя. Я открою свое сердце.

Занавес.

Николай I и Каховский сидели друг перед другом в то же зале Зимнего дворца. Менее всего их беседа походила на допрос. Беседа, дружеский разговор. Вино, фрукты, свечи на столе. Картины великих живописцев окружают их.

КАХОВСКИЙ. Вы человек, вы поймете меня. Мы все на земле и в цепях, и на престоле не вечны. Что было причиной заговора нашего, спросите самого себя. Что — как не бедствия Отечества? Можно ли допустить человеку, нам всем подобному, вертеть по своему произволу участь пятидесяти миллионов людей? Где, укажите мне, страну, откройте историю, где, когда были счастливы народы без закона, без прав?

НИКОЛАЙ I. Я начал царствие в несчастный для Отечества день. Пойми, Каховский, имена отдельных преступников мне не важны, важны причины, ход мыслей, враждебных мне, но существующих реально. Я не могу отрицать за вами ум, искренность. Я мечтал бы иметь в окружении таких людей. Государю часто льстят, еще чаще лгут.

КАХОВСКИЙ. Государь, верьте, я не обману вас. Могу ошибиться, но говорю, что чувствую. Невозможно идти против духа времени, невозможно нацию удержать вечно в одном и том же положении. Простите, Ваше величество, я буду совершенно откровенно с вами говорить. Искренность моя есть мое к вам усердие. Вы были Великим князем и мы не могли судить о вас иначе, как по наружности: видимые ваши занятия были: фрунт, солдаты и мы страшились иметь на престоле полковника. Ваше величество! Если бы вы знали, сколь много вы повредили себе во мнениях вашим пристрастием к муштре!

НИКОЛАЙ I. Я говорю солдатам: я не хочу вас жалеть. Я хочу вас сберечь. Разве это муштра? Россия без армии — ничто. Вам ли не знать? Я сам терзаюсь и скорблю не меньше тебя о бедах Отечества. И о вас, заблудших, о ваших семьях, повергнутых в пучину горя. Рылеев — отец семейства; старый князь Одоевский заболел от горя; семья Трубецких — потрясена. Я сам переживаю душевную травму. Ко мне ежедневно поступают письма, полные отчаяния, написанные в состоянии умопомешательства! Я и государыня стараемся облегчить участь преступников…

Николай встал.

НИКОЛАЙ I. Каховский, я сам есть первый гражданин в своем Отечестве! Зачем вам революция? Я сам вам революция. Я сам сделаю все, что вы стремитесь сделать революцией.

КАХОВСКИЙ. Государь, — это святые слова. Вам предстоит славное царствование. Дай вам бог, чтобы вы властвовали не страхом, а любовью, и тогда навечно отечество будет покойно и счастливо. Вы поставлены решать то, чего я не могу… Решайте, думайте. Трудно думать за всех, но и все то же думают и ждут. Как любой честный человек, я с течением времени, все более и более раздражаюсь, когда вижу беды и несчастья, разоряющие Россию. Может быть, не вы тому виною. Присмотритесь внимательнее к тем, кто окружает вас. Вот бы вас не стало — кто бы пожалел? Нашелся ли бы кто–нибудь среди этой своры? Посмотрите на народ русский, заслужил ли он такую участь? Я был во многих губерниях государства нашего, я говорил с землепашцами, был на их мирских сходках. Сердце цвело во мне, видя ум и простое, убедительное красноречие доброго народа русского, а он в рабстве. Государь, займитесь внутренним устройством государства. Служба заменилась прислуживанием, общая польза забыта, своекорыстие грызет сердца, и любовь к Отечеству стала для иных смешным чувством… Государь, мы почти ровесники — станьте частным лицом в государстве и спросите себя, что бы вы произвели на нашем месте, когда бы вами располагали по собственному произволу, как ветошью! Государь! Строгая цензура, таможня и полиция никак не могут остановить ни ввоза книг, ни внутренних сочинений. Стоит только такое сочинение запретить, как оно сразу сделается для всех интересным и даже написанное разойдется по рукам! Размноженное шпионство доказывает лишь слабость правительства. Лихоимство проникло повсюду. Взятки…

НИКОЛАЙ I. Почему же вы не писали об этом брату моему, покойному государю императору Александру?

КАХОВСКИЙ. Государь, вы знаете, какая участь постигла писавших. Страх обуревает людей. Присмотритесь — в России невозможно узнать правду, даже о самых простых вещах! Лгать у нас, значит охранять престол. Говорить правду — значит потрясать основы. Вот, государь, причины, побудившие меня вступить в тайное Общество… Государь, вы милосердны, вы выслушали меня. Но что я! 50 миллионов ждут от вас благости! Друзья мои в казематах ищут милосердия, перемен в государстве.

НИКОЛАЙ I. Ты истинно чистый человек. Истинно чистый…

КАХОВСКИЙ (почти плача). Вся страна перед вами! Какое поприще для вашей славы! И Какое счастье, государь, что вы не подъехали к нашему карре! Я бы мог застрелить вас!

НИКОЛАЙ I. Вот платок. Успокойтесь.

КАХОВСКИЙ. Не обойдите милостью моих друзей… Я один их вовлек. Казните меня. В молодости мы управляемся чувством, а не рассудком. Одоевский юноша. У Щепина невеста, он обручен.

Каховский вытирает слезы, возвращает Николаю платок.

НИКОЛАЙ I. Возьмите на память.

Николай позвонил. Вошел флигель-адъютант с конвойным. Каховского вывели.

НИКОЛАЙ I (флигель-адъютанту). Посадить в Алексеевский раввелин и строжайше за ним наблюдать! Без всякого сообщения. Давать ему чаю и табак. За мой счет. Бумаги — сколько попросит. Пусть пишет, сколько хочет. Дозвольте ему врать, лгать, клеветать по его воле, сколько хочет!

Затемнение.

Кронверк Петропавловской крепости погружен в полутьму. Все кажется призрачным, нереальным в эти предутренние часы. В начале даже трудно понять, что здесь происходит. Стучат молотки плотников, проносят самодельные доски, укрепляют столбы. На валу видны медные трубы оркестра Петропавловского полка. Недостроенное сооружение напоминает сейчас не то трибуну, не то эшафот. Готовится не то казнь, не то парад.

Непрерывно стучат молотки, слышны отрывочные команды, негромкие слова мастеровых. На разных сторонах эшафота, то вверху, то сбоку появляется то и дело фигура военного инженера Матушкина. Неудержимо приближающийся рассвет, заставляет людей торопиться.

МАСТЕРОВОЙ (стучащий топором). Доски-то кладем неструганные, ваше благородие. Где ж это видано — наживую нитку сшиваем!

МАТУШКИН. Каждому делу свой артикул есть. Косяк-враскосяк! (Кричит кому-то) Мешки и перекладины из присутствия доставили?

МАСТЕРОВОЙ. Должны быть! Вчерась отправляли.

МАТУШКИН. Как понять? — здесь или везут? Да ты понимаешь, кто будет распоряжаться всей церемонией? Косяк-враскосяк! Сам новый генерал-губернатор, генерал Левашев! По велению императора! А ты — везут! Подводы где? Подводы! (В смятенье). Рассвет приближается. И угораздила же меня такая милостьи почет? Подводы где? В столице воз пропал! — как в лесу!

Вдоль сцены быстрым шагом идет в новом мундире и при всех орденах генерал-губернатор Левашев в сопровождении Подушкина и двух адъютантов. Внешность его резко изменилась. Это уже не следователь, а один из высших сановников империи в свой первый день. Он как перед сражением, в победном исходе которого он не сомневается.

ЛЕВАШЕВ (обернувшись к эшафоту). Где Матушкин?

ПОДУШКИН. Ночью здесь наблюдался. Никуда не уходил!

Закончили?

ПОДУШКИН. Занятый подготовкой к сентенции лично не проверял! (Повернувшись к эшафоту, громко) Матушкин! Матушкин! (Побежал к эшафоту). Где Матушкин?

Из-под эшафота вылезает Матушкин, засыпанный стружками. Вид у него крайне перепуганный. Направляется к Левашеву.

ЛЕВАШЕВ. (Покровительственно). Ну как, Матушкин? Вижу твое усердие. За мной не пропадет.

Матушкин в страхе переминается.

ЛЕВАШЕВ. Ты чего? Что там у тебя, чего мнешься? Говори прямо!

МАТУШКИН (путаясь). Из разных концов вверенной вам столицы… на шести возах… интендантских складов портупей прапорщик Загибелин… с железными кольцами… неравномерно прибыли… к сему Кронверку в переезд…

ЛЕВАШЕВ. Ты что несешь? Очем?

МАТУШКИН. Сей момент только нашелся. Воз с перекладиной. Возница у Калинкина моста упал с воза. В канаве пьяным подобран… Лошадь, заблудшая, себя не помня… Все перекладины… Никак нельзя было.

ЛЕВАШЕВ. Так ты еще не испытывал? Изготовь к репетиции.

Левашев продолжает в сопровожденииадъютантов и плац-майора осмотр эшафота. Матушкин бежит за ним. На эшафоте пятеро полицейских подвешивают мешки с песком. Матушкин взволнованно суетиться, отдавая последние указания. Стук топоров не прекращается. Двое мастеровых, усевшись на перекладину, добивают последние гвозди. Полицейские с трудом поднимают и крепят в петлях восьмипудовые мешки. Левашев со свитой, обогнув эшафот, вернулся.

ПОДУШКИН. Ваше превосходительство, прикажите приступить к репетиции.

Левашев достал белый, кружевной платок. Капельмейстер в ожидании вытянул руку с палочкой. Взмах платка — и над Кронверком грянула торжественно-веселая медь Павловского марша. Матушкин в последний раз осмотрел пружинное устройство эшафота, перекрестился и дернул рычаг. Полицейские испуганно отскочили, выпусив мешки. Рывок — и два мешка из пяти оборвались. Все замерли, глядя на качающиеся на перекладине мешки.

ЛЕВАШЕВ (гневно кинулся на Матушкина). Растяпа! Инженер! Виселицу сколотить не можешь!

МАТУШКИН (в отчаянии). Помилуйте, ваше превосходительство! Косяк-враскосяк! Не мое это дело! Сто лет в России не вешали! Со времен императрицы Елизаветы!

ЛЕВАШЕВ. Я тебе покажу императрицу Елизавету! Веревки надо брать покрепче! И мылом, мылом!

Матушкин метнулся снова к эшафоту. Павловский марш продолжал звучать. Левашев снова махнул платком. Оркестр замолк.. К Левашеву подбежал плац-майор Подушкин.

ПОДУШКИН. На Кронверк стали прибывать подразделения полков с оркестрами. Государственные преступники для сентенции и конфирмации изготовлены.

ЛЕВАШЕВ. Светает. Чего ждете? Пора приступать.

ПОДУШКИН. Слушаюсь! (Убегает)

И на самом деле — уже светало… С Невы доносился плеск воды, дул ветер…

Под звуки барабанов и рожков появляются линейные от гвардейских полков, выстраиваются справа и слева и прямо перед зрителем, через ровне интервалы, преображенцы, лейб-гренадеры, московцы, матосы Гвардейского экипажа, измайловцы, кавалергарды. На валу Кронверка виден уже оркестр. За солдатами и оркестром лица любопытных.

На сцену торжественно выходят судьи в красных камзолах, расшитых золотом; обер-секретарь Верховного суда, фурлейторы со шпагами, священник, лекарь, экзекуторы. Палачи в красных рубашках размещаются на эшафоте.

Горнист трубит: “Слуша-ай!”

Всё замолкает. В напряженной тишине звучит голос Обер-секретаря, зачитывающего приговор.

“Верховный уголовный суд, манифестом 11-го июня сего года, составленный для суждения государственных преступников, всеподданейше постановляет:

Всем преступникам определить, так называемую в законах наших, политическую смерть. То есть, положить голову на плаху и по лишении чинов и дворянства, сослать вечно в каторжную работу.

…Полковник, князь Трубецкой. Учавствовал в умысле на цареубийство и согласился именоваться главою и предводителем воинского мятежа, хотя и не явился на площадь для личного в нем действия…”

Трубецкого подводят к солдатам Преображенского полка. Фулейторы под барабанный бой становят его на колени, ломают над его головой шпагу, срывают и бросают в костер ордена и погоны.

“…поручик, князь Оболенский участвовал в умысле на цареубийство, приуготовлял главные средства к мятежу, действовал с оружием в пролитии крови, ранив штыком…”

Над Оболенским ломают шпагу, рвут ордена.

“…колежский асессор Пущин участвовал в управлении Общества и лично в мятеже, принимал членов…”

Ломают шпагу над Пущиным.

Гаснет свет, в темноте звучат все новые фамилии осужденных…

“Корнета Одоевского, штабс-капитана Бестужева Александра, штабс-капитана Бестужева Николая, капитана-лейтенанта Бестужева Михаила, капитана Якубовича, Коллежского асессора Кухельбеккера, генерала-майора, князя Волконского, штабс-капитана Щепина…”

В противоположных концах сцены зажигается свет — в камерах Каховского и Рылеева.

Они слушают приговоры.

«…Преступникам, кои по особому свойству и важности их злодеяния не могут войти в состав разрядов: полковнику Пестелю, подполковнику Муравьеву-Апостолу, Поручику Бестужеву-Рюмину, отставному подпоручику Рылееву и поручику Каховскому положить смертную казнь четвертованием.

Сообразуясь с высоким монаршим милосердием, смягчением казней и наказаний, Верховный уголовный суд по высочайше предоставленной им власти, приговорили: вместо мучительной казни четвертованием приговорить к повешиванию».

В камере Рылеева на столе горит свеча. Рылеев задумчиво смотрит на огонь. Потом приподнялся, осторожно задул свечу, прилег…

В камеру понемногу вползает рассвет, доносятся какие-то отдаленные звуки жизни, щебет птиц, шум листвы, плеск воды, голоса…

Рылееву казалось почти явственно…

…что рассвело окончательно. День начинался во всем июньском блеске. Цвели тополя. Ветер с Невы гнал тополиный пух. Он реял над эшафотом, медленно плавал в утреннем воздухе.

На сцене появилась Наталья Михайловна Рылеева. В летнем, светлом платье, нарядная, красивая. В движениях, в походке — праздничная легкость. С нею была Настенька. И в Настеньке проступало то же: легкость, праздник. Её белое платье, бант, свежесть лица. Рылеева целует дочь, говорит ей что-то и отсылает к слуге — его мы уже видели в доме Рылеева.

Слуга и Настенька подходят к эшафоту, где стоят вооруженные солдаты. Но все происходит как во сне — освещение нестерпимо яркое, белое почти,помогает разыграть эту пантомиму надежды и и счастья, в которой участниками Рылеева, идущая через сцену к камере, Настенька, прыгающая рядом с неподвижным часовым около эшафота.

…Рылеев, ожидая жену, обнял её. Не отпуская, держал в руках, поднял, поставил точно, оправил платье на ней, поцеловал. Она была счастлива.

РЫЛЕЕВ. Я долго раздумывал, просить ли о свидании? Не хотел расстраивать и тебя, и себя. Терзать сердце, и без того тебе тяжко… Но, знаешь, вспоминать — больно, не видеть — тоска, а увидеть и расстаться — невыносимо. (Он обнимает Наталью Михайловну). Ты пришла, живая. Живая, не во сне, со мной. Я на тебя во сне столько нагляделся. И не смотри на меня так: я здоров, совершенно здоров, вот простуда только. Настенька с тобой? Ты привела её?

Я ни в чем не раскаиваюсь, ни от чего не отрекаюсь. Виноват только я в горе вашем. Я один. Да только ли в вашем горе? Каховский, Оболенский, Одоевский, Пущин… Жертвы — это они и вы, но не я. Мои жертвы. Я погубил твою жизнь, Наташа… Я ухожу от вас…

НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Опомнись, помолчи минуту, Кондратий! Благость божия распростерлась над нами. Тебя от нас не возьмут. Положись на власть божью и милосердие Государя! Бог милосерд, государь — справедлив! Они видят сердце твое! Оно чисто. Ангелоподобный монарх и государыня не оставили наше семейство. Ты будешь жив, помилован! Подумай лучше над тем, как мы отблагодарим государя! Добродетельнейшая императрица Александра Федоровна посетила нас в день рождения Настеньки и облагодетельствовала дарами!

Она обернулась к Рылееву.

НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Ты чего молчишь? Ты не веришь в милосердие государя? О, Кондратий! Если бы ты видел лицо государыни в тот миг, когда она посетила нас, разбитых горем, всеобщим осуждением, пустыней вокруг! Если бы ты услышал её слова!..

…И как бы подтверждая уверения Натальи Михайловны, возникает государыня, статная женщина, в сопровождении молоденькой фрейлины. Наталья Михайловна благоговейно кланяется перед ней. Государыня приподнимает её, целует в лоб, успокаивает. Голос у Александры Федоровны мягкий, грустный, она говорит задушевно.

АЛЕКСАНДРА ФЕДОРОВНА. Друг мой, Натали. Страданья человеческие — темные, но точные зеркала… Надо в них смотреться, чтобы увидеть себя и узнать… И я, порой, вижу себя тоже в темном зеркале не её величеством, императрицей всероссийской, а страдающей матерью. Смиритесь, но не отчаивайтесь… Вот у вас сегодня — светлый день! Именины Настеньки. Она мне сейчас как родная дочь! Где она?

НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Настенька! Настенька!

Вбегает Настенька, запыхавшись. Делает государыне глубокий, почтительный реверанс. Подходит к ручке…

Рылеев не видя всего этого, отсутствует на сцене. Он стоит рядом, но его здесь нет. Он даже не присматривается к присходящему, занятый своими мыслями…

…Государыня берет у фрейлины большую куклу. Вручает Настеньке. Настенька радостно ее обнимает. Смеется, кланяется. Далее следует коробка конфет. Настенька открывает коробку, обносит государыню, фрейлину, маму — Настенька счастлива совершенно. Государыня продолжает благодеяния. Достает деньги, кладет на стол.

АЛЕКСАНДРА ФЕДОРОВНА. Семья ваша никогда не будет в нужде. Ни я, ни государь не оставим вас… И пускай день святой Анастасии… (Она поцеловала в лоб, подбежавшую девочку) не будет опечален никакими мрачными мыслями. Милосердие вернет вам мужа. Государь справедлив. Никс — рыцарь и любящий отец.

Весь разговор государыни перемежается французскими словами. Наталья Михайловна склоняется перед государыней.

…В камере снова только Рылеев и его жена. Исчезла государыня, нет Настеньки.

НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА (молится). Мы всем обязаны этой святой женщине! Святой! И благородному сердцу монарха! (Обнимает Рылеева). Ты будешь с нами, как бы ни была тяжела твоя участь! Неужели ты думаешь, что я могу существовать без тебя! Как это жестоко! Где бы судьба не привела тебе быть, я повсюду последую за тобой. У нас есть дочь и мы должны вместе разделить участь, постигшую нас.

РЫЛЕЕВ. Друг мой, светлая душа… Разве я могу допустить, чтобы ты разделила мою участь? Не имею более на то никаких прав, а если б имел, — не приведи господь… Хочу только, чтобы Настенька была около тебя.

НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. А где ж ей быть? Настя всегда со мной.

Наталья Михайловна обнимает Рылеева, голос её старается быть спокойным, домашним.

НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Я все делаю по твоим советам, все, как ты велел. Ты не беспокойся. Настенька, слава богу, здорова. Учится читать по-русски… Староста наш, Тимофей, обещался, что пить больше не будет. Овес и просо продал с выгодой…

РЫЛЕЕВ (с той же будничностью). Мне позволили, друг мой, выдать тебе доверенность.

НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. К чему она мне, Кондратий? Помилуй бог.

РЫЛЕЕВ. Ты её скоро получишь. Не забудь, пожалуйста, что до 2 июля нужно внести в ломбард 700 рублей. С Пущиных пока долг не спрашивай. Им и так тяжело. Узнай, уплачены ли долги Кохановского — я за него ручался…

НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА (прерывает в отчаянии). Молчи, Кондратий! Ты как завещание пишешь! Заклинаю тебя, заклинаю — верь и надейся на сострадание государя! Он не оставит нас сиротами!

Затемнение

Из темноты.

Зажигается свет в камере Каховского. Он сидит в глубокой задумчивости, освобожденный от всего приговором, спокойный и как бы беседует с кем-то.

На пороге камеры Возник Николай. В руках у него ключи от камер. Каховский не замечает его появления.

НИКОЛАЙ I. Поручик Каховский!

КАХОВСКИЙ (ничуть не удивившись). Зачем вы здесь? Я вас не ждал. Сегодня у меня прощание с друзьями. А зачем вы пришли? За один стол я с вами больше не сяду. А зачем у вас ключи? Вы хотите меня выпустить? Да, я забыл. Вы же могли меня помиловать, даровать мне жизнь.

НИКОЛАЙ I. Разве ты не знаешь, что я от себя отстранил всякий приговор, связанный с пролитием крови.

КАХОВСКИЙ. Знаю, государь: (Весело). Его величество никак не соизволяет не токмо на четвертование, яко казнь мучительную, но и на расстреляние, как казнь одним воинским преступлениям свойственную, ни даже простое отсечение головы и, словом, ни на какую смертную казнь, с пролитием крови сопряженную. (Кланяется). Вы облегчили мою участь. Пугачева ваша бабушка Екатерина четвертовала, а меня всего только повесят. Благодарю вас. Мне выпала честь вновь ввести в обиход России виселицу.

НИКОЛАЙ I. Не за что меня благодарить. Не я сам — вы заставили меня вас повесить. Только чувство долга на занимаемом посту приказало терпеть мне эти муки! Я один в ответе за всех. И я пришел к тебе потому, что среди гнусных типов, которые и вели себя по-гнусному на суде и в час приговора, ты один казался мне чистым, раскаявшимся человеком.

КАХОВСКИЙ. А вам нужны чистые, честные, раскаившиеся люди?

НИКОЛАЙ I. Мне нужны преданные люди. Мне нужны преданные солдаты.

КАХОВСКИЙ. Вам нужны лакеи. Солдат — не лакей. А я всегда был неудачником. Надо же было мне догадаться! Из всего сонмища, окружавших меня лиц, выбрать именно вас для исповеди, для последнего откровения! Подумать только — вас! Представьте, публичной девке открыться о самой возвышенной любви! Ждать от царя революции! (Смеется). Да, я забыл! Вы же мне платок дали на память. (Достает платок). Слезы осушать. Какое начало царствования! (Протягивает Николаю платок). Вам даже Жозеф Фуше, главный полицейский Наполеона, позавидовать бы мог! А моя участь?.. Ничего! Я фаталист. История продолжает свое торжественное шествие. Впрочем, я опять забыл, с кем я говорю. Горбатого могила исправит! Теперь уж ждать недолго. Приходит час прощания с друзьями. Они идут сюда. Не хочется мне, чтобы они с вами встретились. Подождите нас у виселицы.

Затемнение.

Из темноты.

В центре сцены — перед эшафотом — длинный стол. За столом расположились декабристы: Каховский, Одоевский, Трубецкой, Оболенский, Пущин, Александр Бестужев. Кахоский одет во фрак от Яхунцы, все остальные — в парадной офицерской форме.

Все они прошли мимо этого стола на допросах, очных ставках. Теперь стол накрыт белой скатертью. На нем — свечи, приборы, бутылки вина. Друзья сидели молча, как перед долгой разлукой. Одоевский негромко пел, перебирая струны гитары.

• Соловей мой, соловей,
• Ты прости, наш соловей,
• Голосистый соловей,
• Тебя больше не слыхать,
• Нас уж больше не пленять.
• Соловей мой, соловей,
• Твоя воля отнята,
• Крепко клетка заперта.
• Ты прости, наш соловей,
• Голосистый соловей
• Песню нашу прощальную спой…

Встал Каховский, подошел к Бестужеву.

КАХОВСКИЙ. Саша, голосистый соловей… А говорил: “Ах умрем, ах, как славно мы умрем”. Славно жить, Саша. Песни сочинять. Крылатые часы вдохновения — вот твоя стезя. Можно приговорить к политической смерти, лишить чинов, званий. Ты уж ни корнет, ни князь…все можно отнять у человека, но дара божьего не отнимешь.

ОДОЕВСКИЙ. И дар отнять можно. Плитой придавят, каторжной…

ПУЩИН. Погоди. А Радищев? Приговорили к смертной казни, смилостивились, — сослали в Илимск, выбросили из жизни, а “Путешествие” его осталось! Через тридцать лет пришло к нам! И хоть его безумцем объявили, а он с нами был!

КАХОВСКИЙ. Поразительно. Мелкий чиновник, дерзает вооружиться против общественного порядка, против самодержавия! Мы в содружестве, в сообществе. А он был один. Ни товарищей, ни соумышленников. В случае неуспеха — а на какой успех он мог рассчитывать? Он один отвечает за все, один представляется жертвой закону! Подвиг его не ниже подвига ратного!

ОБОЛЕНСКИЙ. Храбрость заговорщика и храбрость военноначальника не одно и тоже. Сколько людей не дрогнули под картечью, а бросали своих товарищей, испугавшись гнева вельмож!

ПУЩИН. Могли смотреть в лицо смерти, но боялись посмотреть на разгневанное лицо начальника, боялись строгого окрика.

Появляется Рылеев.

РЫЛЕЕВ. Простите, друзья. Я оставил сейчас жену и Настеньку.

Идет к Каховскому. Протягивает ему руку.

КАХОВСКИЙ. (испытующе смотрит на него, молчит).

РЫЛЕЕВ. Перестань беситься. Сейчас не время.

КАХОВСКИЙ. Для такого разговора — всегда время. Ты отрекся от меня, ты думаешь, что ты очень тонок, а на самом деле ты груб и расчетлив, и не откровенен со мной. А без откровенности дружбы нет и по расчету — дружбы нет.

РЫЛЕЕВ. Остановись. Легко ты расстаешься с другом.

КАХОВСКИЙ. Ты опять не откровенен. Скажи ты, Бестужев!

Бестужев молчит.

КАХОВСКИЙ. Бестужев мне все открыл. Он лучший друг был мне, чем ты. Он открыл настоящее положение в Обществе.

РЫЛЕЕВ. Я мог говорить разное. У нас многое было окутано риторикой. Чтобы совершенно успокоить тебя, я должен тебе сказать: трудно мне было сознаться, но на следствии я показал, что только истребление августейшей фамилии могло спасти страну от междуусобицы и раздора. Тяжесть этого признания я взял на себя, а ты обвиняешь меня в том, что я собирался отречься от того, в чьи руки я сам передал кинжал!

КАХОВСКИЙ. Это правда?.. (Бросается к Рылееву, обнимает).

БЕСТУЖЕВ. К чему теперь, в последний час, упреки, выяснения всяческих обстоятельств, взаимных обид, запоздалые рассуждения о том, как могло быть, да не стало. Черта подведена. Того, к чему стремились, не произошло. Надо мужественно встретить судьбу, подумать, как нам всем перенести испытания с наименьшими потерями. Каждый из нас несет свое бремя. В водовороте 14-го декабря сломалась не только моя жизнь, жизнь моих братьев, сестер, — семьи…многих и многих. К чему лишние обиды перед лицом грядущих испытаний? Суд свершился. Приговор не изменится.

ПУЩИН. Разве нас судили? Нас осудили! Разве суд был гласный, публичный? Кто был прокурор — император? Левашев? Разве у нас были адвокаты? Подписывали показания не глядя. Нас спрашивали, но не слушали ответа. Читали приговор сегодня, а вынесли его в первый день. Разве дали нам сказать последнее слово — к людям, к России? К родным и близким, которые может быть почитают нас злодеями, убийцами, не зная намерений наших и чистоты помысла! А ты говоришь, Александр, нас судили! Разве это суд справедливый? Суд совести?

КАХОВСКИЙ. Судом совести только мы сами можем судить себя, да потомки наши и звать к ответу каждого.

ТРУБЕЦКОЙ. Мое имя здесь не произносилось, но потому, как вы смотрите на меня, я читаю в ваших глазах молчаливый укор. Имя Трубецкого сейчас не только имя государственного преступника, опозорившего свой старинный род, мое имя вычеркнуто из ваших сердец. И все, совесть мне не позволяет встретить открыто ваш взгляд.

РЫЛЕЕВ. А ваша совесть вам ничего не сказала, когда вы не пришли на помощь? Совесть человека, кому вручили свою жизнь, свое дело не только мы, но и солдаты, которые знали, что полковник Трубецкой поведет их!

ТРУБЕЦКОЙ. До сих пор я не слыл лживым человеком и теперь не то время, чтобы лгать. Если в чем и есть моя вина, то только в том, что я не открыл перед вами своих колебаний. Мне хотелось развязаться с тайным Обществом, принадлежность к нему тяготила, равно как и само его существование. Может было во мне предчувствие, что мы сами готовим себе погибель. Но я имел слабость бояться потерять дружбу приятелей и уважение членов Общества, надеясь, что впереди еще представится случай развязаться. Но случай не представился. Если бы я с самого начала отказался принимать команду над войсками, то никто бы ничего не начал.

КАХОВСКИЙ. Чорт возьми! Разве можно было с такими мыслями начинать революцию?

ТРУБЕЦКОЙ. Напрасно вы спешите обвинять меня. Я помышлял, чтобы восстание не превратилось в бунт, чтобы войска не смешались с чернью. Но когда я стоял у Главного штаба и видел все, что творилось на площади, я не мог сделать последнего шага и стать рядом с вами в карре. С поразившей меня ясностью я увидел, как один только раз войдя в толпу восставших, я сделался бы исчадием ада, каким-нибудь Робеспьером или Маратом. Мысль ужасная.

КАХОВСКИЙ. Марат всегда был истинным другом народа, душой революции. А путь к свободе не всегда открывает гильотина и террор. Вы не пришли, испугавшись крови, — пролилась кровь напрасная! Картечь не разбирала. А в сетях доносов запутались многие.

ТРУБЕЦКОЙ. Как ни тяжело это, но так случилось. Я не заслуживаю ни малейшей пощады перед лицом моих несчастных товарищей, но я ли один открыл все? Поверив, что за чистосердечием наступит милосердие и жизнь многих будет спасена…

РЫЛЕЕВ. Я тоже думал, как быть. Как вести себя на следствии, чтобы сквозь отдельные показания, вопросы, собственные предположения рассмотреть истину. Мысль моя билась в поисках, вне возможности сообщиться с кем-либо, помимо судей. Я запирался — меня уличали. Запирательство мое заходило постепенно в тупик. Я уже не видел никакого выхода и ждал своего конца, как ждут спасения. Свидания, встречи с государем не то, чтобы поколебали меня, но я человек, и я вдруг подумал, что передо мной тоже человек, что новый царь, которого мы знали лишь по парадам, способен на участие и судьба России небезразлична ему. Мне уже начал видется новый гуманный правитель… Стоило ему проявить милосердие к моей семье — я уже думал, что оно распространится и на другие семьи. Он заговорил, заговорил о благоденствии народа — я умилился: — Республиканец! Преобразователь! И все же я не открывался ему полностью. Но когда я узнал, что волею его мы превращены в шайку злодеев, совершающих не революцию, а дворцовый переворот, что, оказывается, все наше Общество, по их официальному сообщению, состоит из шести честолюбивых прапорщиков и нескольких типов гнусного вида во фраках, что цель Общества унижена и за делами нашими не Россия, а только личная корысть и суета, я не мог больше молчать. В каком гнусном виде предстали бы мы перед потомками! Как будто бы ничего не было! Ни нас, ни Южного Общества, ни Пестеля! Как будто бы не соединились мы для спасения Отечества, для того, чтобы “Русскую Правду” не закапывали в землю для того, чтобы ложь не обволакивала наше общество. Я открыл им все. Наши цели, намерения. На воображение потомков ничто так не действует, как живой пример. Мы существуем. 14-е декабря свершилось. И, если вы, Трубецкой, отстраняете от себя часть этого дня, я беру его на себя.

КАХОВСКИЙ. Она принадлежит тебе. Когда женщина родит, скорбь терпит, но пришел час её; родит младенца и не помнит скорби от радости. Пришел и наш час. Кондратий, мы вместе. Твой голос отразился в моей душе. Он прорвался сквозь клевету доносов, очных ставок! То, что ты думал и чувствовал, творилось и со мной; твоя боль была моею… Я прошел через то же, сам того не сознавая…

Приглушенно забили барабаны, их дробь все чаще, все чаще, все ближе. Каховский прислушался.

КАХОВСКИЙ. Пора прощаться.

Все встали. Оболенский обнял Трубецкого, Каховский подошел к Одоевскому, затем к Рылееву, Пущин — к Бестужеву. Рылеев и Каховский прощались со всеми.

— И в Сибири есть солнце!

— Прощай, прости…

— Не свидимся…

— А мы вместе в Нерчинск, в один острог!

— Прощай!

— Саша…

— Прощай…

Бесшумно появляются фельдегеря, офицеры, жандармы. Они безмолвно уводят одного за другим, разрывая дружеские объятия.

Каховский один. Слышны крики ямщиков, затихающий постепенно звон колокольчиков на тройках, увозивших декабристов в Сибирь. Каховский один. Он долго прислушивается к удаляющемуся звуку колокольчиков. Вынимает письмо, читает несколько строк.

— Мои письма вернулись нераспечатанными. А без вас у меня нет точки на земле и за пределами гроба, где бы я был счастлив. Без вас мне от судьбы защиты нет. Мне не нужна свобода. И приговоренный лишусь немногого, а если тягостна, то одна разлука с милыми моему сердцу… с вами, Софи. Я и в цепях свободен, тот силен, кто познал в себе силу человеческую. Человек живет не роскошью, а мыслями и чувствами, их нельзя отнять. А они нас не покидают. Помните, вы говорили, что я буду несчастен, но знаменит… Сбылось, я несчастен, а вы молчите…

Возникает Софи. Она подходит к нему, кладет руки на плечи.

СОФИ. Теперь вы не забыли меня. Я виновата перед вами. Перед собою даже больше, чем перед вами. Я слушала не свое чувство, не то, что я читала в вашем сердце, там в Крашнево, где я была счастлива, беззаботна и пленена вами. Все мне нравилось в вас. Вы ведь знаете! Вы поймете и простите. Я не могу забыть стихов. Они каждый день со мною, Пьер, даже тогда, когда я вас гнала от себя. Когда закрыли дверь дома перед вами. Теперь я поняла, зачем вы пришли к Мишелю. Я помню ваш голос, все помню. Вы хотели удержать его, моего брата, от позора. Да, дура я, и это непоправимо, что страшнее может быть. Дайте мне ваши письма! Они написаны мне. Они мои. (Она берет у него письма). Можете ли простить меня?

КАХОВСКИЙ. Мне не надо забывать. Я помню вас, только ту, что в Крашневе, где я любовался вашими следами и был счастлив тем, что с вами под одним дождем, под одним солнцем.

СОФИ. Вы называли меня невестой Каховского, — мне было смешно. Я смеялась. Я — ваша невеста. Я пришла к вам, я добилась свидания. Я умоляла государя, Левашева. Я знаю, что и княгине Волконской, и Трубецкой, и Муравьевой, и невесте Щепина отказывают, страшат, говорят, что они не смогут вернуться, что они должны оставить здесь своих детей, а те, что родятся там, в Акатуе, в Нерчинске, — никогда не приедут в Россию. Им обещают легкий развод и блестящие партии, но они просят и я тоже упрошу. Вы скажете им, что я ваша невеста. Вы скажете им? Я буду с вами, мы найдем точку на земле и будем вместе.

КАХОВСКИЙ. Не волнуйтесь так, Софи. Мне страшно, я счастлив, и мне страшно, но я так счастлив. Сердце ваше чисто, как кристалл, но вы не сможете, Софи, стать моей женой, вы не успеете стать моей невестой. Вам необходимо скорее уходить, никто не должен слышать и знать ваших слов… Меня не отправляют на каторгу. Вы не сможете за мной поехать, Софи, туда, за шесть тысяч верст, где мы были счасливы. Я остаюсь здесь.

СОФИ. Вас помиловали… Может и мои молитвы услышал бог и государь.

КАХОВСКИЙ. Наверное, они услышали. Я вижу вас. Я счастлив. Я с вами и сейчас мне не страшно.

Каховский целует её руки, становится на колени. Софи склоняется, целует его голову.

КАХОВСКИЙ. Уходите скорее. За мной сейчас придут. Вы слышите барабаны?

СОФИ. Что ждет вас? Вы меня пугаете! Я сказала, я не боюсь каторги. Я разделю вашу судьбу.

КАХОВСКИЙ. Я не могу сказать вам, не могу. Это может огорчить вас. Завтра вы узнаете. Я буду знаменит. Но я не хочу, чтоб вы были несчастны. Оставьте меня одного. Я еще не все успел. Мою судьбу нельзя разделить, Софи, поверьте.

Софи исчезает.

Каховский у опустевшего стола один, у него в руках все то же письмо. С Кронверка доносится марш. Он звучит приподнято и весело, почти как старинный минуэт.

Медленно проплывает перед Каховским в танце Софи с Мишелем. Она сейчас вся во власти танца. Движения её грациозны. Оба они, и Воротынцев в новом кавалергардском мундире штабс-ротмистра, и веселая Софи — в реальной обстановке Кронверка, перед силуэтом эшафота кажутся большими нарядными куклами. Они плывут в минуэте.

СОФИ. Как жаль, что опоздал. Опять ты в карауле! Новый мундир тебе к лицу… У нас был барон Дельвиг. Мы играли в звери. Зайцем он. Читал элегии, возвышенные и как будто во сне, такие грустные, полные скорби… Все ждали тебя…

Каховский все время идет за ними. Они исчезают. Он опять один, у пустого стола. Поднимает глаза. Перед ним стоит человек во фраке и цилиндре, изящный и спокойный.

КАХОВСКИЙ (долго не узнавая). Ах, это вы Яхуци! Хорошо, что вы пришли… Я не расплатился с вами… Я забыл, сколько? Кажется, двести с чем-то…

ЯХУЦИ. Двести семьдесят один рубль, Петр Григорьевич.

КАХОВСКИЙ. Рылеев за меня поручился. Он тоже не успел. Вы знаете наверное?

ЯХУЦИ (снимает цилиндр. Склоняет голову).

КАХОВСКИЙ. Возьмите. (каховский медленно снимает фрак). Он как новый. Надевал его лишь раз…14-го декабря…

Протягивает Яхуци фрак, тот берет его почтительно. Медленно складывает.

КАХОВСКИЙ. Я вспомнил, вы говорили, что каждому живому человеку шьется отдельный фрак, только для него… Саван — для всх один…

Яхуци, низко склоняя голову, держа фрак на руках, безмолвно удаляется…

Звучат барабаны. В камерах Каховского и Рылеева вспыхивает свет. Входят священник, солдаты. Бъют барабаны все сильнее, настойчивей.

Рассвет 13-го июля. Кронверк перед эшафотом заполнен. Его по-прежнему оглашают звуки военных маршей. Молодцеватый, бодрый ритм маршей никак не вяжется с медленным движением пяти, в длинных белых саванах, на груди которых темнеют кожаные таблицы с надписями: “Цареубйца”. Шаги их укорачивают цепи. Окруженные солдатами с ружьями наперевес, полицейскими, они идут вдоль рядов линейных, мимо стоящих в отдалении, рядом с оркестром, мимо императорского двора.

Здесь Николай, Левашев, Сперанский, Адельберг, флигель-адъютанты: Булгарин, Воротынцев, Софи, генералы, сенаторы, которых мы видели, идущих на торжественный молебен. Взоры их и лорнеты направлены к этим пяти, которые уже подходят сейчас к эшафоту. Там их ждут палачи, священник, лекарь.

Приблизившись к эшафоту, они как бы отделяются от всего мира. У его ступеней одни, наедине друг с другом. Осужденные подошли попрощаться. Каховский и Рылеев стояли рядом. Но скованные руки не позволяли им обняться. Они приблизились вплотную, плечо коснулось плеча, взгляды их встретились.

РЫЛЕЕВ. Вместе…

КАХОВСКИЙ. Мы вместе дышали воздухом свободы. Пусть один день!

Пятеро осужденных медленно поднялись на эшафот. Лица их обращены к нам. Резко меня ется свет. Июльский рассвет превращается в солнечный зимний день 14-го декабря.

День 14-го декабря. Слепящее солнце. Снег. Мороз. Падают снежинки.

Линейные перестраиваются в карре. В первых рядах его стоят московцы, лейб-гренадеры, морской гвардейский экипаж — герои 14-го декабря: Рылеев, Каховский, Пущин, Одоевский, Бестужев, Оболенский, Щепин-Ростовцев. Они в парадной форме, в одних мундирах — на морозе — с оружием в руках. Лица их счастливы. Они дышат воздухом свободы. Минутой вольности святой!

Со страхом смотрят на восставшие войска, на декабристов — Николай, Левашев, Сперанский,генералы, сенаторы — весь двор.

Стоит карре, на ледяном ветру перед властителем Российской Империи.

Слышны команды. Звуки выкатываемых за сценой пушек.

Залп, еще залп.

Карре окутывается пороховым дымом.

Постепенно дым рассеивается.

Карре не отступило ни на шаг.

Карре стоит. Оно еще ближе к зрителям, почти на авансцене.

Бессмертное карре.

Карре декабристов. Лица их живые, сосредоточенные, обращены к нам.

ЗАНАВЕС

Шпаликов Геннадий

.