Резник Эдуард

КОНФЛИКТ ЭТНОСОВ

рассказ

Как в нашей семье появился Джим? Однажды мы приехали к нашим друзьям в Бней-Брак и все там немножко выпили. Дали и нам, детям. Мама раскраснелась, развеселилась. Тут наши друзья и говорят:

- До чего же милую собачку нам тут предлагают! Жаль, что не можем взять!

Мама говорит:

- А вот мы возьмем!

Мы не поверили своим ушам. Крепость, которую мы штурмовали столько лет, вдруг незаметно для нас сдалась без боя? Разве такое бывает? Однако уже через несколько минут мы шли в дом через два квартала, где на втором этаже, в почтенном ультрарелигиозном семействе, на полу возились несколько милых щеночков. Один из них был совершенно черненький.

- Вот этого мы и возьмем, - сказала мама.

Мы переглянулись. Нам этот щеночек тоже понравился больше всех. Моя сестренка сразу взяла его на руки. Что нам мешало подпоить маму на несколько лет раньше?

И тут мама спохватилась.

- Так, а кто с ним будет гулять?

- Мы, мы! - сказали мы хором.

- А родители у него кто? - спросила мама подозрительно, - Щеночки-то они все милые, а вот как вырастет волкодав, его же не прокормишь! Всю квартиру займет! Всюду будет шерсть, шерсть!

- Родители? - ласково переспросили хозяева, переглянувшись, - А вот они, его родители, - и показали на пару маленьких тонкошерстных собачек. Они тихо стояли рядом, бок о бок, олицетворяя собой смирение, чистоплотность, приверженность к умеренному и, разумеется, раздельному питанию, а также общую добродетельность и, в частности, супружескую верность.

- Они умные? - спросила мама.

- Обижаете.

Так у нас появился Джим. Мы его очень полюбили и он стал членом нашей семьи. Он рос не по дням, а по часам, и когда он вымахал почти вполовину человеческого роста, стало ясно, что родители там были явно подставные. Так бывает, когда хотят побыстрее избавиться от щенков - никто ведь не хочет брать большую и лохматую собаку, и этих двух смиренных родителей, видимо, всегда одалживали этажом выше, когда собственная сука приносила щенков. Собственную суку, разумеется, нельзя было показывать ни при каких обстоятельствах. Она была лохмата, невоспитанна, прожорлива и зловонна. Она вела беспорядочный образ жизни и была громадных размеров. Поэтому, как только она приносила щенков, ее сразу прятали в соседней комнате и заматывали морду клейкой лентой, а вместо нее в качестве родителей выставляли этих двух благовоспитанных интеллигентных крысочек. Моя память уже не та, но, по моему, они были даже в очках. Что касается истинного отца, его прятать не приходилось. Ибо отца, как вы понимаете, никто никогда не видел.

Разумеется, когда Джим стал большой, он так прочно вошел в нашу жизнь, что вопрос о его происхождении нас уже совершенно не занимал. Более того, мы были благодарны тем, кто скрыл от нас правду, ибо мы очень полюбили Джима. А в любви, как известно, правда только мешает.

Когда он был маленький, мы проводили с ним все свободное время. Мы играли с ним, бегали в догонялки. Зубки у него были остренькие, как у кошечки, и, разыгравшись, укусить он мог довольно крепко. Однажды он прокусил руку моей сестре. Тогда нам очень пригодился совет, который дал нам один папин гость. Он сказал - все дело в том, что ваш щенок растет один. Если бы он рос в среде других щенков, он бы знал силу своего укуса, потому что как кусает он других, так кусают они его. Когда вы с ним играете, он вас кусает, а вы его не кусаете. В этом вся проблема. Так что выход у вас только один.

- Кусать?

- Нет. Когда он вас прихватывает, заворачивайте его губу так, чтобы она попала под его же зубы. Только тогда он поймет силу своего укуса.

И действительно, уже через несколько дней у Джима выработался осторожный дружеский укус.

Странной особенностью был этот его страх перед другими собаками. Если бы не этот страх, не было бы и всей этой истории, которая повлекла, как вы увидите, большие межэтнические столкновения двух добропорядочных израильских семейств. Джим панически боялся собак с самого детства. Видимо, с тех пор, когда его, маленького щенка, помяли две большие собаки в парке Яркон. Они бросились на него просто для шутки и не причинили ему никакого вреда, но с тех пор, завидев вдали любую собаку, он поджимал хвост и бросался к нам, просясь на руки. В тот день, в парке Яркон, мама первая мужественно бросилась вперед, в самый клубок, и быстро выхватила щенка из-под лап негодяев. После чего, уйдя в с ним в безопасное место, она велела накапать себе валокордин. Мы все оценили мужество и быструю реакцию мамы.

Потом Джим подрос. В минуту опасности он уже не просился на руки - видимо, понимал, что держать его тяжело. Когда подбегала другая собака, он просто ложился на спину и задирал все четыре лапы. По неведомому нам собачьему кодексу никто его в такой позе ни разу не тронул.

У нас во дворе, в соседнем доме, жила одна собачка. Она была совсем крошечная, короткошерстная. Она была значительно старше Джима по возрасту. Характер у этой собачки был сквернейший. Вздорная, истеричная такая собачка, она всем и всегда была недовольна. У нее были тонкие нервные лапки и, при этом, у нее была широкая спина и брюхо, и короткая мощная шея со складками. Это создавало странное ощущение, и было непонятно, как у такой коренастой собачки могут быть такие смехотворные лапки.

Едва завидев Джима на другой стороне двора, эта собачка всегда делала одно и то же. Она с истеричным лаем стремглав летела к нему через весь двор и свирепо набрасывалась на него, быстро хватая своими крысиными зубками за различные части его тела там и сям. И все это несмотря на то, что ростом она была ему по колено! Удивительно смелая она была, эта собачка. Чего не скажешь о Джиме - сразу на спину, выставит лапы, и лежит себе. А собачка стоит над ним в позе победителя, наслаждается успехом, а потом и отбежит.

Так происходило постоянно. Месяц за месяцем собачка истерично кидалась на Джима, валила его на спину, и не заметила как Джим вырос до необычайных размеров. Вся ее беда была в том, что она пропустила тот момент, когда пора было понять, что Джим уже большой. И вот, в один прекрасный вечер, и произошло это ужасное событие, окрасившее алой кровью нашу желтую чахлую траву. Случилось это в Суккот. Вся многочисленная семья хозяев этой собачки, человек двадцать марокканского исхода, сидела на улице. Когда Джим вышел вечером прогуляться, собачка увидела его и, как обычно, с лаем бросилась к нему. Но Джим почему-то не бросился на спину, а схватил собачонку за бок и отбросил от себя в сторону. Свидетелей этому не было. Переполох начался только тогда, когда в сукку вбежала окровавленная собачка и села в уголке зализывать себе рану на боку. Первым увидел ее их сын, мальчик лет пятнадцати. Он схватил ее, обернул своей рубашкой, прижал к себе и побежал в дом. Вот тут-то и начался главный ужас. Из дому как раз в этот момент выходила вереница женщин, которые несли блюда в сукку. Увидели они только одно - навстречу им к дому идет их мальчик, прижимает к своей груди руки, и оттуда капает кровь. Собачку женщины не видели. Увидев окровавленного мальчика, они подняли вой и побросали свои блюда. Этот шум услышали их мужчины, которые в тот момент сидели в сукке. Они бросились к дому, хватая колья и иные подручные предметы, годные к нанесению тяжких телесных повреждений. У дома они увидели мечущихся женщин, рассыпанные блюда, кровь, стенания и причитания, и поняли, что на дом совершено нападение. Насмерть перепуганная всеми этими криками, собачка вырвалась из рук мальчика и бросилась наутек.

Мальчик бросился ее ловить. Когда всем стало ясно, что дело всего лишь в собачке, которой немного порвали бок и вырвали клок шерсти, отступать было уже поздно. Всеобщий переполох должен был найти объяснение, взвинченные женщины продолжали голосить, а их возбужденные защитники продолжали рыскать глазами в поисках противника.

Так в поле зрения возмущенных масс оказался Джим.

Я гулял по нашему пустырю за домами. Уже почти стемнело. Черного Джима в темноте было не видно. Это такой большой пустырь, песчаные горы, он разделяет Петах-Тикву и Од-Ашарон. Скоро его весь застроят, уже начали раскапывать ямы, но цены на квартиры это уже не снизит.

Так вот, иду я обратно, и вижу - навстречу мне громадная толпа с кольями и подручными предметами, человек двадцать, прямо на меня надвигаются. И говорят:

- Ну-ка иди сюда!

Это при том, что я и так иду. То есть, понимаете, я теперь, получается, иду уже не потому, что сам по себе иду, а вроде как потому что они меня подзывают. Ужасно неприятно.

И женщины еще вторят:

- Ну-ка иди, иди!

В России-то, конечно, я бы уже секунду назад был на другом конце города. Там шутки плохи. А здесь атмосфера другая. Что бы ни происходило, кто бы ни надвигался, все же нет такого страха, как там. Это удивительно - идут на тебя люди с кольями, а ты идешь к ним навстречу, уверенный, что с тобой ничего не случится, и все сейчас разрешится миром. Родные люди. Или таковы реалии страны, или я просто идиот. Я никак не могу отделаться от ощущения большой семьи, в теплоте и безопасности которой я нахожусь везде - на улице, на рынке, на работе... И вот я останавливаюсь напротив этой толпы с кольями. Вокруг темно, видны только черные силуэты. И тут они все начинают разом говорить, все одновременно.

- Это твоя собака?

Эта фраза была первой и единственной, которую я понял. Следом понеслась темпераментная речь из десятков голосов, мужских и женских, и уже ничего нельзя было разобрать. Я стоял и меня наполняло странное ощущение, что я - председатель райисполкома, и ко мне пришли массы жаловаться на то, что у них не греют батареи.

Я поднял руку и все стихло. Я сказал:

- Я буду говорить только с кем-то одним. Назначьте своего представителя.

Воздух снова наполнился многоголосой речью. Ощущение самого себя как председателя райисполкома только усилилось.

- Я не могу говорить со всеми одновременно, - сказал я. - Выберите кого-то одного, и мы будем разговаривать.

На самом деле я поставил перед ними ужасную задачу. Вы же знаете, что такое в Израиле выборы? Каждый хочет представлять массы. У каждого на это не меньше оснований, чем у другого. Наконец, несмотря на трудности, у них выделился лидер, который навел в своем стане порядок, и принялся реализовывать свое право, трудно завоеванное у других, со мной разговаривать.

- Твоя собака покусала нашу, - сказал он.

- Возможно. Но я этого не видел.

- Видел или не видел, но она его покусала.

- Мы видели, мы все видели! - закричали женщины, которые уж точно ничего не видели.

- Хорошо, - сказал я, - Допустим, она его покусала. И что?

- То, что ты должен нам заплатить. Мы вызвали ветеринара. Его визит стоит триста шекелей.

- Почему же я должен вам платить, если ваша собачка первая бросилась на моего?

- Потому что твоя собака большая, а наша маленькая. И твоя ужасно покусала нашу.

- Но ваша собачка сама виновата, что ее покусали. Она бросается на нашего каждый день, и каждый день он ложится на спину. А в этот раз он не лег на спину, так что ж - я должен приучить его, чтобы он и дальше ложился на спину?

- Нет, ты должен приучить его ходить в наморднике, и на поводке. Твоя собака нарушила закон, потому что была без намордника.

- Но и ваша была без намордника! - сказал я.

- Нашей можно!

- Почему?

- Потому что она маленькая!

- Я не думаю, что в законе определена граница, где кончается маленькая собачка и начинается большая. Все собаки должны быть в наморднике.

- Хорошо, плати триста шекелей, и дело с концом. И забудем эту ситуацию.

- Послушайте, для меня нет проблемы отдать вам триста шекелей, хотя это не такие уж маленькие деньги. Однако встаньте на мое место и проследите вместе со мной: я отдаю вам триста шекелей, да?

- Да, - хором сказали все без тени тех внутренних разногласий, что терзали их на выборах.

- Джим на следующее утро выходит на улицу, и ваша снова на нее бросается. Ибо никто из вас не станет отрицать, что у вашей собачки ужасный характер. Джим, естественно, снова кусает вашу, и я снова должен вам триста шекелей?

В стане моих оппонентов наступило молчание и я продолжил.

- Таким образом, мои платежи вам превращаются в машканту, ибо я каждое утро должен вам новые триста шекелей.

- Если он будет гулять в наморднике, тогда не будет никакой машканты, - сказал один из них.

- Но если он будет гулять в наморднике, я лишу его последнего оружия против вашей, - сказал я, - Все, что у него есть - это зубы. Как я могу это сделать? Готовы ли вы, чтобы ваша собачка тоже гуляла в наморднике?

- Наша собачка маленькая!

- Ну, вот видите? Я готов заплатить триста шекелей, но только если это будет в последний раз! Кто из вас это гарантирует?

- Да, наша собачка кидается на твоего, но здесь вопрос не в том, кто на кого кидается, а кто кого разрирает! Твоя собака раздирает нашу, а наша твою не раздирает! Кидается, но не раздирает!

- Я не согласен, что моя собака раздирает вашу, - сказал я, - Никто не видел, как это было. Может, она задела за ту вон проволоку, и порвала себе бок.

- Что?!!

- Однако я все равно готов заплатить вам триста шекелей, но, опять же, при условии, что вы обеспечите мне гарантии того, что ваша на моего больше никогда не кинется.

- Это просто отговорки. Мы подадим на тебя в суд, и, кроме трехсот шекелей, ты заплатишь еще судебные издержки и две тысячи шекелей адвокату.

Так закончился этот ночной диалог. Наутро вместо вчерашнего парламентария к нам домой пришел седой старейшина.

- Я думаю вот что, - сказал он после того, как мы его посадили и налили ему чаю, - Наша собачка действительно имеет вздорный характер и она всегда нападает первая. У нее очень плохо с нервами, мы ее всю жизнь лишали мужчин, и теперь она видит вашего, молодого и красивого, и он вызывает ее раздражение. Я думаю, что в связи с этими обстоятельствами вы должны нам только сто пятьдесят шекелей, то есть половину от этой суммы. Кроме того, нам нужно вывести наших собачек вместе, и пусть они сами разберутся в своих отношениях. Ибо будет плохо, если с сегодняшнего дня обе собаки начнут гулять в намордниках. Здесь такой хороший пустырь, столько места, а собака, она ведь - ей свобода нужна...

Расстались мы друзьями. С легким сердцем мы отдали полагающиеся от нас сто пятьдесят шекелей и спустились вниз, где началось самое главное. Две собачки, по мысли мудрого старика, были выпущены без поводков и намордников, чтобы определить, как дальше будут развиваться отношения двух могучих этносов и какую степень свободы от намордников и поводков получит представитель каждого из них, какие платежи придется нести каждой из сторон, какие последствия расхлебывать, а также - заработают ли адвокаты. Зеленая лужайка была с одной стороны окружена всем большим семейством наших оппонентов, которые стояли в напряжении, готовые в любую минуту ринуться на защиту своего маленького члена семьи. С другой стороны лужайки стояло немногочиленное наше семейство, состоящее из мамы, папы, и нас - двои детей.

Всё мироздание, всё сосуществование этносов, собравшихся здесь после двух тысяч лет рассеяния, зависело сейчас от поведения этих двух маленьких гадов, одного из которых лишали мужчин а другой вообще был безродный.

И вот, они вышли. Каждый из них не обратил внимания на другого, каждый продолжал внимательно обнюхивать траву у себя под ногами, словно издеваясь над напрягшимися наблюдателями.

Наконец, усиленно обнюхивая траву, собачки стали сближаться. Они, по-прежнему, словно не замечали друг друга.

Мама тихо попросила накапать ей валокордин.

Я видел как одна из женщин в стане противника сжала руку своего мужа.

Наконец, собачки оказались совсем близко друг к другу. Обратив, наконец, друг на друга внимание, они понюхали друг другу задницы, после чего Джим помочился на клочок травы, а другая собачка это понюхала и помочилась на то же самое место. После этого собачки разбежались. Над толпой пронесся вздох облегчения. Все собравшиеся поняли, что это знак мира, и тут начались безудержные братания. Мы оплакивали их собачку, а они оплакивали наши денежки. Матери ругали израильскую школу, отцы ругали израильское правительство, а дети ругали израильских родителей. Только собачек не ругал никто. Нам, детям, было легко и весело. Вот так и закончилась вся эта история. Следующий Суккот мы с ними встречали уже в одной Сукке.