Резник Эдуард

ТАЙНА СТАРОЙ ДРУЖБЫ

рассказ

И вот, он приехал к нам в Петах-Тикву, мой старый друг из Америки. Он был должен мне денег, еще в России, но это забыто. Немало денег, но, если мы уехали из России, а потом пожили в Израиле, а потом он уехал в Америку, и теперь снова приехал из Америки, то теперь как-то совсем уж неприлично помнить о долге, существовавшем в другой эпохе, в другом полушарии, в другой стране, в других деньгах, в другой жизни. Пока он жил в Израиле, мы встречались всего один раз. Я знал, что потом он уехал в Америку, но больше о нем не слышал. И вот, однажды я получаю на автоответчике сообщение. Он звонит мне из Америки и сообщает о том, что собирается в Израиль. Через несколько дней он позвонил снова, и снова попал на автоответчик. Он назвал дату и номер рейса, и сказал, что если я хочу, я могу его встретить, а если я буду занят, он прекрасно доберется и сам, устроится в гостинице, а из гостиницы позвонит мне.

У нас с вами существуют понятия, согласно которым нужно отдать дань старой дружбе, тем или иным образом. Особенно, если не виделись много лет, и вместе росли и выросли, и есть что вспомнить. Поэтому я решил, что обязательно встречу его в аэропорту и поселю у себя дома.

Что касается долга, то надо уметь прощать долги. Надо с легкостью простить, забыть, и больше не вспоминать. Вот и я - забыл и практически не вспоминаю. Об этих вещах я и думал, пока прогуливался в зале прибытия Бен-Гуриона. Хотя сумма, надо сказать, не маленькая. Нет, ну каков подлец! Впрочем, когда я увидел его в зале прибытия, всякая моя желчь улетучилась и радости моей не было предела. Он напомнил мне нашу молодость, забавы, и так далее. Хотя теперь этот гордый старый индюк мало чем был похож на того легкого паренька, с которым мы бегали по заброшенной стройке, или забирались в квасную бочку на колесах, чтобы попугать продавщицу кваса страшными загробными звуками. Какой это был удивительный мир! Одно только солнце теперь в памяти - кажется, не было тогда ни дождей, ни туч...

Ну, потом мы повзрослели, и вот, в один прекрасный день, этот индюк не нашел ничего лучше, как одолжить у меня денег! Впрочем, забыто. Хотя, надо сказать, ничто не скрепляет дружбу лучше, чем старый долг. Вы начинаете искренне интересоваться друг другом, внимательно следить за событиями его жизни, состоянием здоровья, чутко вникать в его обстоятельства, радоваться его победам и огорчаться его неудачам. Вы думаете - вы ждете денег? Ничего подобного - вы живёте! И только от нас самих зависит, чтобы эта идиллия продлилась подольше.

По дороге из аэропорта он сказал, что хотел бы поселиться в какой-нибудь гостинице у самого моря. Ах ты, индюк, - подумал я. - Привык нежиться на пляже! В то время как в пересчете на сегодняшний день эти деньги потянули бы не меньше, чем на тысячу долларов! Впрочем, забыто. Я сказал, что живу, конечно, не у самого моря, однако был бы рад, если бы он пожил у меня.

Он сначала наотрез отказался, а потом, видя, что я не реагирую, начал отнекиваться более вяло. Он сказал, что, наверное, будет меня стеснять. Зачем жить в квартире, если есть, например, гостиницы? Множественное число. То есть, не какая-то конкретная гостиница, догадался я, а гостиницы вообще, как явление цивилизации. До этого старого индюка никак не доходило, что за все эти дни он выбросит на гостиницу ровно столько, сколько мне должен! Впрочем, забыто. Я сказал, что у меня большая квартира, пять комнат, и стеснить меня ну просто никак не возможно.

Он сказал, что если так, то он с удовольствием поживет у меня. Я даже не стал разворачивать машину, потому что мы, разумеется, с самого начала ехали прямо ко мне. И тут он сказал, что, раз уж не нужно оплачивать гостиницу, то он обязательно оставит мне денег. Я сказал, что он гость, и пусть он сейчас же выбросит это из головы, и никаких денег оставлять мне совершенно не нужно. Разумеется, этот индюк сразу расслабился, хотя мог бы и догадаться, что в нынешнем моем положении, а также учитывая, что мы, израильские евреи, выполняем тут особую миссию для евреев всего мира, в том числе и американских, это было бы с его стороны более чем любезно - оставить мне денег. Не говоря уже о том долге, о котором уже и помнить-то неприлично. Впрочем, забыто. Хотя с другой стороны, он ведь не сказал, что не оставит? Но тогда почему не сделать это сразу? Такие вот мысли меня одолевали, пока я рулил по дороге, ведущей к моим драгоценным пяти комнатам.

Итак, пять комнат. Теперь смотрите, что происходит с этими пятью комнатами всего за один день. Это насчет того, как разворачивается неумолимый механизм еврейского счастья, пагубно отражаясь на ситуации с недвижимостью. Мы начали с того, что у меня в квартире пять комнат. Пять комнат - это вам не в какой-нибудь Америке, это никакие не пять спален, а именно пять комнат. Потому что мы, простые люди, изнурительно строящие то коммунизм, то сионизм, никаких этих неблагозвучных бедрумз не понимаем. Для нас, понимаешь, любая комната - спальня. Не потому, что мы неотесанные и не понимаем бедрумз, а потому что спать мы везде можем, даже в ванной с солеными огурцами. Разумеется, этот индюк насчитал у нас только четыре комнаты - одна у него, понимаешь, не бедрумз! Я ему ответил, что мы, израильтяне, живущие в нашем маленьком государстве одной большой семьей, привыкшие к лишениям, пустыням, верблюжьей колючке и прочей абсорбции, быстро докажем ему, что и пятая комната у нас тоже бедрумз. Так оно и произошло - в ней спали четыре человека.

Теперь посчитаем. Одну комнату занимаем мы с женой. Если эту комнату отнять, а отнять ее необходимо, и притом самым категорическим образом, потому что мы с женой тоже люди и нам тоже надо где-то, понимаешь, туда-сюда, переодеться и так далее, - тогда остаётся уже четыре комнаты.

Из этих четырех еще одну комнату тоже пришлось отнять. Потому что, когда мы приехали из аэропорта, оказалось, что у нас живет Катя. Пока мы ездили в аэропорт, моя сердобольная жена ее успела поселить. Катя - это отдельный разговор. Это такая несчастная девушка, которая когда-то, несколько лет назад, приехала из России на недельку в гости, а потом незаметно для себя осталась, и теперь мыкается по Израилю в поисках лучшей жизни и семейного счастья, и всяк дает ей свой кров, хлеб и тепло. До недавнего времени она жила где-то в Хайфе. Никаких шансов получить гражданство у нее нет, и не будет, пока не сбудется ее единственная мечта - выйти замуж. Она красивая, худая, всегда выглядит несчастной и разговаривает всегда очень тихо и скорбно. Мужчин это очень привлекает. Потому что каждый мужчина хочет подарить женщине счастье. И особенно приятно подарить его той, которая оценит его вдвойне, то есть такой, которая совсем уж разнесчастная. А Катя как раз такая. Поэтому она привлекает мужчин. Но моя жена так не считает. Она говорит ей: Катя, ты со своей похоронной физиономией никогда не выйдешь замуж в этой жизнерадостной стране. Ну будь ты хоть немножко повеселее, ну улыбнись хоть разок! Может, жена и права, ведь действительно - за многие эти годы никакого брака у нее так и не получилось. Все ее обманывают, а потом нагло бросают, а многие поступают вообще по-хамски - даже не обманывают. Поэтому она часто меняет кров над головой, и все ей помогают чем могут. Хотя давно уже делают это без всякого энтузиазма. Проникает она в дом всегда на минутку, мимоходом, а потом сидит до полуночи, когда уже не ходят автобусы, и тогда уж просится переночевать до утра. Наутро оказывается, что она забыла кошелек, или ждет телефонного звонка, адресованного сюда, и так остается минимум на неделю, такой вот у нее патент. Если уж она где поселилась, то живет долго, раскидисто, на полном иждивении, ест много и с аппетитом, обильно тратит семейную зубную пасту, шампуни, туалетную бумагу и стиральный порошок, и отделаться от нее всегда большая проблема. Ни один киббуц ее не берет, все уже знают. Одним словом, в первую секунду ни у кого из нас не поднимается рука выгнать на улицу это ходячее, так сказать, койко-место. А во вторую секунду уже поздно.

Таким образом, с учетом этой разнесчастной Кати, а ей вообще-то уже сорок два года, на минуточку, у нас осталось уже три комнаты. Ну, с тремя комнатами проще - в одну заселяем этого американского индюка, который должен мне денег (впрочем, забыто), и теперь остаются только две. Что происходит с этими двумя, вы, конечно, уже догадались. К индюку приезжают родственники из Беер-Шевы, а также большая семья его брата из Кармиэля. И, учитывая далекие расстояния, долгую разлуку, и, как назло, бесконечную череду праздников и нерабочие дни, то все, естественно, остаются ночевать.

Вот так мы с вами за один день потеряли всю нашу недвижимость, а вместе с ней покой и свободу. Ибо что всё это означает на практике? Первое - кучу незнакомых людей, слоняющихся по твоему дому и с интересом трогающих разные штучки, словно они не гости, а судебные исполнители. Второе - очереди в холодильник. Третье - очереди в туалеты. Вашу жену вы уже не видите - она на кухне, где готовит с утра до вечера. Что касается пульта от телевизора, то сами понимаете, что завладеть им уже просто невозможно. У всех же дети, и все они за него дерутся. В доме стоит грохот, кряканье и писк дебильных мультфильмов. Вконец отупев, ты уже сидишь, уставившись в телевизор самым невменяемым образом, и силишься понять сложнейший сюжет мультфильма, развивающегося по нескольким параллельным линиям. И когда, наконец, эти линии приходят в твоей голове хоть к какой-то взаимосвязи (например: тут зайчик, и там зайчик), тут оказывается, что это просто дети у тебя за спиной дрались за пульт и без конца переключали. Детей, конечно, следовало бы селить отдельно. Например, к соседям, а еще лучше в какие-нибудь вольеры. Пищу им следовало бы бросать издали. Например, мясо можно передавать надетое на длинную палку.

Из Беер-Шевы - эти были более тихие. У них был только один ребенок, надо сказать - довольно тихий, и еще у них был дедушка на каталке, он все время улыбался и писался. Где сидит, там и улыбается, там и писается. Я был очень признателен этому дедушке - хотя бы за то, что он всё делает тихо. Зато эти, из Кармиэля, эти были просто ужас. У этих было целых трое детей. Со стороны индюка это было весьма гнусно. Они все время гонялись друг за другом и производили столько шума, что приходилось держать окна открытыми. Их мама не оставалась безучастной, и, когда она открывала рот, чтобы взять детей под контроль, у меня просто лопались перепонки, и крики ее детей вспоминались как тихая музыка. Перекошенный от страданий и боли в ушах, я ей улыбался и говорил:

- Зачем? Ради бога, пусть детишки поиграют!

Особенно деток восхищала наша старинная фамильная ваза. Купленная когда-то за полторы тысячи стабильных советских рублей, она теперь была бесценной. Я сразу поставил ее настолько высоко, насколько это было возможно, чтобы дети не разбили.

Глава семьи из Кармиэля был родным братом индюка. Индюк скрыл, таким образом, факт имеющегося у него в Израиле прямого родства, а ведь мог бы у этого своего родства и поселиться, а я бы с удовольствием приезжал бы к ним в гости. Впрочем, плакала бы тогда моя тысяча долларов, которую я все же потом получил. Так вот, этот брат взял моду уединяться со мной и бесконечно жаловаться мне на своего брата - он такой, он сякой, он скряга:

- Денег из Америки не привез, хотя у нас, как видите, большая семья. Да еще замучил: без конца рассуждает - оставить тебе денег за жилье или не оставить? Каждое утро и каждый вечер! Откуда я знаю, оставить тебе денег или не оставить? Говорит, вроде как он у вас живет, значит надо оставить. А с другой стороны - ты его друг, можешь, мол, и обидеться. Поэтому, говорит, не оставит.

Когда я узнал, что он решил не подвергать риску старую дружбу и не оставить мне денег, я подумал - ну и черт с тобой! Но потом мои мысли оказались заняты совсем другими проблемами. Эти проблемы возникли с Катей. Своих дел у нее не было, поэтому она интересовалась чужими. Если кто-то говорил по телефону, она всегда входила в ту комнату, где сняли трубку, и тихо садилась в уголке. Если собиралась группа гостей, чтобы что-нибудь обсудить, она тоже была тут как тут - тихо садилась в уголочке и слушала. Если собирались перекусить - Катя всегда оказывалась за столом первая.

Я заметил, что скоро все стали прятаться. Надо что-то обсудить, уединяются, запираются, говорят шепотом. Надо поговорить по телефону - выходят с трубкой на улицу. Надо перекусить - за столом оказываются тихо и, главное, внезапно, едят быстро и сосредоточенно, глотают не жуя, и так же внезапно разбегаются. Жить далее под ее постоянным оком было просто невозможно.

Определив причину странного поведения гостей, я вошел к Кате в комнату. Я попросил ее присесть и сказал:

- Катя, я хочу тебя предупредить, чтобы ты не лезла к гостям. Утром скажи им "Доброе утро", вечером скажи им "Спокойной ночи". Больше они тебя видеть не должны. Носа не показывай. Сиди себе в комнатке, или иди играй на улицу. С ними не сиди. Если захочешь есть, всё равно с ними не садись. Набери себе в холодильничке еды и ешь ее себе в своем уголочке, в своей комнатке. В кухню вообще не ходи, когда они там.

Катя молча закивала.

Зная человеческую природу, я сделал еще один профилактический шаг - я пошел к гостям. Им я сказал следующее:

- Дорогие гости! У нас, как известно, живет Катя. Так вот, Катя - это совершенно не известное вам явление, поэтому оно требует осторожности. Оно не известно вам, зато оно известно мне. Поэтому внимательно послушайте что я вам скажу. Во-первых, не разговаривайте с ней и не сближайтесь. Во-вторых, не сажайте ее с собой за стол.

Гости внимательно меня слушали и смотрели на меня с ужасом.

Когда я вечером рассказал жене о своей лекции перед гостями, она схватилась за голову:

- Что ты наделал? Ты представляешь, что о нас подумают?

- Но ты ведь сама прекрасно понимаешь, что если не держать Катю в ежовых рукавицах, они и сами не заметят, как она проникнет в их жизни, одолжит у них денег, начнет обсуждать с ними их семейные проблемы, а в конце концов кончится тем, что она уедет с ними либо в Кармиэль, либо в Беер-Шеву, и они будут звонить нам оттуда и кричать "заберите!"

- Я это понимаю, но неужели нельзя было сделать как-нибудь так, чтобы не напугать гостей?

В тот же вечер, после моей проповеди, произошло непредвиденное. Гости собрались поужинать, и вдруг стали сами приглашать Катю за стол. Они делали это шумно, прямо в моем присутствии, то есть самым наглым образом пренебрегая моими наставлениями. Опытная и наукоемкая Катя, вместо того, чтобы отказаться под благовидным предлогом типа "я уже ужинала", стала в присутствии гостей бросать на меня умоляющие взоры. В глазах всех я выглядел чудовищем. Разумеется, я был неумолим, и, под предлогом того, что надо двигать мебель, чтобы устраивать гостей на ночлег, вообще отменил ужин. Я весь кипел, обозленный на неразумные массы, которые мешают мне их спасать. Вызвав в дальнюю комнату индюка, я начал шепотом его отчитывать. Но индюк сказал:

- Понимаешь, мы з Украйны не можем, когда мы едим, а в доме есть еще человек. Надо пригласить его к столу.

Индюку я напомнил, что во-первых, теперь он не з Украйны, а з Мичигану. Во-вторых, я обстоятельно объяснил ему неумолимость моей позиции. Я сказал ему следующее:

- На первый взгляд, нет ничего страшного в том, чтобы Катю пригласить к столу один разочек. Но это только на первый взгляд. Если позволить ей один раз, завтра она просидит за столом целый день, будет с вами завтракать, обедать, ужинать, и при этом красить ресницы, а в перерывах между приемами пищи она будет ходить за вами из комнаты в комнату и слушать все ваши разговоры.

Я рассказал ему, как однажды в прошлом году обнаружил родителей жены, которые приехали к нам погостить из Иерусалима, сидящими на кровати в своей комнате. Они ели, давясь, и затравленно озирались на дверь. Свое странное поведение они объяснили тем, что "так просто невозможно, ну просто невозможно!"

Индюк сказал, что он все понял, и пообещал больше ее не приглашать. От всех этих треволнений я почувствовал, что разволновался, и снова пошел в комнату к Кате. Я снова тихо объяснил ей, как ей держаться, и как действовать даже в таком трудном случае, когда гости сами тащат ее за стол. Катя снова слушала меня, преданно таращилась мне в глаза и часто кивала.

Выйдя из ее комнаты, я понял, что не успокоюсь до тех пор, пока не возьму ее за волосы, не посажу в машину и не отвезу к чертовой матери, где выброшу ее на съедение львам Иудейской пустыни. Поскольку все это было бы слишком громоздко - бензин стоит уже доллар за литр, а также антигуманно, я пошел к гостям, где закрепил достигнутое своим рассказом о том, как я поговорил с Катей. Я снова проинформировал их, что запретил ей общаться с ними и садиться с ними за стол, и они снова молча слушали, глядя на меня с ужасом.

Однако на следующий день снова начались братания, которые я остановил лишь чудом. Я отослал Катю прочь, а всех гостей строго предупредил, что если еще хоть раз произойдут не одобряемые мной братания, я просто не буду сидеть за столом, за которым будет сидеть Катя. Поскольку я был хозяином дома, все дали мне клятвенное обещание, что этого больше не повторится.

Так я потихоньку наладил сносную жизнь - пока не произошел один случай. Индюк рассказал мне, что вечером к нему в комнату приходила Катя. Она попросила сигаретку. Он протянул ей пачку, и тогда она запустила туда руку и вытянула целую горсть сигарет, что неприятно его поразило. Рассказав этот случай, индюк сразу спохватился, что я сейчас пойду и задушу Катю. Он стал меня умолять не рассказывать ничего Кате и не ругать ее. Я пообещал. Однако этот случай ввел меня в задумчивость. У меня в голове созрела одна, понимаете, комбинация.

К тому времени родственники из Беер-Шевы уже уехали, а вслед за ними уехала и семья его брата из Кармиэля. В доме стало тихо. Комбинация моя была затеяна просто для шутки. Несмотря на то, что это была коварная и злая шутка, корыстного умысла в ней поначалу не было. Корыстный умысел появился потом.

Начал я с того, что пришел к Кате и сказал:

- Послушай, дорогая. Ты приходила вечером к нему в комнату, верно?

Катя была в ужасе.

- И попросила у него сигарету, - сказал я.

Катя поняла, что сейчас я возьму ее за волосы, посажу в машину и отвезу ко всем львам пустыни. Но она ошибалась. Я сказал ей:

- Ты ему понравилась, ты меня понимаешь? Он мой гость. Он хочет затеять с тобой мимолетные отношения, но не знает, как начать. Так что...

С этим я вышел из ее комнаты. И тотчас направился к нему. Ему я сказал следующее:

- Послушай, я открою тебе, как другу, одну тайну. Ты только не выдавай меня моей жене.

В знак верности он выпучил глаза и затряс головой.

- Эта Катя... Она у нас живет потому только, что у меня с ней отношения. Это даже не просто отношения, а большая любовь, которая с моей стороны такая великая, бурная и страстная, что я скоро чего-нибудь над собой сделаю. Истинное объяснение того, что я не выпускаю ее общаться к гостям - ревность, ревность, ревность. Но к тебе я ее не ревную - тебе, как другу, я доверяю. Нет ничего страшного, что Катя приходит к тебе по ночам за сигаретами. Но я тебя просто умоляю, как друга, - постарайся с ней воздержаться. Ты мой дорогой гость, и если тебе так уж надо, ты просто скажи, и я найду тебе. Но если у тебя не ограничится с ней только сигаретами - я этого не перенесу... Я просто покончу над собой суицидом.

- Что ты, что ты!.. - испуганным шепотом запричитал он, - У меня такого и в мыслях не было!

- Не было, так может появиться, - холодно сказал я.

- Нет-нет, о чем ты говоришь, как я могу?

На следующее утро индюк был в ужасе. Он отозвал меня в сторонку и испуганно зашептал:

- Послушай, ничего не было! Ничего не было! Но сегодня ночью она опять приходила ко мне в комнату!

- Опять за сигаретами?

- Нет! Ты знаешь, она на меня просто нападает!

Я изобразил на лице скорбь. И только тут у меня в голове впервые оформился корыстный мотив моего умысла. Надо, чтобы они, как говорится, побыли вместе. И тогда этот индюк будет мучиться совестью. Ему станет настолько стыдно, что он превозмогёт свои колебания и все-таки даст мне эту тысячу долларов, которую он благодаря мне сэкономил на гостинице...

Я успокоил его, как мог. А сам через некоторое время вошел к Кате и говорю:

- Он сказал, что ты какая-то вялая и нерешительная. Что с тобой? Ты давай посмелее, это же твой последний шанс - он человек свободный, богатый. Вдруг он увезет тебя в Америку?

На следующее утро индюк бросился ко мне чуть не в слезах:

- Я должен тебе что-то рассказать!

Я понял, что наконец свершилось! Свершилось прелюбодеяние, злобное и гнусное! Свершилось, свершилось мерзкое распутство и вероломное кровосмешенье!

- Я должен тебе признаться! - заговорил он, тряся головой.

Я был доволен, но виду не показал. Я сразу же сообразил, что для закрепления достигнутых мною мук его совести, мне ни в коем случае не следует давать ему признаваться. Ибо признание облегчает душу, а это совсем не входило в мои планы.

Я сказал, что мне ужасно некогда, и ушел. Я болтался где-то до вечера, и когда я вернулся, он снова бросился ко мне, весь в слезах раскаяния.

- Мне надо тебе в чем-то признаться! Я больше не могу так жить!

В голосе его была мольба. У него тряслись руки. Наконец-то, думал я. Наконец-то я нашел единственную болевую точку этого насквозь бесстыжего организма. В своей жизни он мог сделать все, что угодно, и его совесть всегда ему все прощала. Он мог обмануть, он мог предать, он мог не отдать денег, он мог наводнить дом орущими и писающими родственниками, но была одна вещь, только одна вещь, которую он не мог себе простить. Он не мог увести чужую женщину! Вот! Вот! Вот!

Я нашел эту точку, и в эту точку я теперь буду бить, решил я. Я был неумолим: я находил время на то, чтобы долгие часы рассказывать ему о том, как много значит для меня Катя. Я не давал ему себя перебить и не находил ни минуты, чтобы выслушать его слезные раскаяния. Я говорил сам, но слушать ничего не желал. Я сразу сказал ему, что ему не в чем признаваться, потому что он в моем доме дорогой гость и ему здесь все позволено. Он снова рыдал, и я снова без умолку принимался боготворить Катю.

Так прошли все три дня, остававшиеся до его отъезда. Наконец, пришло время везти его в аэропорт. К этому времени он был сер, согнулся, осунулся, его глаза покраснели и в них поселились стыд, скорбь и горе. Мне даже стало его жалко. Какой же я коварный злодей, подумал я не без гордости за самого себя. Сев в машину, он сразу передал мне деньги. Я сначала отказался, но он их так горячо совал, что пришлось взять.

- Здесь тысяча долларов, - сказал он.

Я восторжествовал. Вот она, справедливость через много лет. Вот оно, торжество точности психологического расчета. Внезапно я понял, что я гений, что я маэстро в области манипуляции психикой людей, и мне надо шире использовать это в жизни. Как тонко я манипулировал этими двумя гнусными умишками, как ловко я направлял их поведение, как неумолимо выстраивал я коварную интригу, которая развивалась шаг за шагом и, наконец, увенчалась тем, что эта проклятая тысяча долларов все-таки оказалась у меня в кармане!

Мы ехали в аэропорт и на лице моем светилось самодовольство.

- Ну, что там у тебя? - спросил я снисходительно, вспомнив, что он хотел мне в чем-то признаться. Я вовсе не изверг, и теперь, когда деньги уже у меня, пора, наконец, дать этому бедняге облегчить свою душу.

Он начал:

- Я должен, должен тебе признаться...

И замолчал.

- Ну, ну, смелее! - подбадривал я его, легко ведя машину одной рукой. Светило солнце, дул свежий ветер и мне было легко и весело. Он так ничего и не сказал - только плакал и шмыгал носом. Я понял, что у него просто нет сил признаться мне в своем вероломстве, и не стал настаивать.

В аэропорту мы прошли проверку безопасности и регистрацию, и подошли к самому турникету, за которым остается только эскалатор, уносящий людей наверх. Туда провожающим нельзя, поэтому прощаться надо здесь. Тут он поцеловал меня и сказал.

- Только теперь я могу сказать тебе... Только теперь...

- Ну-ну, смелее, - подбодрил его я, думая уже о чем-то своем.

- Я тебя просто предал... - сказал он и снова зарыдал.

- Всякое бывает, - успокоил я, - Подумаешь? Мы же друзья?..

- Во-первых, дети разбили вашу фамильную вазу. Во-вторых, я наговорил по телефону на полторы тысячи долларов. И в-третьих, я имел сэкс с твоей женой! - сказал он и его плечи безудержно затряслись.

Да, он так и сказал - сэкс.

- Она стояла на кухне... О, это ужасно, ужасно! - он зарыдал.

Я почувствовал, что падаю. Он увидел это и еще больше разволновался.

- Но с Катей, с Катей у меня ничего не было! - клятвенно закричал он.

Все вокруг меня поплыло куда-то в сторону...

- Прости... - быстро сказал он, поцеловал мой холодеющий лоб, прошел за турникет и поплыл вверх по эскалатору.

В это же мгновение я рухнул на чью-то багажную тележку. Люди, которые катили багаж, в это время оживленно беседовали между собой, поэтому даже не заметили, что катят на своих чемоданах бездыханное тело с тысячей долларов, зажатой в руках. Они подъехали к контролю безопасности и строгая девушка спросила, не везут ли они оружие или что-нибудь такое, что упаковывали не они сами. Они ответили отрицательно. Показав на тележку, на которой, уставившись в потолок, лежал я, она спросила:

- Вы берете это с собой, или сдаете в багаж?

Не глядя на свою тележку, они сказали:

- Всё в багаж!

Девушка наклеила мне на шею оранжевый стикер, означающий, что я не представляю опасности, и я почувствовал, что плыву по какой-то ленте.

Очнулся я в Лондоне, на берегу реки Темзы, в холоде и сырости. Очень, кстати, пригодилась она мне, эта тысяча долларов. Я вручил ее ночному сторожу музея мадам Тюссо, и он разрешил мне посидеть в тепле, среди экспонатов. Разумеется, с тем условием, что нельзя шевелиться. Учитывая что самая дешевая гостиница в Лондоне стоит двадцать пять фунтов за ночь, это было с его стороны очень любезно. Так и живу здесь до сих пор. Но в этом ничего особенного - в этом музее все такие же, как я. По пятницам меня навещает жена. Она сказала, что очень довольна тем, что у меня оказалась в руке эта тысяча долларов - целиком пошла на моё психиатрическое лечение. А в последнее свидание жена сказала, что говорила с врачом, и он сказал, что меня скоро выпишут. Так что - до встречи!