Клетинич Борис

ВНУТРЕННЕЕ ВРЕМЯ

киноповесть

1999

1. «...Ноах был человек праведный, непорочный в поколениях своих: пред Богом ходил Ноах...».
2. «...и сказал Бог Ноаху: конец всякой плоти пришёл предо Мною, ибо земля наполнилась злодеяниям из-за них. И вот, я истреблю их с земли. Сделай себе ковчег из дерева...».
3. «... но с тобою Я установлю Мой союз, и войдёшь в ковчег ты и сыновья твои, и жена твоя, и жёны сынов твоих с тобою...».
4. «... В шестисотый год жизни Ноаха, во второй месяц, в семнадцатый день месяца, в этот день разверзлись все источники великой бездны и окна небесные отворились: и был дождь на земле сорок дней и сорок ночей...».
5. «... И вода усилилась на земле чрезвычайно, и покрылись все высокие горы, которые под небом...».
6. «...И стёр всякое существо, что на поверхности земли: от человека до скота и гада, и птиц небесных,.. — и были стерты они с земли, и остался только Ноах и что с ним в ковчеге. И усиливалась вода на земле сто пятьдесят дней... И вспомнил Бог Ноаха и всех зверей, и весь скот, что с ним в ковчеге... и унялась вода...».
7. «...И было, по окончании сорока дней открыл Ноах окно ковчега... ( Берейшит, Бытие, 7).

— ...Минуточку, но ведь выведено чёрным по белому: сто пятьдесят дней!.. Но для Ноаха оно почему-то «ужато» до сорока!..

— Ну это как посмотреть!.. Сто пятьдесят дней — есть время объективное, физическое, естественно-научное! Столько времени длится погибельный природный катаклизм. Тогда как сорок дней в замкнутой оболочке ковчега протекают в ином измерении. Они — суть таинство, уход в себя, интимное внутреннее время... (из уличного разговора)

Полдень. Проливной дождь.

Лесопарк НИИ, потемневший от непогоды. Многоэтажные кампусы, далеко разбросанные друг от друга. Пустующие корты, детские площадки, веранды кафе.

Только у проходной «Кантри-клаб» стоянка полностью заставлена автомобилями — несмотря на грозу.

В объявлении, вывешенном у кассы «Кантри-клаб», говорится о том, что вход только для академического состава НИИ и только по абонементным пропускам.

— Мужчина! — закричала она из кассы. — Мужчина, покажите пропуск!.. мужчина, куда вы?..

На крик не обернулся.

Впереди, занимая весь проход и не давая себя обогнать, беззаботно цокая резиновыми шлёпками и пластиковыми сандалетами без задников, шла компашка «академической» молодежи, привольно циркулирующая по замкнутому расположенью «Кантри»: тренажеры — сауна — бассейн — кафе — пинг-понг — снова тренажеры ...

— Мужчина, вернитесь!... — билетерша как горчица из тюбика выдавливалась из кассы вослед ему.

Прилепился к компашке.

— ...Он без абонемента!.. — заинтригованно оповестила билетерша кого-то за его спиной. — Я его первый раз вижу!..

Как был — из холодной мокреди, в вымокшем тяжелом дубоне — неловко, грубо, насильно затерся в блаженно-расслабленную, в халатиках, с мокрыми волосами, с ракетками для пинг-понга, компашку. Ногу отдавил кому-то. Сначала на него просто покосились с неудовольствием..,

— ...Я узнала его! — ахнул кто-то у кассы. — Это серийный насильник из Иерусалима!..

До угла всего-ничего! За углом ищи-свищи его!..

Сначала на него просто покосились с неудовольствием, но когда их накрыли вопли про серийного насильника, сыпанули как от прокаженного.

Припустил за угол.

Чувствовал, она села на след!

Оскар — бегом в душную топь крытого бассейна с гулким кафелем бортиков.

Над водой низкий пар завивался как картофельная ботва.

Бежал вдоль бортиков, всматриваясь в резиновые разноцветные шапочки на воде между канатами. Дронника среди шапочек не было!

— ...ж-жчи-и-ина-а!.. — она как спущенная борзая стелилась за ним.

Он — мимо пинг-понга, белочкой щелкающего под часами, — в коридорчик, ведущий из бассейна в раздевалку.

Над коридором повешен был сезонный тент. В тент сбоку и сверху ломилась гроза.

За стеклянной стеной коридорчика — потный зал тренажеров: в нем челобуки с каменными мордами давят бегущую ленту резиновой дорожки...

И на тренажерах не было Дронника!

— ... чи-и-ина-а!.. — погоня как лоза вставала в полном соку.

Он в душ. В мужское, чтоб не надеялась, отделение! К голым мужикам не сунется!..

Сунулась.

— Я немедленно вызываю полицию! — закричала с порога, замнувшись, правда, самую малость.

Победив стыд, женщину победив в себе, поперла в смрад мужской раздевалки. — Мужчина, выходите!..Хватайте его!..Этот тот русский насильник из Иерусалима!...

Точно Робинзон Крузо из кремневого ружья хлопнул — такой переполох всклёкотал!

Клиенты как островные птицы стали суматошно сниматься с гнездовий, кто — прячась за шкафчики, кто — в душевые кабинки, кто — прикрывая лопотенцами срамоту...

— Профессор кафедры микробиологии Иван Дронник!..Вы здесь(ивр.)? — громко и внятно объявил тогда Оскар, перекрывая общий крик. А кассирша уже подбиралась к нему. — ...я уверен, что Вы здесь!.. Отзовитесь!..

— Я Иван Дронник! — отозвались из-за шкафчика. — А вы кто?..

— Иди со мной!.. — вцепилась в зашубленный Оскаров локоть. Потащила за собою как трактор борону на выход.

— Я Чуприн Оскар! — схватился за крючок вешалки. Тулуп поехал с плеча.

— Я вас не знаю! — отреклись из-за шкафчика.

Два-три шва громко треснуло на тулупе.

Она ударила Оскара в голову. Стала разжимать его пальцы, прилепленные к крючку.

— Потому что меня не соединяют с Вами!..Я звоню целую неделю!.. — пальцы Оскара, разжатые, рухнули с одежных крючков, но подзавернулись под деревянную спинку скамейки. Снова появилась опора. — Я из Кишинева, профессор!..Я хочу показать вам опыт по циклу Кельвина-Крепса, грандиозный опыт!..

— У кого «мобильник», звоните в полицию! — кричала она кому-то в сторону, не прекращая стискивать его как соковыжималка.

— ...только один опыт, профессор!.. по теме моей диссертации!..

— А-а...вам нужен научный руководитель?.. — - сообразили за шкафчиком. — Но я не беру докторантов!..

— «...Вселенная расширяется и эволюционирует, и только шестнадцать лет, которые я прожил с тобою, Лика, пребывают в статическом равновесии!... — продолжал отбиваться Оскар. — ...прокариота нашего счастья,.. — он наизусть цитировал кого-то, — не желает эволюционировать и усложняться, она ищет покоя и увековеченья!..». Я вывел эту прокариоту, профессор!..

И тут он постыдно заплакал.

— Плачет! — разнеслось по раздевалке.

Лесопарк НИИ. Намокшие вязы и эвкалипты, понуро зависшие над безлюдными аллеями.

Профессор Дронник и Оскар — без зонтов — бегут по направлению к кампусу.

— ...Ведь это же метафора, неужели не понятно (рус.)?.. — выговаривает Дронник на бегу. — «Прокариота нашего счастья»!..Я имел в виду личность, а не белки и кислоты моей покойной жены!.. Кто вас направил ко мне, только честно?..

— Я еще в Кишиневе, в университете глотал Ваши статьи по «молекулярке»(рус.)...

— ...Вам донесли, что я из Кишинева, и вы решили бить на сентиментальность?.. — устав от бега, профессор замедляется, переходит на шаг.

— Повторяю, я не прошусь к Вам в докторантуру!..

— Я уже тридцать лет как из Кишинева!.. — не слушает Дронник. — ...даже все тридцать пять!.. И потом, я готовлюсь на пенсию, мне не нужны новые докторанты!..

Они достигают, наконец, козырька кампуса.

Дронник тянет на себя дверь в холл.

Она заперта.

— Суббота! Ну конечно же!.. — вспоминает он. — А у меня нет ключей... — он всматривается через дверное стекло в пустой и темный холл кампуса. — Вы упомянули, что читали мои статьи!.. Каким образом?.. неужели в Кишиневе читали изменников родины?..

— Урбан привозил!.. — объясняет Оскар. — Я был аспирантом у Урбана, а его пускали в Кембридж!..

Неумеренный дождь «бомбит» козырек над крыльцом. Щепки брызг цепляют Дронника и Оскара, прячущихся под козырьком.

— Ах, Вы были аспирантом Урбана?..

— Вы знали его? — воодушевляется Оскар.

— Ну ка-ак же!..

— Ученый от Бога!.. Он привозил "Plant Science" и "Molecular General Genetic" c Вашими статьями...

— Что за опыт вы хотели показать? — вспоминает Дронник и вновь безрезультатно дергает дверь кампуса. — Объясните на пальцах!..

— Я не могу на пальцах!..

— У меня хорошее воображение!.. Вы говорили, выделение прокариоты? Прокариоты чего?..

— Мне элементарный микроскоп нужен!.. — наседает Оскар. — Хорошо, объясняю на пальцах! — пугается он, заметив новое выражение на лице Дронника, скучающее и отчужденное. — Тезис первый!..

— Это Урбан вытолкнул меня в эмиграцию! — перебивает Дронник. — ...при том, что я — ха-ха! — чистопородный русский!.. Это жена у меня еврейка!.. была!.. Он завистливая тварь, этот ваш Урбан!.. Умирать буду, не прощу!..

Оскар, не слушая его, срывает с себя дубон.

— Короче, прокариота здесь, при мне!.. — он достает узкий японский ножик. — ...Я преподовал в школе. Меня уволили... — распарывает подкладку дубона с внутренней стороны. — ...но у меня оставались ключи от лаборатории... Я продолжал приходить и заниматься по ночам... — из-за распоротой подкладки он извлекает детскую скляночку для молочных смесей.

Дронника что-то отвлекает. Он переводит взгляд со склянки в дальнюю перспективу, за спину Оскара.

Там крутится патрульная машина полиции с засветло включенной мигалкой.

В скляночке плещется прозрачная жидкость.

«Полиция» крутится по аллеям лесопарка, ищет кого-то.

— ...итак, в одну из ночей я провел рутинный опыт!.. — продолжает Оскар, стараясь привлечь ускользающее внимание Дронника.

Кажется, и полицейские узрели парочку на крыльце кампуса.

— ...выделение ДНК «вёшенки», это такой гриб-паразит, в Израиле он не растет,.. потом пребиотический синтез и так далее вплоть до образования прокариоты... ну вот,.. а потом в силу некоторых событий я целую неделю не навещал лабораторию...

«Полиция» въезжает на асфальтовую площадку перед кампусом.

— Короче, она не поделилась, профессор!..

«Патрульная» останавливается у фонтана.

— Может быть, она мертва? — нечленораздельно, точно спросонья отзывается Дронник, следя за «патрульной».

Двое служивых и билетерша из «Кантри» резво «катапультируются» из кабины.

— Она жива! — Оскар отдает скляночку Дроннику. — Там бурная гликолиза и полный цикл Крепса!.. Но не поделилась!..

— Жива и не поделилась! — бормочет Дронник, поднося склянку к глазам. — Ну тогда это не из области биологии!..

— Добрый день(ивр.)!.. Паспорт, пожалуйста! — - обращается к Оскару коп, старший по званию.

— А из какой области, фигурного катания? — покопавшись в капюшоне, Оскар протягивает паспорт полицейскому. — Как это не из области биологии?..

— Где вы жили в Кишиневе? — умильно интересуется Дронник.

— Стоять на месте, вы подозреваетесь в нарушении общественного порядка! — бегло просмотрев и оставив при себе паспорт, полицейский, удаляется к машине.

— Сначала на Ботанике, потом переехали в центр! На 25 — Октября, между Комсомольской и Котовского!.. — Оскар надевает дубон.

Усевшись в кабину, полицейский раскрывает компьютерную карту и вводит в нее данные Оскарова паспорта.

— ...А я чуть выше! — без улыбки вспоминает Дронник. — На Киевской угол Котовского, там где сифоны заправляют!..

— Вы находитесь в розыске, вам предлагается поехать с нами! — возвращается полицейский и демонстративно, на глазах у Оскара, прячет паспорт в планшет.

— Наручники? — переглядывается с ним второй полицейский.

— Допустим, что вы правы!.. — задумывается Дронник. — Она жива и не поделилась!.. Что Вы этим хотите сказать, в баню-то зачем в пальто?..

— Как зачем? — подвизгивает от возмущения Оскар. — Вселенная расширяется необратимо...

Второй полицейский бежит к машине за наручниками.

— Извините, но шоу-бизнес это не моя планида!.. — останавливает его Дронник.

— Но материя убегает в никуда!.. — бормочет Оскар.

Первый полицейский, не понимая ни слова, но чувствуя, что обстановка накаляется, почти по-дружески подталкивает Оскара к машине.

— ...Зачем вам эта прокариота? — скрипит Дронник. — Динозавров выводить?.. Сейчас все рехнулись на динозаврах!..

— Как-кие д-динозавры нах-р?.. — судорога искажает лицо Оскара.

Второй полицейский подбегает с расстегнутыми наручниками.

— Или овец клонировать?.. — язвит Дронник. — Ну и обращайтесь в Голливуд, при чем здесь я?..

— Сам ты динозавр!.. Отдайте вёшенку! — кричит Оскар, подставляя запястья под наручники. — Вселенная расширяется, тончает, и когда-нибудь лопнет!..

— Аа-а... так тебя Урбан подослал!.. — светлеет лицо Дронника. — Полицейский, этот человек оскорбил меня(ивр.)! — доносит он «копам», указывая на Оскара.

Наручники защелкиваются на Оскаровых запястьях.

— ...А естественный отбор, он, что, не такое же разбегание?.. только в местном масштабе?.. — не унимается Оскар. — ...пискнешь «мама» — и жизнь прошла... А тут живая клетка не поделилась, значит, есть надежда!.. Отдайте вёшенку!..

Полицейские бойче подталкивают Оскара к «воронку».

— На что надежда? — ..с ненавистью любопытствует Дронник, не отдавая склянку.

— Отдайте вёшенку!.. — Оскар пытается высвободиться из-под конвоя, но «копы» вышколенно зацвангивают его в тиски.

— Смирно, применяю оружие! — предупреждает старший коп.

— На что надежда? — повышает голос Дроник.

— На то, что пребудем вовеки!.. — уже со сломом в голосе отзывается удаляющийся Оскар.

— Ладно, я завтра в микроскоп погляжу! — Дронник прячет склянку с жидкостью куда-то под свитер. — Когда была выведена эта прокариота?..

— Четверг, среда, вторник, понедельник... — загибает пальцы стрехваченных рук Оскар.

— Эй, по какому делу он в розыске? — спохватившись, интересуется Дронник у «копов» и даже выходит из-под козырька под дождь.

— Воскресенье, суббота, пятница... — подсчитывает Оскар, удаляясь подконвойно.

— По изнасилованию!.. — отвечает старший коп не поднимая головы и не сводя глаз с вяло шаркающих ботинок Оскара.

— Эй, чтобы залог за него внести, то куда обращаться, в какой округ? — Дронник подходит к «патрульной».

— ...четверг, среда... — морщит лоб Оскар. — Отец прилетел в понедельник... Значит, одиннадцать дней тому как!.. — и его заталкивают в кубло машины.

1.Одиннадцать дней тому как...

Апрель. Ночь. КПП у международного аэропорта «Бен-Гурион». Вереница автомобилей в очереди на въезд. Дождь — может быть, последний перед наступлением лета. Ветер. Гнущиеся ветки пальм.

Оскар клюет носом в кабине «Рено-тендер».

«Дворники» косят дождь на ветровом стекле.

В тесном тендере — плотно, под потолок — кадки из полупрозрачного пластика. Кадки — в наклейках на русском языке. Внутри кадок — огурцы и помидоры в рассоле, с чесноком, черемшой.

В кабине работает радио. Оскар полудремлет, слушает вполуха. Хиромантка-звездочет беседует в прямом эфире с людьми, звонящими в студию. У нее сдержанный, глубокий, распологающий к ответной искренности голос.

Ночное небо над аэропортом обложено низкими облаками. Звезд не видно. Только зарницы прожекторов да плавучая иллюминация самолетов, взмывающих или идущих на посадку.

— ...тебе двадцать-двадцать два года! — говорит звездочет некоей девушке на телефонной линии.

— Девятнадцать! — поправляет девушка.

— Почему ты не в армии? Что-то со здоровьем?..

— Нет, я...

— Ты... замужем и у тебя ребенок! Я угадала?..

— ...Частично!..

— У тебя неприятности с другом...

— Теплее!..

Оскар бъет кулаком перед собою, в руль. Набирает номер на мобильном телефоне, неудобно пришпиленном к приборному щитку, возле руля.

— Раскажи немного о себе!.. — предлагает звездочет. — Мне тогда проще будет расшифровать звездную схему над тобой!.. Впрочем, ты не обязана...

Пальцы Оскара дрожат, ошибаются в наборе.

— Ну почему же!.. с удовольствием расскажу... — оживляется девушка, звонящая в студию. — ...Ну-у-у начнем с того, что у меня есть талант... я певица, вот!.. Когда я еще училась в школе, то выступала на всех торжественных мероприятиях... и с большим успехом!.. От меня торчали!.. В меня влюблялись!.. я была популярна...

Оскару удается, наконец, правильно набрать номер. Как и ожидалось, он слышит частые гудки «занято».

— Ну и... у меня случился ру-ума-ан я-я-а-а-ни (бессмысленное ближневосточное междометие-паразит) с одним смазливым «яппи» из центра...У него своя студия, это убило меня!.. что тебе сказать, я буквально упала на него я-я-а-ни-и!.. Мы пробовали записать мой диск... Ну-у, ты пойми, я-то сама из маленького городка я-я-а-ни,.. дыра дырой и люди как зомби!..

— Что значит — «как зомби»?..

Оскар повторно набирает номер. Непрошибаемый частокол «занято».

— ...Зомби это когда с утра до вечера пьют кофе в торговом центре, целуют мезузы на дверях и рожают по пятнадцать детей!..

— Кажется, я тебя знаю!.. — перебивает ведущая.

— Взаправду?.. Как здорово! — ликует девушка. — Слушай, значит, я популярна!..

— Может быть, остановимся на этом! — вкрадчиво предупреждает ведущая. — Мы обсуждаем интимные вещи!.. У нас большая аудитория, хотя и ночь, и я не могу гарантировать тебе дискретность...

— Во гробу я видала эту дискретность!.. — восклицает девушка. — Я и имя свое готова назвать, я та самая Ошрит!..

Оскар, простонав как от боли, выключает радио.

«Дворники» косят дождь на лобовом стекле.

«Рено-тендер» тем временем достигает шлагбаума КПП.

Подходит дежурный солдат в капюшоне.

— Открой тендер! — велит он Оскару.

Оскар выходит из машины под дождь.

Открывает тендер.

— Что это? — дуреет проверяющий, увидев ящики с банками.

— Ой, ебть! — разводит руками Оскар. — Как этой обезьяне объяснить?(рус.)... — переходит на иврит. — Еда это!..

— Короче, диск не продался, а парень уже потратил деньги... — доносится голос Ошрит из ночного радиоэфира. Это в автомобиле рядом слушают радио, тот же ночной разговор с астрологом.

— Я в русском магазине работаю, ты понял? — Оскар двумя пальцами выцапывает мокрый соленый огурец из пластика. — Я экспедитор! Товар только что получил, а разгрузиться не успел, мать встречаю... — протягивает огурец солдату. — Огурец, не бомба!..

— И тогда мы с ним решили, что меня необходимо раскрутить!.. (радио)

Солдат с брезгливостью отворачивается от протянутого огурца.

— Согласись, сегодня ты никто, если тебя не раскрутили!.. — развивает тему Ошрит. — Ты споёшь лучше Мадонны, но не дальше собственной ванной!..(радио)

Солдат, светя фонариком, разбирает оскаровы документы: страховки, права, техпаспорт.

— Есть такая поговорка, в духе времени... — поддакивает девушке звездочет. — Совершил нечто, но никто об этом не узнал, считай, что и не совершил! (радио)

— Всюду одно и то же! — зло сетует Оскар. — Куда не сунусь, в каньон, в супер... Сто человек пропустят, меня зацепят! На араба, что ли, похож?..

Он совсем не похож на араба: голубоглазый, курносый, справа по русой чепне волос перекись желтой прядки.

— Более того! — воодушевляется Ошрит. — Если вокруг тебя не в курсе, что ты жив, то в сущности тебя и нет!.. (радио)

Солдат идет к будке, к шлагбауму.

Оскар, выбросив огурец, усаживается за руль, заводит двигатель. Включает радио.

— Короче, мы поняли, что нужен «дил» («сделка» — сленг, анг.), — увлеченно повествует Ошрит в радиоэфире, — ...а еще лучше скандал, связанный со мной!.. чтобы меня узнали!..

Оскар ждет, когда поднимут шлагбаум.

В будке медлят.

— И тут я забеременела!.. — подсказывает Оскар.

— И тут оказалось, что мы с моим другом недостаточно хорошо предохранялись! — отзывается девушка в эфире.

Солдат возвращается с толстым «гроссбухом» в руке.

— Имя? — спрашивает солдат.

— Ты же документы мои держал!.. — изумляется Оскар.

— Имя! — настаивает солдат.

— И что? — после некоторого молчания спрашивает девушку ведущая-астролог.(радио)

— Лука Мудищев! — по слогам диктует свое имя Оскар. — Банановая республика, блин (рус.)!..

Солдат записывает «Лука Мудищев» — в гроссбух, на иврите.

— Разве ты не читала в газете про всю эту историю? Про меня, про моего учителя?.. — удивляется Ошрит.(радио)

— С какой целью в аэропорт? — задает солдат следующий вопрос.

— Встречаю мать ... из Дюссельдорфа... — устало отвечает Оскар.

Солдат терпеливо записывает.

— Читала... Позвони мне после передачи на мой мобильник! — просит звездочет девушку.(радио) — Я не желаю продолжать этот разговор в прямом эфире!..

— Почему? — удивляется девушка(радио).

— Можешь ехать! — цедит солдат сквозь зубы и отходит к будке.

«Рено-тендер» трогается с места.

— Ошрит, не спорь! — жестко отказывает астролог.

— Но почему?.. — упорствует девушка.

— Потому что я имею дело с ночными светилами, а они не нуждаются в «раскрутке»!.. — взяв себя в руки, то есть прежним, глубоким, распологающим к искренности голосом объясняет ведущая. — Итак, вот номер, позвони после передачи!..

— ...Ты узнал его? — нажав на кнопку поднятия шлагбаума, спрашивает солдат своего напарника возле будки. — Газет не читаешь, что ли!.. Это тот русский, ну!.. Учитель биологии из Иерусалима, что обрюхатил двенадцатиклассницу!.. А я думал, его посадили...

Шлагбаум поднимается...

Оскар въезжает в аэропорт.

2. Оскар медленно едет вдоль главного терминала.

Киоски, пальмы, люди с багажными тележками, полицейские минибусы, такси.

Он смотрит на часы.

Если всё по расписанию, то самолет давно сел.

Заезжать на платную стоянку, башлять ни за что? Мама наверняка уж миновала паспортный контроль и вот-вот покажется среди новоприбывших. Если всё по расписанию.

Нет, лучше потянуть время: кружок-другой вдоль терминалов, пока мама не выйдет.

Полицейские с тротуара подгоняют его жестами — чтоб не смел останавливаться!

Несмотря на ночь и дождливую непогоду, кругом масса людей. Пышные зонты, никелированные тележки, нарядные чемоданы, громкие разговоры, цветы. Атмосфера почти фестивальная.

Матери нет.

— Езжай! езжай!.. — вопит полицейский Оскару. — Тут нельзя останавливаться!..

— Обезьяна, макака краснож-я! — бормочет Оскар, увеличивая скорость, но замечает на тротуаре ... отца.

...без зонта, промокшего, растерянного...

...никелированная тележка «стонет» под распухшим бесформенным «совковским» баулом...

...высокого, толстого, лысого...

— Езжай!.. — выходит из себя полицейский.

... приодетого по случаю заграничного вояжа: новый свитерок, джинсы, ботинки начищенные!..

Отец оборачивается на крик полицейского.

Оскар манипулирует педалями газа и сцепления, «зависнув» как поплавок на нулевой скорости...

Полицейский наблюдает за ним не отрываясь.

Отец замечает, что кто-то машет ему из темной кабины «Рено».

— Ты, что, думаешь, я идиот? — кричит полицейский Оскару и начинает копаться в планшете: сию минуту вытащит штрафные квитанции...

Тогда отец, сообразив что к чему, разворачивает тележку и пускается вдогонку за удаляющимся «Рено».

Едва не завалив баул, спускает тележку с тротуара на проезжую часть.

Продвигается между такси и микроавтобусами.

Вскарабкивается на новый тротуар (Там сначала главный пешеходный каток перед терминалом, потом «карманчик» для такси, затем снова узкая лапотопая платформа, и только за ней — проезжая часть, где и коксует Оскар в своем «Рено-тендер»...).

Присев перед тележкой, отец подтягивает сначала одно ее колесо на тротуар, потом второе, третье...

Тележка наклоняется. Баул как стог валится на мокрую мостовую.

Проезжающие машины, как лошади, шарахаются от отца, обдавая его водой и грязью. Право, одни только восточные славяне ухитряются выставлять себя в подобных невыгодных позах!

«Рено» Оскара останавливается метров за триста от терминала, в темноте, у служебных помещений.

Полицейский, вполне удовлетворенный таким исходом, отворачивается и сразу же свистит кому-то другому.

Отец, кое-как забросив баул на тележку, катит её вдоль тротуара, в темноту.

— Что с мамой?.. — вместо приветствия кричит Оскар, выходя из кабины «Рено».

— Я был женат четыре раза, и мне горько сознавать, что ты повторяешь мои ошибки!.. — тоже издалека, в тон ему отвечает отец, блаженно подталкивая тележку с распухшим баулом. — Это правда, что ты чуть не сел из-за малолетки?.. Весь Кишинев гудит!.. А это что за художества, педик что ли?.. — подойдя, он хватает Оскара за перекрашенную прядку. — Маму предупредили, чтоб не смела пока выезжать из Германии, иначе пособия лишат!.. — тоном строгой конфиденциальности отвечает он наконец на первый вопрос. — И к тому же я мечтал посмотреть Иерусалимский Храм!..

3. Шлагбаум падает перед «Рено». Знакомое КПП на выезде из аэропорта. Светает.

Подходит все тот же солдат в мокром капюшоне. Наклонившись, заглядывает в кабину.

— У меня записано, — сверяется он с «гроссбухом», — что ты встречаешь мать из Дюссельдорфа, а это кто? — кивает на отца...

Оскар поворачивает голову, чтоб посмотреть, на кого это указывает солдат.

— А-а-а-ай!.. — с неподдельным ужасом вскрикивает он и закрывает лицо ладонями, точно впервые видит отца рядом с собой в кабине.

Солдат роняет свой «гроссбух» — на асфальт, в лужу.

— Стесняешься меня?.. — невозмутимо спрашивает отец. — ...мол, мать из Германии это почетно, а отец из Кишинева... — трясет растопыренной узловатой пятерней в воздухе — чтоб пояснить мысль.

4. — ...В Израиле, дядя Леша, быть «русским» непрестижно! — говорит, обращаясь к отцу, Миша, хозяин некошерного магазина деликатесов, помогая отцу и Оскару разгружать товар из «Рено-тендера».

Небольшая торговая площадь города. Ранее утро того же дня. В пятистах метрах от площади возводится огромный стройобъект: целый жилой массив, коттеджи и многоэтажки. В темноте без устали вращаются краны с прожекторами, ревут экскаваторы.

— Плевать! — задыхается от погрузки отец. — Я и не ряжусь в ваши тоги еврейские!..Я с внучкой своей знакомиться приехал, а не жить к вам сюда!.. Ну и там на Иерусалимский Храм посмотреть, ты понял!..Ты видел, Карюха волосы перекрасил? — понизив голос, спрашивает он Мишу. — Что бы это значило?..

— Парадокс, антиномия... — Миша ловко перебирает слипшиеся «лимонные дольки» мармелада в коробочке. — ...каких-то семьдесят лет назад мы, русские, вызвали к жизни эту страну, колонизировали, шугнули аборигенов, привили цивилизацию... — увлекшись, он перебирает мармелад уже без практической надобности, как перебирают четки. — ...И каков результат?.. Есть в здешнем обывателе некая душевная нотка, дядя Леша, которая идентифицируется у него со мной, то есть с русскими его корнями, и она, эта самая нотка, стала вдруг нежелательна!..

— А мне жена моя бывшая билет оплатила! — упорствует в непонимании отец. — У Карюки прибавление. Чем тетку чужую к ребеночку нанимать, лучше русского деда вызвать!.. А он расписан с ней, с несовершеннолетней этой, или так живут?.. — снова тревожно понижает он голос.

— ...Среди среднебуржуазного своего окружения оказаться вдруг «русским», это как в обществе, пардон, испортить воздух!.. — увлекается Миша.

— А ну-ка посмотри!.. — обрывает его отец. — Только тихо! — убедившись, что Оскар отошел, отец забирает Мишу в угол, со света подальше. — Гриб-вёшенка!.. Я слыхал, в Израиле не растет!..

— Вёшенка? — переспрашивает Миша в недоуменье.

Отец, сопя, копается в кармане пиджака. — Ты уж извини, что в таком виде... кулёчки на экспертизе отобрали... — Он вычерпывает землистый порошок на ладонь, торопливо разминает крошки. — ...Я в сорок седьмом... пацаном еще... муку с хлебзавода вот так же в карманах уносил!..

— А зачем мне гриб-вёшенка? — глупо улыбается Миша.

— Карман, б-ть!..Шире! — вспотев от волнения, отец засыпает крошки Мише в карман. — Главное, что споры целые!...Главное, уложи досочки в штабель и посади сегодня-завтра... они на досках сразу в рост пойдут...

— Вы сказали, они в Израиле не растут?.. — Мише отчего-то передается волнение отца. — Сколько?... — хватается за карман.

— Даром!..

— Нет, сколько?.. — Миша нащупывает бумажник.

— Я присмотрюсь, я ваших цен не знаю!.. — астматически дышит отец.

— Все внутри... — выходя из подсобки, говорит Оскар, закончив разгрузку. — Тысяча шестьсот шестьдесят шекелей!.. Желательно наличными...

— Что пьем?Перцовка, рябиновая, коньяк «Белый Аист»?.. — Миша возбужден и рассеян. Он мечет все подряд с полок на стол: ветчину, шпроты, говяжий язык, соленья...

— Ну вот, опять всю душу вытащит пока заплатит!.. — жалуется Оскар, задвигая тяжелый засов на железной дверке подсобки.

— Вы компаньоны? — тихо, чтоб Миша не слышал, интересуется отец у Оскара.

Несколько румынских рабочих вваливаются в магазин.

Миша поднимается обслужить их.

— Где-то пятая часть тут моя! — неохотно отвечает Оскар отцу.

Румыны, судя по их виду, явились сюда прямо со стройки, после ночной работы, минуя душ и смену туалета.

В магазинчике становится шумно, сперто.

— ...Мне во всем этом видится феномен, казус, сочное филе психоанализа... — оцелофанив мешочком ладонь, Миша вызямывает селедку из кадки, заполненной рассолом, черным как нефть. — ...Здешний обыватель чурается меня, а в моем лице... за гастарбайтерами там присмотрите, дядя Леша, чтоб ничего с полок не потырили! — просит он отца, занятый взвешиванием и упаковкой.

— Иди-иди!.. — напутствует его отец. — ...(понизив голос)язык твой без костей!... У нас в Молдове экономика подкошена! Предлагаю не отказываться от завтрака!.. — внушает он Оскару. — Скажи честно, зачем волос перекрасил?..

Оскар, не отвечая, выходит из подсобки, «затирается» среди румын возле полок.

— Здешний обыватель чурается меня, а в моем лице чурается того самого русского поселенца-колонизатора, приведшего в чувство эту пустыню! — соловьем заливается Миша. — Почему же я неприятен ему? А, дядь Леша?..

Румыны ведут себя застенчиво. Выбирают дешевую выпивку, палку «краковской», сырые тыквенные сёмы.

— А нигде сейчас не великое счастье быть из России! — миролюбиво отвечает из подсобки отец. Не найдя открывалки, он ножом вспарывает консервную банку. — Вон Карюхина мать, жена моя бывшая но любимая,..(из пробитого «Лосося» вытекает масло. Отец, зажмурившись, обсасывает палец) — ...тоже из Германии пишет, что не сахар...

Немолодой, с бледным тонким лицом, румын выходит с хвостатой как авиабомба селедкой на улицу и начинает очищать ее перочинным ножиком прямо на газете на каменном парапете витрины.

— Я вообще удивляюсь, как ты магазинщиком заделался! — недоумевает отец, разрезая в подсобке говяжий язык на ломти. — Я помню, на родительском собрании училка всё восхищалась — какой чувствительный ребенок! Как остро всё чувствует! От стихов Некрасова у него тремор бороды — так близко всё воспринимает!..Он у вас главным гуманитарием считался в классе, скажи, Карюка?..

— А он помнит? — сетует Миша, молниеносно заворачивая «краковскую» в плотную бумагу. — У него все разговорчики об одном!.. как это его в Америку не впустили, в банановую республику сунули!.. Я прав, Карло?..

Но «Карло» в этот момент наблюдает за тем, как, не заметный за спинами, малорослый, щуплый румын, с длинными и слабыми льняными волосами и угристым волевым лицом (батька «Махно»!!!), втихаря заныкивает с полки литровую банку дешевой водки под блузон.

Румын перехватывает взгляд Оскара.

В лице румына при этом ни один мускул не звякнет.

— Геройское прошлое в тягость здешнему обывателю!.. — Миша принимает деньги от румынов, выбивает счет в кассе. — Одно воспоминание о молодой и энергичной наивности своей смущает его!.. Впредь он желает быть тухлым космополитом и усердным потребителем, но не воинственным колонизатором...

Двое румын выносят пластиковый столик из магазина на улицу. Устраивают над столиком тент от дождя.

«Махно», за спинами товарищей, одной рукой придерживает бутылку под блузоном, другой, свободной, копается в кармане, точно нащупывает деньги, чтоб расплатиться.

Продолжая «буравить» взглядом Оскара, он — медленно, с выражением — прищуривается.

Прищур у него — как клешня экскаватора, сходящаяся в захвате.

Оскар каменеет под его взглядом.

Но вместо денег «Махно» полуизвлекает иголку — тонкую, швейную иголку с почерневшим концом. Смотрит на Оскара, убеждается в том, что тот видел и понял.

Выпроводив румын, Миша запирает магазин изнутри. — Нет, вы будете мне пить! — рычит он. — ...Такое событие как приезд дяди Леши и под ковер? — возмущается он. — Чтоб кто-то еще в этом мире помнил, что у меня от стихов Некрасова тремор бороды был!.. — желая продемонстрировать тремор бороды, смешно морщит лицо, и его нижняя челюсть мелко вибрирует — в воспоминание о детстве. — Жизнь постелена здесь очень жестко, дядя Леша!.. — заключает он, вернув своему лицу нормальное выражение. — Праздников до крайности мало... А сынку вашему лишь бы под ковер их... — он открывает бутылку водки. — Матерьялист, что с него взять!..

— Я зашит! — отец нерешительно отодвигает свой пластиковый стаканчик.

— ...Еще Сергей Михайлович Соловьев писал о влиянии природного окружения на национальный характер...

— Э-эх, пропадай моя телега, когда еще в следующий раз увидимся! — отец с вожделением хватается за стаканчик.

— Стоп-стоп, не пить без тоста!.. — едва усевшись, Миша снова вскакивает за какой-то надобностью.

— Во дятел! — досадует отец, задержав в воздухе уже поднесенный к губам стаканчик. — А помнишь, как мы в Киеве в лифте катались?.. — спрашивает он Оскара.

— Это когда?.. — не понимает Оскар.

— Это когда мы в Пущей Водице дачу снимали!.. Тебе шесть, мне двадцать девять, курс американского доллара — шестьдесят копеек, а мы поехали на трамвае в Киев, а там в первый раз лифт увидели!.. В Кишиневе-то лифт еще когда пустили!... А почему только пятая часть твоя? — он обводит взглядом полки с явствми. — Я смотрю, неплохая точка, возьми треть!.. Ты с ней расписан или сожительствуете?..

— ...на восточных славян, то есть на Вас, дядя Леша, действовали Степь и Равнина, Лес и Вода... — идет к полкам Миша.

— Горько сознавать, что ты повторяешь мои ошибки! — торопливо бубнит Оскару отец. — Я был женат четыре раза, хотя в трёх случаях из четырех они и сожительства не заслуживали!..

— ...а на нас, здешних обывателей... — Миша вскакивает на табуретку и извлекает синий томик Ключевского из-за коньячных бутылок и коробочных конфет на верхней полке. — Я тут книжный магазин раньше держал! — объясняет он удивленному отцу. — Раньше всё читали, а теперь жрут!..Жрут!..

— А по теории электромагнитного поля литература какая-нибудь есть? — тянет шею отец.

— Было, продано!.. — Миша подходит к столику. — Цитирую, однако!...Степь, широкая, раздольная, как величает ее песня, своим простором, которому конца-краю нет, воспитывала в древнерусском человеке чувство шири и дали, представление о просторном горизонте, окоеме, как говорили в старину... Жилья не видно на обширных пространствах, никакого звука не слышно кругом — и наблюдателем овладевает жуткое чувство невозмутимого покоя, беспробудного сна и пустынности, одиночества, распологающее к к беспредметному унылому раздумью без ясной, отчетливой мысли!.. Вот так! — заключает Миша и укладывает томик рядом с тарелкой, точно вот-вот понадобится снова. — Ну ладно, понеслись! — разрешает он выпить, наконец.

Выпивают.

— Крепка как советская власть! — крякает отец, выдыхая с наслаждением. — Уж какое там беспредметное раздумье! — закусывает он с такой нарочитостью, точно заявляет «имею право!». — Беспредметное раздумье!.. Не смеши!.. Вор на бандите!.. А я, между прочим, квартиру нашу приватизировал, Карюка!.. бабулину, на 25 — ого Октября!..

На улице светает.

— Шесть утра! — вздыхает Миша. — Какая пронзительная рань! Еще и Дух Божий витает над бездной, и суша не отделена от воды, и тьма от света... Но просыпаются международные биржи, и зловещий «Дау Джонс» разминает суставы!.. И плетённые дюжие сети информационных агенств вот-вот возьмутся перетягивать канаты акций... И только мы трое пьем водку в этот доприродный час, и в нашем жесте столько иррациональной воли, достоинства, столько сырокожего славянства! Самое страшное в капитализме, дядя Леша, это его антиутопичность...(снова чокаются и выпивают).

— ...Турок ты, капитализм естественен как дыхание! — заявляет отец. — Для меня свой бизнес наладить, как до ветра сходить!.. это сейчас я в руинах, а тогда!.. видел бы ты, какой у меня комбинат был отлажен по бытовому обслуживанью, ай-я-яй!.. И это посреди Советской власти!.. индпошив, обувь, ремонт часов... По совокупности на «вышку» тянул!..

— В вас инстинкт наживы был заточен как финка!.. — пробует вякнуть Миша. — Я о других материях!.. В бизнесе и не пахнет самопознанием...

— Самопознанием?.. Еще как пахнет!.. — находится отец. — А сырьё, а станки, а рынки сбыта в условиях полной монополии государства... своими мозгами всё проворачиваешь!.. Расширяешься, фантазируешь, из-под слежки уходишь, новые отрасли пускаешь, женские сапоги-чулки под польские, например,.. или рубашки с «лейблами» под штатовские,.. а творить артикул!.. а взятками ОБХСС глушить как рыбу!.. турок, утопий ему не хватает!... Меня утописты твои-мечтатели в Чувашию на десять лет бросили!..к насильникам и бандитам!.. — отец смахивает слезу. — Я был капиталист, но не хищник! Я был смиренный капиталист!.. Что ты волосы как педик заретушировал, на себя не похож! — желая поменять тему, тянет бесцеремонную руку к перекрашенной прядке Оскара... — Смотри мне, в ИТК педиков били!..

— Там румыны бутылку водки угнали! — признается Оскар, с брезгливостью отводя руку отца. — А я сижу мучаюсь, выдавать, не выдавать!..

— Так мне и надо! — отзывается Миша хладнокровно. — За то, что превентивно обвешиваю их!... — он снова разливает по рюмкам. — ...Потому, что априори знаю балканскую душу!.. А почему обвешиваю, вы спросите, дядя Леша!.. А потому, что они крадут!..

Выпивают.

— Крепка как советская власть! — крякает отец домовито. — И как её беспартийные пьют?..

На пустующей площади румыны сидят за пластиковым столиком под пляжным зонтом у магазина.

Рассвело. Идет дождь.

Столик их неопрятен: пиво, дешевая водка, ломти серого хлеба, шелуха от семочек, взболтанные консервы, блюдца с окурками.

— Ну так вот! — продолжает Миша, поднимаясь с места. — А что до нас, здешних обывателей, то климат и природный рисунок, отложившиеся в нашей духовной наружности,.. — подходит к занавеске, задумчиво наблюдает за румынами, нахохлившимися под тентом, — ...совсем не таковы как на Восточно-славянской равнине. Климат у нас мизантропический, дядя Леша,.. лишенный полутонов, нежности, смятенья... Пейзаж — искусственный, полуфанерный.

— Ты с ним не водись! — тихо советует отец Оскару. — Он дятел!..

— ...водоемов — многозначительных, глубоких, с таинственными порогами, заворотями — нет! Леса — в колчетравье и змеях — совсем не рождают тени!.. Отсюда узость и прагматизм здешнего обитателя, да и вообще узость личности при капитализме!.. отсюда и поверхностность его переживаний, полное отсутствие в нем немотивированного благородства!..

— Я понять хочу! — отец наклоняется к Оскару. — Ты под статьёй на ней женился или добровольно?.. Оставь мне капитализм в покое! — тут же поворачивается он в сторону Миши. — Кто мне судьбу мою компенсирует?.. одна половина жизни в подполье, другая в тюрьме!.. при коммуняках твоих!..

Миша без всякого предупреждения хватает «мясной» топорик из-под прилавка и — пулей наружу.

Отец и Оскар смотрят друг на друга в полном замешательстве.

Потом вскакивают. Неловко выбираются из-за столика с выпивкой и закуской.

Бегут на выход.

Картины, одна ужасней другой, уже ломятся в их воображенье...

...Но на площади у магазина — все те же «расслабляющиеся» румыны. Летний пляжный тент укрывает их от дождя.

Миши не видно.

Оскар смотрит на отца.

— Вот только попрошу завтраком меня не попрекать!.. — взрывается отец. — Ты-то когда б еще угостил!.. — он сердито топает назад в магазин. — ...С самолета сойти не успел, а уж работать припахали... физически!.. — - обводит он взглядом полки.

Оскар, задержавшись снаружи, подходит к румынам — допросить насчет Миши. Те только руками разводят.

— Сколько тут всего, мама мия!... — присвистывает отец, как бы прицениваясь к тому, что на полках. — И касса открыта! — радуется, зайдя за прилавок( В кассе полно бумажных и медных денег). — Сколько он нам должен?.. Я бы вообще оштрафовал его, чтоб запомнил!.. — отец поднимает опрокинутый столик, потом, вооружившись совком и веником, с сожалением заметает еду с пола.

В дверном проеме — бесшумно как колечко дыма — возникает темноволосый человек с просительными пучками зелени в руках.

— Петрушка, лук, киндза... — жалобно предлагает он.

— Не нужно!.. — твердо отказывает отец.

Входит Оскар.

— ...Левка Шнейдерман портной такой был в индпошиве... — отец с воодушевлением встречает его. — И обувщик по совместительству. Это еще шестьдесят пятый, шестьдесят шестой год, один американский доллар у Сашки Файзилберга по четыре рубля шел.. нет, не по четыре, а сколько?.. эх, голова варённая стала!.. Так вот, я его в комбинат к себе думал взять, Лёвку-то, у него хороший оверлок был... — поколебавшись, наливает себе еще рюмку, выпивает. — Ух, крепка как Советская Власть!.. Так вот, чуть подкатывают поставщики фурнитуры за рассчетом, жди иллюзион! То его неотложка как челюскинца с льдины увозит, то клиент в примерочной держит до посинения, занавесочки на кабинке колышатся, а потеряют терпение, сунутся, там обрывки ниток и запах пота, ты понял...

— С полок ничего не брать! — приказывает Оскар, подходя к кассе. — Тут вторая половина не наша!..

— Неплохая промточка в целом, в Кишинев бы ее!.. — отец одергивает руку от полки. — А чья тут вторая половина?..Я понял, ты в Америку метишь, тогда на кой тебе эта несовершеннолетняя?..

— А холостяком не прорваться! — Оскар, шевеля губами, отсчитывает ровно тысяча шестьсот шестьдесят шекелей из кассы. — Берут только семейных...

— Не хотел тебе говорить... — загадочно тянет отец, отдышавшись после еды. — ...но он и мне сколько-то должен!..

Оба вздрагивают от пронзительного телефонного звонка. Озираются в поисках аппарата, коего не видно нигде.

После третьего звонка включается автоответчик.

Голос Миши на двух языках уведомляет о том, что его временно нет на месте, и просит оставить сообщение. Следует протяжный гудок, и вдруг сиюминутный живой голос Миши возникает в эфире: — Карло, встань на табуретку там, где «Балкатон», видишь?.. Банки с венгерским вареньем, одна ж-а в косынке на наклейке, увидел?..

— Трындело, вникай! — громко отвечает Оскар, не трогаясь с места. — На моих часах шесть тридцать семь утра!..Я засекаю пять минут, после чего зову румынов на угощенье!..

— ...Петлю-г-ха отдает Жмег-хинку (с карикатурно-еврейским акцентом) на разг-х-хабленье бандитам!.. — парирует Миша после короткой заминки. — Ну и дур-рак!..Загляни куда сказано, не пожалеешь!.. У меня фонит тут, послушай! Это шум мотора, Карло! Я ушел, как граф Толстой из Ясной Поляны! Назад не вернусь!..

Оскар, отыскав глазами банки с венгерским вареньем «Балкатон» на полке, заходит за прилавок.

Отец запирает изнутри магазин, опускает шторку на дверце.

— Вспомни твой рассказ о Кембрийском взрыве, что пришпорил эволюцию три миллиона лет тому назад!.. — голосом Миши ревёт автоответчик. — Фонтан непоправимых мутаций, суровая детерминация естественного отбора!..

Оскар с шумом выставляет табуретку перед полками.

— Сама идея о возвращении биомассы Земли в состояние, предшествовашее Кембрийскому взрыву, она ведь твоя, Карло!..

Оскар влезает на табуретку, переступает с нее на прилавок, тянет руку к полке с вареньями.

— ...Ты говорил, что биологический Биг-Бэнг Кембрийского взрыва, возможно, исказил желаемое развитие Святой Земли!.. — почти жалобно добавляет Миша. — Сам посмотри: фанерная земля, все фанерное, почвы, кустарники!.. макет а не страна!.. Не знаю, может это всё по пьяни, но ты говорил, что прививочка маленького иноприродного гена способна исправить дело...

— Уж точно по пьяни! — заключает Оскар.

Отец тревожно, как лесной голубь на ветке, замирает у двери, прислушиваясь к Мишиным руладам.

Оскар извлекает из заполочья, из-за банок с венгерским вареньем прозрачный «кляйсер» с документацией...

— ...таинственно насытить зелень деревьев и вырь водоемов, пропитать землю гноистым и влажным сочевом! Чтоб под ногами мать-сыра земля выстелилась, а не засцанная подстилка ослинная!.. — излагает своё кредо Миша.

— Откуда у тебя иноприродный ген?.. — оставаясь на прилавке, лицом к полкам, Оскар раскрывает «кляйсер».

— Вёшенка!.. — восклицает Миша. — Вёшенка!...

— Я протестую! Ёбть! Трепло!.. — торопливо раскалывается отец. — Значит так, Карюня...

— Я собираюсь привить его к здешней почве! — не слышит его Миша.

— Арина передала для тебя споры вёшенки! — объясняется отец. — Велела вырастить и супчик тебе сварить, твой любной, грибимый!.. Твой любимый, грибной!.. А я с этим дятлом поделился!..

— Арина? — вздрагивает Оскар.

— ...на каком-то там витке это скажется на нашем национальном типе!.. — долдонит Миша.

— ...Он меня умолял! — отец подскакивает к прилавку. — Слышишь, дятел! — кричит он с тоскою Мише. — Вот так ты секрет наш держал?..

— Какой секрет? — не теряется Миша, услышав его. — Карло Вам только спасибо скажет, дядя Леша!..

— ...Хуибо он мне скажет!.. — натурально переживает отец. — ...на самолет посадит в обратном направлении!.. Храм не увижу, внучку на руках не подержу!..

— Ка-арло, подтверди! — просит Миша. — Про прививочку иноприродного гена!.. Про то, что мы из трубы капитализма благодаря ему выползем... Национальную психику свою выпрямим!..

— Подтверждаю!.. Годиков так через три... миллиона! Выползем из трубы капитализма и психику выпрямим... — Оскар углубляется в чтение бумаг.

— ...я за внучкой приехал присматривать, — гнет свое отец, косясь на Оскара, — а не психику выпрямлять!..

— ...Карюнь, вы, в общем, не ищите меня!.. — шумно выдыхает Миша. — А с магазином лови момент, там телефоны Барса в моем плаще... Он выкупит, не торгуясь, Робину вернешь пай!.. Робина я бы в курс не вводил!..

— Кто это Робин, ваш третий?.. — громким шепотом спрашивает отец. — Узнай, не висят ли долги? А то даром не нужно! — и вдруг замедленно, бархатно оседает на пол.

— Не висят!.. — упреждает Миша. — Ни по налогам, ни по прикрытию!..мой плащ на вешалке в подсобке... Робин не обязан знать про Барса!.. Найдешь блокнотик во внутреннем кармане — фиолетовый в линеечку.., там телефоны Барса на буквы «УФХЦ», домашний, мобильный и в Харькове!..

— Кто это Барс, тоже дарвинист? — спрашивает Оскар, всё так же флегматично перебирая содержимое кляйсера.

— ...Ба-арыга! — презрительно цедит Миша. — Скупает «русские» точки с клиентурой!..Проси полмиллиона, он не торгуется!.. Вернешь Робину его пять копеек, а полмиллиона твои, и ты гуляешь как перипатетик в Афинах!..

Только в эту минуту Оскар замечает отца, распластанного без сознания на полу.

5. ...Князь Мышкин падает в эпилепсический обморок. Зал театра «Гешер». Второе отделение спектакля «Идиот».

Настасья Филипповна что-то страстно лопочет на иврите — с топорным русским акцентом.

В самый разгар действия в сумочке у Ошрит звонит «мобильник». У Ошрит гладкие волосы пепельного цвета(на смолянистом Ближнем Востоке такие даже тянут на «блонд»), собранные в хвост.

Все, сидящие рядом, включая Оскара, вздрагивают.

Кто-то возмущенно шикает.

— Сдурела?.. — Оскар, навалившись сбоку, порывается отобрать у неё «мобильник», а она выставляет локти, плечи, изгибается, мешает, не отдает. Мобильник продолжает заливаться трелью.

От тяжелой портьеры, прикрывающей боковой выход, отделяется тень капельдинерши.

— Перезвони через пять минут! — борясь с Оскаром, уже чуть не кусая его в руку, просит Ошрит в мембрану.

— Немедленно отключить! — шипит капельдинерша из прохода.

На сцене актеры говорят и двигаются с той подчеркнутой бодростью, которая как раз и выдает, что звонки и переполох в зале слышны им отменно.

Отключив и спрятав «мобильник» в сумочку, Ошрит поднимается и, голыми коленками задевая сидящих в ряду, гребет на выход, в фойе.

Оскар, помедлив, поднимается за ней. Она плотно сбитая, среднего росточка. У нее большая грудь — еще немного и сошла бы за «селиконовую».

— Никто не звонил, я сама нажала на «sound»! — - моментально раскалывается она, едва они оказываются вне зала. И уютненько так берет себе Оскара под локоть.

— В следующий раз тут будет полиция, я обещаю! — капельдинерша возникает за ними из-за тяжелой выходной портьеры.

— Извините нас! — Оскар сбрасывает локоть Ошрит. — ...Банановая, обезьянья республика!..

— Я, знаешь, застенчива, краснею чуть что!.. — безбедно объясняет Ошрит, когда капельдинерша удаляется.

— Папуасы, павианы мохнатые... — он задушить её готов от возмущения.

— Робин посоветовал упражняться, привлекать к себе внимание в людном месте!.. — она как вкопанная стоит посреди фойе, а он нервно ходит кругами — как конь вокруг объездчика с тросом.

С улицы в фойе вступает почти бесплотный от робости «феллах» с живыми пучками зелени в темных ладонях.

— Петрушка, укроп, зеленый лук...! — пугливо оглашает он пространство, зорко озираясь по сторонам.

— Мамочки, как я попал сюда, как я сюда попал?.. — Оскар идет на выход.

В сумочке Ошрит снова звонит «мобильник». Она смуглокожа. Но скандальная синь глаз, небольших и широко посаженных, да бурятский — взашлёпку — нос усложняют породу.

— Это Кохи! — сообщает она, глянув на номер, высвеченный на панельке «мобильника». — Как дела, Кохи?.. — «включается» она наконец.

Выходят на улицу.

Яффо. Освещенный и безлюдный бульвар в буклях стилизованных фонарей.

Они медленно двигаются в сторону светофоров у перекрестка.

Оскар прислушивается к беседе.

Зажав мобильник между плечом и подбородком, Ошрит записывает что-то на программке спектакля. Изредка она поднимает глаза на Оскара. От того, что глаза ее посажены широко, взгляд их может показаться тяжелым.

Эшелоны автомобильных фар наплывают на них.

Район непрезентабелен. Гаражи, склады, мастерские. Сажа, грязь, маслянистые лужи.

Светящиеся «высотки» дорогих гостинниц вдалеке на набережной.

Возле одной из луж Оскар подхватывает Ошрит (она продолжает разговор по мобильнику) и как перевязанный сноп переносит через колдобину. С осторожностью опускает на тротуаре.

Ошрит сворачивает, наконец, разговор и выключает пелефон.

— ...Я проголодалась! Хочу шуарму в пите я-я-ани!.. — объявляет она. — Дай кошелек!...

— Как отец?..Что Кохи сказала?.. — Оскар передает ей сумку.

Они пробегают перекресток на «желтый» свет.

В переулке, у цветочного, все еще торгующего магазина, Ошрит выбирает букет покрасивей и подороже в керамической вазе, выставленной у дверей.

— Есть что-то новое? Как отец?.. — повторяет вопрос Оскар.

Ошрит расплачивается с тучным хозяином.

Потом, напевая какую-то англоязычную муру из последнего хит-парада «FM — 99», направляется к двухдверному «Рено-тендеру» Оскара, припаркованному неподалеку.

— Дай ключ! — просит она.

Открывает дверцу тендера, кладет букет на сиденье.

Входят в первое попавшееся кафе.

В кафе.

Она продолжает петь. У нее густой гибкий вокал, но поет она немузыкально, с вызовом, как бы ломясь в открытые двери. Вдобавок и английский её скручен комичным ближневосточным акцентом.

Оскара раздражает это неуместное её пение.

— Что, плохо пою? — осекается она сердито. — Ладно, сама слышу!..

— Как он себя чувствует?.. что Кохи сказала?.. — терпеливо интересуется Оскар.

Владелец кафе ( внешне — копия хозяина цветочного магазина) зачарованно как гравер водит электролезвием по вращающейся мясной скваре на шампуре.

Потом Ошрит терпеливо диктует ему, какими салатами наполнить питу, и ревниво следит за тем, чтоб ничего не было пропущено и всех салатов положено вдоволь. На обложки мужских журналов ей не попасть, в топ-модели подавно. Но вообще-то она чудо как хороша!..

— Что, неважные новости? — хладнокровно допытывается Оскар.

Они устраиваются за столиком.

Ошрит разминает салфетку, затем вскрывает — Шпо-о-к! — жестянку с соком манго.

— Ну так что?.. — не притрагивается к еде Оскар. — Как он? Ему не лучше?..

— ...Лучше!.. — с полным ртом говорит Ошрит. — ...Он совсем не так прост!.. Ешь, ешь... торопиться некуда, бэйбиситтер оплачена! Я поняла как с ней договариваться! Система ахла (высший пилотаж! Ивр.сленг)! Я плачу ей, скажем, пятьдесят шекелей — всё!.. не важно, когда мы вернемся. Мы ведь часто возвращаемся раньше, чем договаривались, и тогда она в выигрыше!..

— Хватит!.. — бъет по столу Оскар. — Рассказывай, как отец!..

— У него какая-то очень крутая хроническая болезнь!.. — принимается объяснять она, но посередине её «догоняет» Оскарова грубость. — ...Это что за «хватит»? — вспыхивает она и тоже бьет по столу. — Развопился тут! Размахался!.. — она колеблется, спустить ли обиду. — Я тебе никто!..У меня тут записано! — выдержав паузу, нахмурившись, она извлекает программку из сумочки. — Гепатит «С»!.. — читает она, перекатывая в себе обиду и неудовольствие. — Тебе это что-то говорит?.. Кохи говорит, это связано с печенью... Он должен был оформить страховку в России,.. — Ошрит, расстроенная, отодвигает тарелку с шуармой, — ...а уж затем приезжать к нам, валиться в обморок и попадать в больницу!.. Кохи говорит, что здесь ему никто не оформил бы такую страховку!.. Ни тогда, ни тем более сейчас, задним числом! Потому что это хроническая болезнь, никаких денег не хватит!.. Они же не дураки там, в страховых компаниях!..

— Сколько может стоить лечение? — спрашивает Оскар, уже раскаявшись в своей выходке. Подавшись порыву, неожиданно для себя, протягивает руку, гладит ее по лицу.

— Неважно. У нас нету!.. — она скашивает глаза по сторонам, ей интересно, наблюдает ли кто-нибудь за их милованием. — Завтра его выписывают из больницы!.. — .

— У нас есть!.. я не рассказал тебе про магазин...

— Кохи говорит, это был спектакль!.. Только не бей по столу!.. Кохи узнала у врачей!.. Он этот свой обморок запланировал еще там, в России!.. От гепатита «С» в обморок не падают, а постепенно...

— Что... постепенно...?

— Даже если б у нас было, я б не дала...

— Ладно, я первым же рейсом отправлю его назад!.. Кстати, новости для тебя: я договорился с репетитором: мой однокашник по университету, математик от Бога, берет недорого, приходит на дом!..

— На нас не таращатся как раньше! — недовольно перебивает Ошрит. — Ни в театре, ни здесь... Неужели разница в возрасте не чувствуется?..

— Берет недорого, приходит на дом! — повышает голос Оскар. — Стопроцентная гарантия «багрута»(экзамен на аттестат зрелости — ивр.)...

— Найди мне сигарету!..

— Первый урок в воскресенье — пожалуйста, освободи себе вечер!..

— Ты собираешься попросить для меня сигарету?..

— Ты похожа на Настасью Филипповну...

— Кто это?..

— Банановая республика! Павианы мохнатые!.. — стонет Оскар. — Надоело!.. Мы возвращаемся на спектакль!..

— Четыре минуты, пожалуйста, еще только четыре минуты! — глянув на часики, Ошрит беспокойно ёрзает.

— Просидеть полтора отделения и не врубиться, кто такая Настасья Филипповна... — Оскар поднимается со стула.

— В паб, на море, миленький, куда угодно, только не в театр!.. — упрашивает она и даже хватает его за руку.

— О-кей, значит найдешь меня в театре!.. — Оскар направляется к выходу не оглядываясь.

— А кто он, этот твой математик? Как его зовут? — зачем-то интересуется Ошрит.

— Коля! — озадаченно отвечает Оскар, остановившись на пороге. — А что?..

— Ну все, можешь идти!.. — милостиво разрешает Ошрит, снова покосившись на часики. — Сам павиан мохнатый!..

Переулок. Темно. Безлюдно.

Оскар пережидает машины у светофора.

Пустая жестянка из под «манго» с разматывающимся треском приземляется рядом.

— Я уйду к морю, в темноту! — шантажирует Ошрит, выглядывая из дверей кафе. — К маньякам и наркоманам!.. Если только со мной случится что-то, Робин порвет тебя!..

— Хотел бы я посмотреть... — Оскар достигает цветочного магазина. — Кстати, сколько он мне остается должен, ты не помнишь?..

Цветочный магазин уже закрыт. Огромные вазы убраны с тротуара вовнутрь.

— Вот только благородного из себя не строй, ладно?.. — Ошрит продолжает торчать в дверях кафе.

Зажигается «зеленый».

— Горе тебе, если я отчаюсь!.. — Оскар заступает на пешеходную «зебру».

— Эй, посмотри по сторонам!.. — новая пустая жестянка падает рядом с Оскаром. — Ты ничего не замечаешь?..

Что-то заставляет его остановиться, посмотреть по сторонам.

«Рено — тендера» ... нет.

Угнали???

— Его не угнали! — по-кошачьи мягко подходит Ошрит. — Я не хочу тебя обманывать! — несет она без всяких знаков препинания. — Я оставила ключи в зажигании для Робина ему нужна машина до конца месяца это шоу-бизнес и я должна принимать правила игры если хочу работать...

— Что-о?.. — взрывается Оскар. — Что-о?..

— ...у меня нет выбора если я хочу петь а я очень хочу петь ну ты же хоть немножко любишь меня...

— Я терплю тебя, я голову крашу как «педик»!.. но машину мою оставь!..

— Робин устроил мне выступление две песни соло на День Катастрофы это послезавтра я должна ему это правила игры короче попытайся меня понять... Поменяй цвет волос в «апельсин» или «чернила»!.. — Ошрит касается его перекрашенной прядки. — Ты помолодел, на нас перестали коситься!..

6. Центральная автобусная станция.

Время к полночи.

Отпустив такси, Оскар и Ошрит вбегают с улицы в двери первого этажа, взмывают по экскалатору, ищут кассы и рейсовые платформы.

— Последний автобус на Лунный Холм отошел три минуты тому назад! — огорашивают их в справочной. — А через минуту отходит последний на Рамле, это в том же направлении! Рискните, может нагоните!..

7. Второй час ночи. Безлюдная, запущенная автобусная станция в полуарабском Рамле. Дождь. Ошрит дрожит от холода.

Видя, что всякое ожидание бесполезно, Оскар и Ошрит выходят на площадь у станции.

Здесь посветлее. Но ни такси, ни людей.

Ошрит не находит ничего более умного и подходящего, чем снова запеть — все ту же недобитую муру из хит-парада.

— Помолчи! — просит Оскар.

— Почему-то я всегда хуже пою в твоем присутствии!.. — огрызается она. — Всегда!..

— Цветы тоже для Робина покупались? — с опозданием доходит до Оскара.

Издалека приближаются фары одинокого автомобиля.

Ошрит самоуверенно поддается навстречу — «голосовать».

— Куда?.. — Оскар задвигает ее на тротуар.

Ступив на проезжую часть, так, чтоб его сложно было объехать, Оскар поднимает руку.

Автомобиль останавливается.

Это грузовой тендер с открытой платформой.

На платформе деревянный решетчатый коноб.

В конобе — конь.

Дождь льет на коня через прорехи в деревянной решетке.

В кабине араб в кефие.

8. — Зачем ты звонила ночью психологу?.. — тихо спрашивает Оскар.

Они с Ошрит едут в кабине тендера. Водитель-араб на переднем сиденье, они сзади.

— Астрологу! — так же тихо поправляет Ошрит. — Мне одиноко было... муторно...

Её знобит.

— И что же сообщили планеты?.. — желая подчеркнуть отчуждение, Оскар до последней верхней пуговицы застегивает на себе свой теплый кожух. — ...Она попросила тебя перезвонить ей после эфира, ты звонила?..

— Куда он нас везет? — Ошрит всматривается в черное стекло кабины, залусканное ночной моросней. — Тебе знакомо тут хоть что-нибудь?..

— Дорогуша, в вашей банановой республике мне мало что знакомо! — Оскар оправляет меховый воротник на кожухе. — Я тут у вас исключительно проездом!.. Ну так как?.. ты перезвонила ей после передачи?..

— Чего ты пристал?.. — у нее зуб на зуб не попадает от остуды. — Ты старше на пятнадцать лет!.. Ты закаленней!...А меня ославили по всей стране!.. «Горе тебе, если я отчаюсь!».

— Ты сама желала того!..

— Куда он нас везет?..

— Ты теряешь время... Занимаешься не своим делом... Пора выбить, наконец, аттестат!..

— Как это понимать: горе мне, если ты отчаишься?.. — борясь со спазмом в горле, спрашивает она. — Куда, к лешему, он нас везет?..

— Еще немного — и перекресток Самсона! — подает голос араб. — А оттуда пять минут до Лунного Холма!..

— Ты... да ты кусок мяса неразвитого, так и понимай!.. с интеллектом младенца, да к тому ж без профессии... — занудствует Оскар. — Без меня по рукам пойдешь, это и удерживает меня!.. Даю полгода нетто, аттестат не выбьешь, поднимаюсь и сваливаю, живи тогда своим умом!..

— Меня вышвырнула моя семья... — шипит она.

— Шоу-бизнес!.. — притворно вздыхает Оскар. — Совершил и не разрекламировал — считай, что не совершил!..

— Я имею права на кризисы и потерю уверенности в себе!..

— Ты кто ей? — спрашивает араб у Оскара.

— ...Я ее учитель!..

Араб оборачивается, переводит взгляд с одного на другого.

«Тендер» вихляет по мокрому ночному шоссе.

— Не отвлекайся! — предостерегает араба Оскар.

— И чему же ты ее учил?.. — отворачивается араб.

— Биологии и химии...

— Это о чем?..

— Это о том, что жизнь есть форма существования генетических молекул! — Оскар никак не найдет удобное положение: то развалится на спинке сиденья, — ...безглазых, безруких, но прожорливых как хомяки... — то скрючится склоненно. — Они используют нас... — он косится на Ошрит, уткнувшуюся в стекло. — ...Они, знай, путешествуют себе, а мы «попутка» для них!.. Аврам родил Ицкаха, Ицхак родил...э-э-э... кого же он там родил?.. неважно!.. Главное, что гены путешествуют!..И так на миллиарды лет, это понятно?... — снимает с себя кожух. — ...А потому не надо шибко расстраиваться,.. — набрасывает кожух на плечи Ошрит. — Ей Богу не надо!.. Из-за чего бы то ни было!..

— Это не я похожа на Настасью Филипповну! — огорошивает его Ошрит. — А твоя первая жена...

— Где ты видела её? — вздрагивает Оскар.

— Тогда вопрос!.. — не унимается араб. — Почему мой конь заболел? Почему ему больно?.. — и он мельком кивает на кузов.

На скользких изгибах лесного шоссе машину качает от порывов бокового ветра.

9. Район вилл в Лунном Холме. Ночь.

Оскар и Ошрит высаживаются из грузовика, спускаются по лесенке во дворик, где отдельный вход в пристройку, которую они арендуют.

Выспренный силуэт коня в кузове пропадает в тумане.

— Нигде я её не видела... — утонувшая в оскаровском кожухе, Ошрит идет чуть впереди. — Оч-чень надо!.. — кашляет она.

— Ну тогда у тебя богатое воображение! Похвально! — Оскар спотыкается о детский автомобиль у фонтанчика.

— Ой, тут сидит кто-то! — вскрикивает Ошрит, первой заступившая на крыльцо.

Потревоженно брешут собаки в соседних дворах.

— Ебть! Предупреждать надо (рус.)... — клокочет от ярости Оскар, узнав... отца в силуэте, поднявшемся с парапета навстречу.

10. — ...На кой ты приехал?Честно (рус.)!.. — тихо допрашивает Оскар отца в маленькой «детской» комнатке.

Годовалая Айела спит в кроватке.

Отец, наклонившись, разглядывает ее.

— Дедушка, прилетевший познакомиться с единственной внучкой и помочь невестке с сыном!.. — тихо и язвительно комментирует Оскар. — Какой сусальный камуфляж, бр-р-р!.. Сообщил бы, что до цирроза доквасился, я бы тебе какие-то денежки собрал!.. И выслал!..

— Не собрал бы!.. — возражает отец, поднимая голову и глядя Оскару прямо в глаза. — И не выслал бы!..

— Откуда ты знаешь? — вскипает Оскар, не выдерживая этот перевзгляд. — ...Ведь ты манипулируешь мной, моим покоем, моей семейной ситуацией, наконец!.. — он кивает в сторону дверки, за которой слышна вода, льющаяся из душа. — Отвечай!..

— Мстишь? — отвечает отец, снова переводя взгляд на спящую девочку. — А как же заповедь библейская — чти отца своего как самого себя?..

— Мне бабушка и тетя Маня были за отца!..

— А я по Луне тоже не разгуливал, а она все равно Луна!..

Из душа доносится кашель простуженной Ошрит.

— ...И к Мане на похороны ты не прилетел! — вдруг поникло замечает отец. — ... А там такой снегован хмёл в прошлом декабре!.. Дойну обкрыло всю!.. так одиноко, так холодно ей было, тетке Мане твоей в последние ее мгновенья! — запустив руку к себе под свитер, он «вслепую» выкузивает что-то из нашивного карманчика на рубахе. — ...а говоришь, собрал бы... выслал!.. — и в темноте вкладывает бумазейку — тонюсенькую как чертежная калька — в ладонь Оскару. — Поесть-выпить чего приготовь, а, Карюха!.. Я ж из больницы только!..

— Сбежал-то зачем?.. — близко поднеся к лицу, Оскар рассматривает в темноте бумазейку. Это фотка. — Денёк бы ещё в хорошей больнице полежал!..

— Деньги твои экономил!.. — отец поправляет одеяло на спящей девочке. — И вообще, пока Храм не увижу, никаких больниц!..

— Хорошенькая экономия! Еще оштрафуют за побег!.. — Оскар с трудом разбирает изображение на фотке: бедное кладбищенское надгробье. Одна только бутылочка из-под «кока-колы» — бодрая, пластиковая, с заткнутыми цветками — оживляет его.

— Сказать те правду, почему сбежал?.. — сердито сопит отец. — ...День рождения у меня, турок!..

Приоткрывается раздвижная, на шарнирах, дверка комнаты.

Из освещенного коридорчика бесшумно входит Ошрит с мокрыми после душа волосами и сразу закатывает дверь за собой, чтобы внезапно хлынувший свет не разбудил ребенка.

— Переведи, что я постелила ему в салоне!.. — простуженно сипит она. — Как я послезавтра петь буду, не представляю!..

11. Ночь. Кухонька.

Оскар и отец «сидят» в честь дня рождения отца.

— Ты когда ушел от нас, в семьдесят пятом или четвертом?.. — поднимает рюмку Оскар.

— Не важно! — отмахивается отец. — Курс доллара был шестьдесят восемь копеек, а реально, у Файзильберга Сашки — по четыре с полтиной, это помню! Остальное нет! Такая каша в голове из прошлого!..

— Потом ты на свадьбе моей возник... — вспоминает Оскар. — И снова пропал!..

— Физически я сохранился нормально! — продолжает отец. — Не постарел!.. Но восприятие жизни... — он недовольно качает головой. — Нет, я возник еще до свадьбы!.. Это я тебя с Аринкой познакомил!..

— Ну не выдумывай!.. я на улице её закадрил!.. За тебя, однако! — выпивает Оскар. — Предположим, что ты ушел в семьдесят пятом, это значит, что я не видел тебя сколько?.. десять, пятнадцать(загибает пальцы)...Свадьба не в счет!.. сам посуди, как я могу помнить о твоем дне рождении?..

— И общее мирочувствие уже далеко не то!.. — откладывает невыпитую рюмку отец.

— Почти пятнадцать лет! — качает головой Оскар. — А у тебя ещё дети есть, кроме меня?..

— ...ищу веселость в себе.., — отец охлопывает себя по бокам, животу, — ищу в себе авантюризм, лёгкость, кураж...

— Хаос и произвол!.. — перебивает Оскар. — Я по оплошности здесь! Стартовал себе из Москвы на Нью-Йорк через Ладисполи... Меня Госдепартамент завернул!..

— Вслушаюсь, бывает, в себя,.. кажется, все как всегда, такой же компанейский, лёгкий на подъем,..

— Объясни мне, что это такое — госдепартамент США? — повышает голос Оскар. — Сумма чиновников, каждый со своей придурью!.. плюс критерии отбора как на собачьих бегах, то есть возраст, профессия, знание языка, то есть фашизм чистый!.. А если я немолодой учитель, не владеющий робокопным их наречием, то нет у меня, что ли, права на существование?.. Объясни же мне, где тут я?..

— Я квартиру бабушкину приватизировал!.. — заробев напоминает отец. — Всего тысячу долларов доложить, и полное тебе право на существование!..

— Спасибочки республике этой банановой — что приютила!.. А то какая моя альтернатива — под скамейкой умирать?.. страшно, папа!..

Отец задумывается, закрывает глаза.

— ...Вслушаюсь, бывает, в себя!.. — «оживает» он после паузы. — ...кажется, что только-только вступаю в летний бурьян жизни!.. кажется, ещё и отпрянуть не поздно!.. Но потом как догонит,.. — отец в задумчивости дважды постукивает себя по голове, — ...где я, на какой отметке!.. и думаешь, да-а, Лёха, да-а!.. далековато забрел, не отпрянешь!.. Страшно, Карюха!..

— Можно потише? — Ошрит в ночной рубахе возникает на пороге. — Мне вставать в шесть утра!..

— Может и свет погасить?.. — вскакивает со стула отец, догадавшись без перевода.

— Не ёрничай! — пресекает Оскар.

Но отец протягивает руку к выключателю...

— Он ненорма-альный! — в темноте вскрикивает Ошрит.

Скрипят ножки стола, с грохотом опрокидываются табуретки, — это Оскар «вслепую» топчется по кухне в поисках выключателя.

Когда зажигается свет, Ошрит и след простыл.

— Экспансия! — громко восклицает отец. — О-о-о!..Вот ответ на твой вопрос!.. — поднимает он палец в озарении.

В детской проснулась и плачет Айела.

— Нашел ключевое словечко!..Экспансия!.. понимаешь?.. — понижает голос отец.

— Не понимаю! Что за финты!.. — грозно нависает над ним Оскар.

— Оскар, согрей молоко! — зовет из «детской» Ошрит.

Оскар, не поднимаясь с табуретки, дотягивается до электрочайника, нажимает на кнопку.

— Вселенная расширяется, известно ли тебе об этом? — строго спрашивает отец. — Про теорию Большого Бена слыхал?..

Оскар засыпает молочную смесь в баночку.

— Не того Биг-Бена, что в Лондоне, турок!.. — требует внимания отец. — А Биг-Бена в смысле Большого Взрыва!.. Так вот, заряд расширения, сообщенный миру в момент его начала, заломил гравитацию, ты понял?.. — торопится он.

Электрочайник шумит как прибывающий поезд.

— Заломил он, значит, гравитацию, как медведь сохатого!.. — увлекается отец. — И с тех пор всё р-расширяется! Мироздание в целом и каждая живая клеточка в частности!.. Происходит захват всё новых квадратов небытия и бездны!.. Вот что такое экспансия!.. нет у меня корочек институтских, но самоука я тот ещё!..

— Молоко, Оскар!.. — подгоняет из «детской» Ошрит.

Оскар заливает кипяток в бутылочку со смесью. Остужает под холодной струей из-под крана.

Айела плачет.

— Живое растекается по пустоте! Расширяется, захватывает, и потому живет, ты понял?.. А если не дай Бог остановится, то... — отец подбрасывает и ловит хлебную корку в кулак. — ...видел?.. правильно, если не дай Бог остановится, то коллапс и крышка...

Поймав паузу, Оскар ускользает в «детскую» с баночкой молочной смеси.

— Вот так и я, Карюня!.. — заключает ему вдогонку отец. — Чувствую, что не расширяюсь больше, потому как остановлена экспансия души и тела!..

Отец умолкает, весьма довольный собою.

Выпивает в одиночестве.

— И как ее беспартийные пьют! — бормочет он.

Оскар возвращается с какой-то папкой в руках.

Высвободив место на столе, выкладывает перед отцом пестрые газетные вырезки на местном наречии.

— «Когда, душа, стремилась ты-ы! — шепотом поет отец. — ...поги-ибнуть иль любить...»...

— «Учитель-репатриант из России склонил к интимным отношениям старшекласницу!» — переводит Оскар газетный заголовок.

— Антон Дельвиг! Музыка Балакирева! — объявляет отец. — ...«когда наде-ежды и мечты-ы-ы к тебе теснились жить...» — полубеззвучно, ватно поет он.

— «Старшеклассница, вступившая в интимную связь с учителем-репатриантом из России, забеременела и родила девочку!» — показывает Оскар следующую вырезку.

— Она же копия Аринки! — вдруг огорашивает отец. — Ну только морда понаглее, поуверенней...

— Помоложе, а не понаглее!.. — поправляет Оскар. — Ерунда какая! Ничего общего!..

— Ну и чего,.. — скептически смотрит отец. — Вошел ты к ней в класс, «здравствуйте, дети, я ваш новый учитель!», и кэ-эк... — делает неприличный жест.

— Враньё всё! — бьет по столу Оскар.

— Я так и знал! — отец порывисто обнимает его. — Еще проверить надо, не сама ли всё подстроила!.. чтоб женить на себе!.. Меня вот четыре раза так обкладывали!.. Вот Аринка не такая!.. Пройдемся? — просит он. — Душно!.. И попеть хочется!..

— ...Расскажи про Арину!.. — неожиданно для себя просит Оскар.

Отец улыбается.

— У неё... появился кто-нибудь?.. — застенчиво, одними губами спрашивает Оскар.

Отец таинственно гримасничает, напуская неопределенности.

Оба поднимаются на выход.

12. Ночная улица в районе вилл. Живые изгороди въющихся цветов и кустарников в обнос особняков. Рослые фумы тутов и пальм, высаженных на тротуаре. Запаркованные «иномарки», нерестующие в теплых волнах этой ночи. Сгожая как пломба луна.

Отец и Оскар прогуливаются по тротуару.

— Вот только добьюсь, чтоб она аттестат зрелости выбила, тут же уеду... — излагает Оскар. — Не желаю окапываться тут, жить среди павианов!.. Ты прав, необходимо движение, экспансия!..

— Это лучший мой день рождения за последние годы! — восклицает отец. — На Святой Земле, с сыном!.. а иногда вот думаю: бог с ней, с экспансией! Одно мгновенье бы выбрать, самое полнокровное, целостное... и закостенеть в нём!.. или камешком стать, но только с глазами, чувствами, памятью... ну и мужским достоинством, уж извини!.. Аринка, кстати, докторскую написала!.. в июле защита в Санкт-Петербурге!..

— У нее появился кто-нибудь?.. — с деланным равнодушием спрашивает Оскар.

Овчарка с волочащимся по земле поводком возникает из-за пальм. Подбегает, обнюхивает обоих.

— Боже мой, как спокойно и хорошо!.. — отец ласкает овчарку как комнатную, — ...«Когда еще-о не пил я сле-оз... из ча-аши бы-ытия!...» — уже не сдерживаясь, а широко, воспарённо, изящно поет он. — Клянусь тебе, Карюка, что всеми хрящами пророс бы в этой ночи!.. навсегда!..

— Какой голос! — у Оскара дыхание перехватывает от восторга. — Я и не знал, что ты так поешь!..

Овчарка тихо сопровождает их, потом так же кротко пропадает из виду в каком-то разулочье.

— Не знал... какой голос!.. — запальчиво и обидно передразнивает отец. — Не хотел знать, потому и не знал!.. Турок!.. — он прижимает Оскара к себе.

13. Квартира. Ночь. «Детская комната».

Ошрит, спящая на одеялах, на полу у кроватки Айялы, просыпается от настойчивых побудок Оскара.

Он одет, оживлен, нетрезв.

— Пойдем, послушаешь как мой отец поет! — настаивает он.

— Чего? — изумляется она.

А в салоне отец испытывает новую акустику:«Когда еще-о... не пил я сле-оз... из ча-аши бы-ытия...».

— Вот как надо петь! — счастливо шепчет ей Оскар. — А не так как ты — подражательно и плоско... Сообщу тебе что-то важное: я люблю тебя, я вожделею тебя,.. ты н-непроходимая, м-мшавая, тёмная, как славянский лес, полный языческих шорохов... а запоешь — куда всё пропадает?.. Расширяться надо, лапушка(переходит на русский.)!.. Захватывать всё новые квадраты небытия и бездны!.. Ну вставай, вставай же (ивр.), ты обязана его послушать...

— ...«Заче-ем тогда-а-а... в венке-е из ро-оз... к теня-ам не о-отбыл я-а!..» — доносится из салона.

— Обкурился, алло?.. — догадывает она, не двигаясь с места. — Ты обещал, что он свалит первым же рейсом!..

— А теперь не обещаю!..

— Я завтра же перееду к Робину! — вся сжимается она.

— Переезжай!.. — поднимается он. — Ха!.. так тебя там и приняли!..

— Ну тогда я аттестат не выбью!.. — применяет она последнюю, самую действенную угрозу. — Без профессии останусь, по рукам пойду!..

14. Салон. Горит торшер. Кресло-кровать расклеплено в длину. Постель для отца уже приготовлена.

— Потише, пап!.. — Оскар возвращается в салон. — У нее выступление послезавтра, пускай выспится!..

— А я квартиру вашу приватизировал!.. — напоминает отец. — Бабулину, на 25 — ого Октября!.. Все соседи привет тебе передают, Прянины, Флоровы!..

— Я дам тебе некоторую сумму в дорогу!.. — сухо извещает Оскар. — Я не знал, что у тебя гепатит! Не теряй время!.. Как приедешь, сразу руки в ноги и в частную клинику, к лучшим врачам!..

— Выгоняет? — отец, осклабившись, кивает в направление «детской».

— Я еще подошлю, если надо будет!.. продам магазин и подошлю!..

— Не любит она тебя, Карюха!..Если б любила, то у нее все блестело бы на кухне и в туалете!.. А так срач, извини меня! Полный срач!.. Нашел кого совращать!..

— Я не спал с ней ни разу! — с досадой сообщает Оскар.

У отца челюсть отвисает от изумления.

— У нас совместный «дил», бизнес!.. — скучным тоном поясняет Оскар. — Все остальное для маскировки!..

— Значит, и внучка не моя?.. — в озарении восклицает отец. — Я как чуял!..слава Тебе, Боже!.. — крестится он. — Не моя!..Я как чуял! — от радости прорывает его.

— Тише! — нервно жестикулирует Оскар.

— Согрешу, разболтаю тебе тайну!.. — кровожадно рычит отец. — Аринка, конечно, умоляла не говорить,..

— Знать не хочу! — Оскар уходит в кухню, закуривает.

— ...женская гордость все-таки!.. — отец следует в кухню за ним. — Аринка от бесплодия лечится!.. И квартира бабушкина, где ты вырос, на 25 — ого Октября приватизирована, я в ней ремонт сделал, только реечку в коридоре не закрасил, помнишь, на косячке?.. где мы рост тебе замеряли на дни рождения каждый год!.. А как нас в Киеве жильцы в лифте застукали, помнишь?..

— В каком лифте?.. — морщит лоб Оскар.

— В Киеве, в семиэтажке!..

В «детской» просыпается и плачет Айяла.

— Ну ладно, самолет два раза в неделю, по вторникам и четвергам!.. — сообщает Оскар, задымив сигаретой. — На когда заказывать?..

— Чего? — замирает отец.

— Оскар! Поменяй ей «памперс»!.. — зовет Ошрит.

— Тьфу!.. — плюется в запале отец. — Заказывай на завтра!..С завтрего и убудем!.. пешочком по морю!.. — Значит, на четверг!.. — заключает Оскар, поднимаясь в «детскую». — Еще пять дней!.. отдыхай, расслабляйся!..

Плач Айялы делается нестерпимо-громок.

15. Ночь. «Детская» комнатка. Оскар и Ошрит лежат на полу, на постели, устроенной из пуховых одеял возле детской кроватки. Оба притворяются спящими.

— Квартиру он бабушкину приватизировал!.. На 25 — Октября! — вдруг, едко и болезненно, принимается бурчать Оскар. — Спохватился, комик!.. Проехали, забыли!..

Короткий, строгий стук в дверь.

— Ты здесь? — спрашивает отец из-за двери. — А кто сказал, что не спал с ней ни разу, эх, козлик похотливый!..

— А где мне спать-то, по-твоему? — приподнимается на локте Оскар. — На улице под скамейкой?.. вот уедешь — на свое место вернусь!..

Ошрит, в длинной до пят «ночнушке», вскакивает с пола, рывком открывает дверь.

Отец, вальяжно взмахнув белым полотенцем, исчезает в ванной.

Ошрит с ненавистью задраивает за ним дверь.

— Всё детство в микрорайоне сгноил... — жалуется Оскар. — Пустыри, котлованы, пьянь пролетарская у магазина!.. Сколько лет умолял их — переедем к бабушке в центр, на 25 — Октября, там хоть зелень и ребята нормальные — «маланцем» не дразнят!.. Ладно, проехали, забыли!.. ладно, он прав! — сопя, Оскар подтягивается к окошку. — Посплю снаружи... — сдвигает ребрышки жалюзей, перебрасывает ноги через низкий подоконник.

— Он задумал что-то против меня! Я его боюсь! — дрожа от злости признается Ошрит. — Он привет тебе от нее не передавал?.

— Какая разница, передавал, не передавал, я туда не вернусь!.. — задерживается он на подоконнике. — Некуда возвращаться!..

— По мне, так возвращайся хоть завтра... Робин считает, что я на пороге успеха!.. — ругается она сквозь простудный кашель.

Айяла всхлипывает во сне.

— Там будет телевиденье!.. — сипит Ошрит, просовывая к ней руку между решеточками кроватки. — Если прорвусь в выпуск новостей, Робин заберет меня!..

— Выпуск новостей... вода из крана! — вздыхает Оскар и, перебросив вторую ногу через подоконник, готовится исчезнуть в ночи.

Из-за раздвижной дверки доносится подробное, добросовестное сморкание отца, устраивающегося на ночлег в салоне.

— Сегодня у нас что?.. апрель?.. — задерживается Оскар, отвлеченный этим беспардонным сморканием. — Эврика, его день рождения седьмого ноября, а он говорит, что сегодня!.. Седьмого ноября, я точно помню!.. ещё родня заваливалась после демонстрации, и чего он выдумывает!..

Слышен беспечальный, сухой шорох отцовской газеты.

— Зачем он про день рождения выдумал?.. Не понимаю! — Оскар прыгает, наконец, с подоконника в темноту. — Квартиру он приватизировал, комик!.. — доносится со двора удаляющееся его бормотанье. — Госдепартамент х-в!..Возраст, профессия, знание языка!.. Не экспансия, а бега собачьи!..

Ошрит кашляет надсадно.

16. Темные пыльные закулисья «МАТНАСа»(городского клуба — аббревиатура. ивр.). Отсветы прожекторов.

Сдавив плечи и — силой, как собаке, — разжав зубы, Оскар вливает водку ей в рот — из трескучего пластикового стаканчика. Локон Оскара перекрашен теперь в ядовито-оранжевый цвет.

— Через минуту связки прихватит как цементом! — убеждает он. — Попробуй!..

Ошрит пробует издать звук — безуспешно. Хрип один.

Из зала доносится речь мэра, посвященная Дню Катастрофы европейского еврейства. На темных кулисах сменяются пылающие нашлепки фотослайдов — с изображениями лагерей смерти, сторожевых вышек, изможденных пленных в полосатых робах, расстрельных рвов.

Беспомощная ладошка Ошрит клёнчит Оскара по спине, по свитеру, пока он, заскобив её всю — с плечами, локтями, ключицами, — продолжает вливать в нее водку из пластикового стаканчика.

— А теперь закусить!.. — напоминает Оскар и целует ее в захлебнувшиеся, мокрые от мерзкого пойла губы. — Good luck!.. Только Мадонну из себя не изображай!..

Ошрит снова пробует голос. Ура! Прихвачено!

— Ты не останешься? — затравленно спрашивает она, видя, что он собрался уходить.

— Зачем?.. В моем присутствии ты поешь только хуже!.. — Оскар точно ждет, чтоб она настояла: останься!

— Правильно, уходи!..

— И потом ... там этот твой Робин в зале!..

— Если все будет o'key, он придёт к нам после концерта!.. И родители мои придут!..

Звучит вступление к песне.

Ошрит направляется на сцену.

17. Кухня. Поздний вечер. Отец моет черные шляпки «вёшенки» под струей воды в умывальнике. Сток в отливе засорен, вода не сходит.

Картошка, морковка, петрушка и лук уже варятся в кастрюльке в слабокипящей воде.

Оскар, Ошрит сидят за столом, накрытом на четыре персоны.

— Узнай у нее — в честь какого праздника был сегодняшний концерт? — спрашивает из кухни отец, желая развеять тягостное молчание, воцарившееся в квартире.

Раскрутив золотник в отливе, он без всякой брезгливости, пальцами, вызибает оттуда скопившуюся дрянь. Вода, запрудившая умывальник, затягивается в трубу с изголодавшимся жлёком.

— В честь Шоа!.. — безрадостно отвечает Ошрит, выслушав перевод вопроса.

— Шоа это Катастрофа европейского еврейства в годы Второй мировой войны! — поясняет Оскар отцу.

— А кто такое европейское еврейство? — простодушно интересуется отец, с трудом, впрочем, выговорив «европейское еврейство». Вымыв руки с мылом после прочистки стока воды, он снова берется за нарезание овощей в суп.

Ошрит поднимается из-за стола, отходит в кухню, прикуривает от газовой комфорки.

— Что это? — спрашивает она отца, с отвращением показывая на грибы.

— Кто такое европейское еврейство? — переспрашивает Оскар, искренне изумленный вопросом. — ...Твоя бывшая жена, например! Моя мама, то есть!... — он поднимается вслед за Ошрит, идет в кухню и, без слов отобрав у нее сигарету, тушит о карниз раскрытого окна.

— Робин не придет? — полуспрашивает-полуутверждает Ошрит. Она плачет без слез.

— Отвернись, не смущай её! — просит Оскар отца.

— А кто твою маму спас в еврейском гетто города Кишинева, тебе известно, Карюха?... — отцовский ножик часто стучит по разделочной доске. Шляпки «вёшенки» распадаются на меленькие квадратики.

Ошрит, беззвучно плача, вытягивает новую сигарету из пачки.

— Она ждала, что ее семья будет на концерте и произойдет историческое примирение!.. — оправдывается Оскар перед отцом. — Но как видишь... К тому же она неважно спела!..

— Я совсем неплохо спела... — шепчет Ошрит, уловив смысл сказанного. — Но общий вид!.. — она хватается за голову, страдая непритворно.

— Что — общий вид? — пугается Оскар.

— Ужасный общий вид! — задыхается от плача она. — Живот отваливается, и груди как мешочки!..Все из-за этих родов!.. из-за того, что грудью выкармливала!..

— Так вот, дорогой Карюха,.. — подчеркнуто-тихо, даже благостно объявляет отец. — ...да будет тебе известно, что бабушку твою и маму спасли,.. — отец забрасывает шляпки в кипящую в кастрюле воду. — ...Анна Георгиевна Турусова, то есть моя мама,.. — помешивает он варево, — ...и две моих сестры, Тамарочка и Манюша Турусовы... — обжигаясь, пробует отвар с кончика ложки. — ...Спасли от верной смерти, ни больше, ни меньше! В Кишиневском гетто не выжил никто!..

— Кто тебе сказал? — в смятении восклицает Оскар.

— Робин!.. — признается Ошрит, покраснев. Сопли и слезы, как у младенца, размазаны по ее лицу. — Ушла сексуальность, он говорит...

— ...Я тебе показывал домик, где я рос? — не унимается отец. — Ну там, где Маня жила, до того, как получила квартиру на Новых Боюканах!.. — подсыпает в кастрюльку соли.

— Проходимец он, этот Робин!.. — горько замечает Оскар. — Пускай «тендер» отдаст!..

— ...Я рос на Харлампиевской, Карюха!... — отец торжественно накрывает кастрюльку крышкой, уменьшает в конфорке огонь. — При тебе там Октябрьский райвоенкомат был, может, помнишь?.. И вот тебе раз, румыны устроили еврейское гетто как раз между Павловской и Харлампиевской, и наш домик тер-риториально оказался причтённым к гетто!.. — отец вытирает руки кухонным полотенцем.

— У-у-у... не дай Бог... у-у-у... чтоб он верну-у-ул... «тендер»! — подвывает в полубеспамятстве Ошрит, раскачиваясь всем телом.

— Но ограничения, которые немцы выдумали для евреев, не распространялись на меня, мою маму и сестер! — вернувшись в комнату, где накрытый стол, отец, озырнувшись, наливает себе рюмочку. — Мы же этнические русские...

— Сегодня же выбью из него свой «тендер»!.. — угрожает Оскар.

— Ты ненормальный!.. если Робин вернет «тендер», это будет означать только одно!.. — обхватив лицо руками, Ошрит медленно, точно наслаждаясь от боли, проводит длинными накрашенными ногтями по щекам. — Ур-родина, ур-родина!.. — Лицо ее идет красными пятнами.

— ...Зато моя мама работала на кожевенной фабрике!.. там, где сейчас кинотеатр «40 лет», ты понял? — отец опрокидывает рюмочку и, пробормотав «Крепка как советская власть», сразу же наливает следующую. — Или не понял? Ну не будь наивным!..

— Слушай, он прав, ты действительно копия Аринки!.. — шепчет ей Оскар. — Как я раньше не замечал?.. — он непритворно потрясен открытием.

— Короче, моя мама с сестрами каждый день выходили в город, как в мирное время, сечешь?.. Вот недогадливый!.. — отец закусывает хлебушком. Потом, осмелев, накладывает себе салат из гостевого блюда. — Или нарочно придуриваешься, чтоб не чувствовать себя обязанным?..

— ...А поскольку ты её копия, то просто по определению не можешь быть уродиной! — Оскар всё так же зачарованно целует ее в волосы. — Но Аринка еще и толковая!..

— Чужой я здесь у вас! — жалуется отец. — И что это в «оливье» тут у вас напихано? — выковыривает сухие хлебные кубики из выкушки салатной. — ...сухарики какие-то!.. — брезгливо отвихивает их вилкой на край тарелки. — Нерусская кухня какая-то!..

— Я ничтожество, ноль!.. — казнится Ошрит.

— Опять неправда! — шепчет Оскар ей в ухо. — Посмотри на меня, я как евнух при тебе!.. С какой стати?.. Значит, ты стоишь того!.. Мама дорогая, как же ты на нее похожа! Всё, хоть стреляйте меня, я волосы больше не крашу!..

— ...Сначала моя мама прятала их у себя, — возвращается к прерванной теме отец, — а потом вывела из гетто и спрятала в Сынжере у родни!..

— Ты выпил, что ли?..или лук кушал?.. — отстраняется она. — Не дыши мне в ухо!..

— В воскресенье придет репетитор! Ты должна любой ценой выбить аттестат!.. Не отчаивайся, верь в себя, я помогу, я удочерю Айялу!..

— Что?.. — взвизгивает она, сопротивляясь его рукам, подбородку, полуобъятью, чуть зубами не скрежеща от брезгливости и неприятья.

— Я никуда не уеду, я остаюсь в этой банановой республике!..

— Кто тебя просит?.. Я разорву договор с Робином! — осеняет ее. — Он, что, один такой на свете, этот урод?.. — приободрившись, она встряхивает челкой. — Все будет хорошо, тебе не придется удочерять Айялу! Успокойся, я не люблю тебя!..

— Самое главное, их не отправили в Транснистрию, в концлагеря, с остальными евреями из гетто, ты понял?.. Тут все очень просто, они б из Транснистрии не вернулись, и следовательно не родился бы и ты, Карюха!.. Ты хоть осознаешь это, мэй, турок?.. Ты хоть понимаешь, что тебя могло и не быть!.. Хотя-а...

— Есть и другой путь к успеху!.. — Ошрит почти весело вытирает слезы с лица. — У Ашера есть клиент генерал Ашер это мой дядя он сантехник он поговорит с ним и меня призовут в армию мне только надо помириться с родителями ты увидишь меня призовут я попрошу родителей они официально удочерят Айялу и тогда меня призовут мне всего девятнадцать а оттуда в «Леакат Цваит» (ансамбль Армии — ивр.)!..

— Хотя-а... — отложив еду, отец пронзительно смотрит перед собой в облупившуюся голую стенку. — Вот дедушка твой, который бывший мой тесть,.. вернулся живой из Транснистрии!..Ха!.. — пожимает отец плечами.

— Ерунду ты несешь! — пугается Оскар, нерешительно обнимая ее. — Какой генерал?.. Забудь про генерала!.. В воскресенье придет репетитор!.. Аттестат необходим в любом случае!..

— Пошел вон!... — со злостью отстраняется она. — Я хочу обратно к своей семье!.. И я вернусь к ним!..

— Но то ведь дедушка!.. — отец поднимает глаза к потолку. — А он кто по специальности, на минуточку? Врач по кожным болезням, ты понял, нет?.. Он от триппера господ офицеров лечил!..

Звонок в дверь. Все вздрагивают.

Ошрит, высвободившись из объятий Оскара, бежит открывать.

На пороге — молодой парень. Это брат Ошрит.

Она кидается к нему с воплем радости и отчаяния.

— Тебя ждут на улице! С ребенком! — коротко говорит он, отстраняясь. И продолжает стоять в дверях.

Никто не двигается с места.

Даже отец, вернувшийся в кухню, замер с ложечкой у кастрюли с супом.

— Идти?.. — очунувшись, спрашивает Ошрит Оскара.

— Я пойду! — говорит Оскар. — Попробую договориться!..

Брата как ветром сдувает при этих словах Оскара.

18. Оскар выходит во дворик.

На широких каменных перилах хозяйской веранды вывешены тяжелые цветные ковры.

Два детских — с красными сёдлами — велосипеда брошены у фонтанчика.

Отворив калитку, Оскар выбирается на улицу.

Худая кляча красного «Форда» стоит на противоположной стороне у пальмы.

Подойдя к «Форду», Оскар наклоняется к правой пассажирской дверке, за которой, не глядя на него, неподвижно сидит и курит импозантный, седой, с набриолиненным волосом, мужчина, одетый, однако, как пляжник. Это отец Ошрит. В машине он один.

— Пускай она выйдет с ребенком! Я простил ее!.. — беззвучно произносят его губы из-за стекла...

— Уж лучше вы к нам! — едва проговорив, Оскар падает лицом на дверку «Форда», подрубленный ударом сзади, в затылок.

В«Форде» с ревом включается зажигание.

Оскар переваливается со спины на бок, по асфальту, чтоб, выпрастав ноги из под «Форда», успеть на живот, свернуться в кокон, прикрыть лицо, живот, пах от ударов.

— Беги, приведи её! С ребенком!.. — командует кому-то отец Ошрит, оставаясь в «Форде».

Уже поваленный на землю, Оскар видит, как незнакомая пара ботинок срывается в сторону дому.

— Я же её простил, а не тебя! — поясняет отец Ошрит Оскару, погибающему под пинками. — Оттащите его во двор! — приказывает он.

Оскара силятся подхватить с асфальта — с двух сторон, под логти и за ноги,..

... он не поддается, присосавшись как равлик к асфальту,..

...тогда его бьют об асфальт лицом — за сопротивление,..

... поднимают врост, распинают на чьей-то спине, чтоб потерял подвижность...

...он отбивается ногами. Он не потерял присутствия духа.

— Парни, я же похороню вас! — весело кричит он, лягаясь длинными ногами и силясь рассвободить руки, захваченные кем-то сзади.

— Врежь ему по я-м! Врежь по я-м! — ликует кто-то.

— Было бы за что! — смеется окровавленным ртом Оскар, уворачиваясь.

— Врежь по я-м!..

Ему «врезают». Ногой.

...лифт крика проваливается в шахту живота.

А самому не дают упасть. Продолжают растягивать сзади как на дыбе.

Потом он все-таки оседает,..

...что-то поменялось в картине боя,..

...рядом шлёпается кто-то из подбитых обидчиков,..

Оскар чувствует, что его больше не держат, и, скрючившись в вожделеннный клубок на асфальте, уходит в переживание нестерпимой — в тысячу иголок — боли в паху.

А это отец, Алексей Чуприн, вопя, почти рыдая открытым страшным звуком, вертится среди парней в хаотическом и прицельном броженье. Зеленые бабашистые плоды ударов сыпятся с него как с раструшенной яблони — во все стороны!

19. На травке, возле дворового фонтанчика...

Первое, что видит перед собой Оскар, когда сознание возвращается к нему, это шевелящийся рот отца.

Сам Оскар лежит головой на его коленях.

Отец зачерпывает грибной супчик из фарфоровой чашки и подносит ложку к лицу Оскара.

Глотая суп как младенец, Оскар сквозь полуприкрытые веки наблюдает за комической мимикой отца: всякий раз, когда ложка подплывает к лицу Оскара, отцовский рот приоткрывается синхронно с его безотказным клювиком.

****************!.. — как из отдаления улавливает Оскар его таинственную, его немую речь.

— Ошрит увезли? — пробует поднять голову Оскар.

— Вопрос! — торжествует отец. — С чемоданами и ребенком!..Как тебе супчик из грибов Аринушкиных, ну скажи — класс!.. — он с осторожностью подтягивает Оскара к себе. — Две ложки и сразу ожил!..

— Рёбра!..не волочи!.. — охает Оскар, хватаясь за бока.

— Значит, план таков!.. — излагает отец, пробуя усадить его спиной к бортику фонтана.. — Мишка нам телефон оставлял Барса-Шмарса какого-то!..

— Зачем ты вмешался?.. — стонет от боли Оскар.

— Мы идем на обмен! На какую-нибудь точку в Кишиневе!.. В Кишиневе сегодня ого-го как подняться можно!.. Не шути, парень, посмотрел я, как эти павианы на тебя насели!..

— Не вмешивайся! — тяжело дышит Оскар, покрываясь потом и мелко дрожа. — Они не виноваты!..

— Овечки кроткие, я не спорю!...

— Они просто не в курсе!..

— Не в курсе чего? — сварливо, пронзительно кричит отец. — Того, что живешь с ней и не е-шь?.. Да ты мандалай, извращенец ты!..

Лиловое, излупцованное закатом небо.

— Цыганье какое-то, а не евреи!.. — кипятится отец. — Я по комбинату дело имел с евреями: сапожники, кладовщики, зубные техники, спекулянты валютой, так то калибры были!.. один к одному!.. Академики Павловы по сравнению с этими!..

— Не вмешивайся! — повторяет Оскар, облизывая запекшиеся губы.

Он чувствует, что в боковой карман его курточки опускается что-то тяжелое.

Сует руку в карман.

Кастет.

— Ладно, я уеду!.. — рычит побагровевший отец. — Уеду!.. А тебя забьют!.. — он берет ладонь Оскара, распальчивает ее...

— Она, что же,.. сама ушла?.. — с трудом проговаривает Оскар. — Или ее силой увезли?..

— Как стрекозка вспорхнула!.. — отец комично машет ручками, изображая крылышки стрекозки. — И улетела!.. Это от бати моего, Степана Тереньтьевича!.. — отец налаживает стальную изработь кастета на пальцы Оскара. — Сам слепёшил, кузнец был!.. Сорок седьмой год, Кишинев, голод, шпана!.. — любуется кастетом, наживлённым на безвольную пятерню Оскара. — По Харлампиевской не пройти чтоб не зацепили!.. — голос его мокнет от волненья. — Ты батю моего не застал, ну так получи привет из глубины веков!.. — наклонившись, целует Оскара. — Вот кто тебе щит и броня, ты понял?.. а стрекоза эта — пыль, фантом!..

День — суховейный, выскобленный жарою.

Но из травянистого лога, из-за крайних особняков, веет болотной сырой свежестью. Там несколько румын стучат топорами, возводя временные концертные подмостки.

— Значит, сама ушла!.. — кривясь от боли, кряхтя, Оскар кое-как становится на четвереньки. — Я бы договорился с ними... если б ты не влез!.. — с четверенек поднимается на ноги... — Мне, знаешь, никого кроме нее не надо!.. — стягивает кастет с пальцев и отбрасывает в траву у фонтана.

Отец, ругнувшись, срывается за кастетом, ищет его в траве...

Из дома как ни в чем не бывало выходит... Ошрит.

Лицо Оскара светлеет от радости.

— Звонил Робин, сказал, что подогнал «тендер»! — она останавливается в калитке. — Вот же он!.. — показывает она на «тендер», запаркованный возле кипариса. — О'кей, значит с Робином покончено, я возвращаюсь к своим!.. — она присаживается на бордюр.

Отец ползает по траве, ищет кастет.

Оскар, скрывая счастливую улыбку и ничего ей не отвечая, отступает от фонтана и, опустившись на траву, тоже принимается ползать в поисках кастета.

Закат утаптывается над долиной. Синие холмы Цоры с тонкими огоньками селений выдлевают себя, свои лесистые положья в закате.

В долине разборчиво, разумно стучат «румынские» топоры.

Оскар и отец ползают по траве в поисках кастета.

— Я иду собирать вещи! — зевая, оповещает Ошрит, поднимаясь с бордюра. — Сегодня же возвращаюсь к своим!.. Я уже и с дядей Ашером переговорила насчет генерала!..

— Посмотри, что за красота! — указывает Оскар отцу на холмистые отроги Цоры, полуутопленные в потемках. — Помнишь библейского Самсона?.. вот тут он и родился!..

— Что ты несёшь! — горько возражает отец, тщательно просеивая чуть не каждую травинку в поисках кастета. — Самсон родился в Петергофе, под Ленинградом, там в честь этого золотые фонтаны построили!..

Ошрит уходит в дом.

— ...не спорь, я там полгода работал у одного кадра в реставрационных мастерских!.. — с ненавистью таращась ей в спину, продолжает отец. — ...А Аринка там диссертацию скоро... — зазевавшись, он не успевает отвести взгляд — Ошрит молниеносно оборачивается.

— Помоги мне упаковаться!.. — обращается она к Оскару. — Попроси его погулять с ребенком!.. В первый и последний раз!..

Конец первой части.

Часть вторая.

20. Квартира. Салон.

Чемодан Ошрит и её сумка на колесиках уже выставлены в прихожей.

Ошрит, одетая «на выход», обходит квартиру в последний раз.

Вспомнив о чем-то, направляется в кухню, открывает холодильник.

За «ушки» вытягивает кастрюлю с грибным супом.

Идет с нею в туалет.

Выливает грибной суп в унитаз.

— Отрава! — шипит она. — Меня от одной ложки стошнило!.. — нажимает на рычажок слива воды, потом подходит к Оскару, читающему газету в салоне. — Можешь позвонить ей,.. рассказать, как я поступила с ее грибами!..

— Выходи за меня замуж! — сонно, не оставляя газеты, говорит Оскар. — Тогда позвоню...

— Нет! — обрывает она. — Я возвращаюсь к своим!.. Поехали!..

— Прихватила бы и меня с собой!.. — Оскар с трудом поднимается с кушетки. — Твой народ будет моим народом, твой Бог моим Богом, смерть одна,.. — громко, как бы притворно вздыхая, он берётся за поклажу. — ...разлучит нас с тобою!..

Ошрит ковыряется ключом в двери, стоя к нему спиной: делает вид, будто не слышала последней фразы.

21. Двухдверный «Рено-Тендер» движется по центру Лунного Холма.

— Стоп! — кричит Ошрит. — Я хочу переспать с тобою!.. Один раз!.. Перед расставанием!.. Ты заслужил!..

22. А в эти минуты... «Деловой» центр Гиват-ха-Яреах. Многолюдно. Наивные гипсовые колонны торгового посада.

Отец катит колясочку с Айялой вдоль магазинчиков и кафе.

— Не понравилось мне тут у вас, не понравилось с самого начала! — жалуется он ребенку. — Как только увидел его в аэропорту с волосами как у педика!.. Я сам оккупацию пережил и голод в сорок седьмом, но цвет свой сохранил!..

В темной арке-проходе между торговыми рядами работает пожилой ювелир, устроившийся со своим верстачком и настольной лампой прямо у сырой стены арки.

— Я родителей и сестру вот этими руками схоронил!.. — остановив коляску, отец трясет растопыренными ладонями. — Я полные десять лет шмурами вот этими во-от таких волчар-уркаганов душил!..

Возле столика ювелира установлен механический слоненок, на спине которого можно покататься, если бросить монету в щель.

— Прикидывается, чки, не помнит, как мы в Киеве на лифте катались! — жалуется ребенку отец. — Скажи мне, как можно такое не помнить?.. это ведь первый раз в жизни на лифте!.. Я вот без образования, а все про себя помню!..

Айяла мертвой хваткой вцепляется в слоненка.

— Кузню отца помню у Бычка!.. — отец пытается разжать ее ручки, но безуспешно. — Щеколды, подковки, черенки лопатные!.. — копается в карманах своих мешковатых джинс, — ...и дом наш на Павловской помню!.. как зимой все в одну комнату переселялись: родители, Тамара, Маня,.. и кизяком печь топили!.. — подкатанных по-дебильному, у голеностопа, белым сподом наружу, — ...и как с ведрами на Боюканскую горку тащился,.. — достает портмане. — ...ты понимаешь, немцы водопровод подорвали в сорок четвертом перед отступлением... да еще и трупами, человеческими трупами обложили для заразы,.. — В портмане — отдельно, по кожанным складочкам, деньги: огненные советские червонцы с Лениным,.. — а на Боюканской горке чистые источники оставались, которые Комсомольское озеро вспитали через пару лет!.. — молдавские «леи» и российские протончавшие «миллионки» новейших времен. — ...Но ты представляешь, что такое тащиться через весь город, с Павловской на Боюканы, за канистрой воды?.. Бывало, пожалеют меня, пацан ведь, приспособят тогда виноградный муст для питья и умывания!.. — отец, сопя, подбирает медь для слоненка. — Что такое муст, ты слыхала?.. Напиток богов!.. неперебродивший, шухорной, кислый!.. по шарам бьет, что ты!..

Айяла нервничает, перегибается из коляски.

— А лепехи из картофельной кожуры!.. А конина за счастье!.. — придерживая Айялу, чтоб не выпала из коляски, отец в волнении перебирает пестрые свои копейки, примеривает каждую к особенной щели в слоненке. — Пока не отняли кузню, так мы, можно сказать, благоденствовали вполне!.. — заполошно бросает копейки в щель.

Копейки либо не влазят, либо проваливаются вовнутрь без всяких последствий!

Слоненок не оживает!

23. ...«Тендер», захваченный врасплох неожиданным криком Ошрит, ныряет в первую же улочку и останавливается.

В кабине воцаряется тишина.

— Ну чего замолчал? — улыбается Ошрит. — У меня полчаса на все про все!.. И без резинок я не согласна... Иди купи резинки!.. — пихает его с фамильярностью.

— Твой народ будет моим народом, твой Бог моим... — как заигранная пластинка повторяет Оскар. — Я о другом, девочка!.. — он с силой перехватывает ее руку. — Мне б окопаться где-нибудь, ну хотя б возле тебя! Чтоб на собачьих бегах не загрызли!.. — насмешливо и застенчиво объясняет он. — Прихвати меня с собой!..

— Горе тебе, если я отчаюсь!.. — она высвобождает руку. — Повторяю, у меня тридцать минут на все про все!.. нет, меньше, уже только двадцать восемь!..

24. Торговый центр.

— ...Больно мне, что и в тылах пустота, и в прямой перспективе!.. — отец неуклюже выкорчевывает плачущую Айялу из коляски. — ...В прошлое оглянусь — там истлело всё!.. где вы, отец, Манюша, мама?.. — он не оставляет попыток забросить свободной рукой монетку в щель слоненка. — ...будущее ли глазами выедаю, — хухты, Господи, беда: сын-извращенец!..Что же будет с Алексей Степановичем-со мною?.. — отчаявшись подобрать подходящую монетку, отец с Айялой на руках направляется к ювелиру. — И сам я как невещественный посередине!.. кто удостоверит, что был и есмь?.. Так и хочется обнять себя, заскобить!..прочувствовать, что вот он я! — пытается обхватить себя руками крест-накрест, но с Айялой на весу это не так-то просто!.. — Разменяй, парень! — мыча и глупо улыбаясь, протягивает ювелиру иноземные свои бесполезные деньги, показывая на щелочку в слоненке.

Ювелир переводит взгляд с отца на Айялу, и вдруг, закипев от возмущения, вскакивает со стульчика и колченого убегает, оставив верстачок с драгоценностями без присмотра.

— На кой мне такая экспансия?... — провожает его взглядом отец. — Вот если б возможно было взять первоначальную массу мою и распорку вовнутрь поставить чтоб не разбегалась! — там где все живы,.. там где меня за канистрой воды на Боюканы посылают!.. то есть еще до Биг-Бена... — оттаскивает он Айялу от слоненка. — Чтоб не разбегалась!.. — задумывается он.

25. Двухдверный «тендер» подъезжает к «Суперфарму».

— Вперед за резинками! — настаивает Ошрит. — Учти, что повторного шанса не будет!.. Не будет!..

— Я не пойду! — отказывается Оскар. — ...там девушка у кассы!..

— Ну и что?.. девушка у кассы! — Ошрит передразнивает его непопулярный «русский» акцент.

Отстегнув ремень безопасности, она решительно выходит на тротуар из машины.

— Девушка у кассы! — с издевкой приговаривает она, направляясь прямиком в «Суперфарм».

Но, сделав несколько весьма уверенных шагов, приостанавливается, точно передумав, а потом и вовсе возвращается к «тендеру».

— «Девушка у кассы!» — хмыкает она, наклонившись к «тендеру» с тротуара, недовольная собой. — ...Я сама застеснялась!..

— Прихвати меня с собой! — снова просит Оскар. — Твой Бог...

— Глупости, я обязана это преодолеть!... — она припускает к «Суперфарму». — Девушка у кассы!..

26. В торговом центре.

В небольшом отдалении у фонтана, за столиком уличного кафе, пьет кофе группа мужчин, одинаково выложивших перед собой сигаретные пачки с зажигалками сверху.

Колченогий ювелир подбегает к одному из них — загорелому, импозантному, с набриолиненным седым волосом, но одетому как пляжник. Это отец Ошрит, тот что сидел в худом «Форде».

Ювелир что-то шепчет ему на ухо.

Помрачнев, тот оставляет компанию и, не дожидаясь ювелира, закуривая на ходу, с необыкновенной важностью шествует через площадь.

Поравнявшись с аркой, он резво ныряет в нее, кидается к слоненку, к Айяле, к отцу.

Бросив шекель в волшебную щелку слоненка, «импозантный» отнимает Айялу у отца и усаживает ее на загудевшую-запевшую-замигавшую лампочками игрушку...

— Чтоб не разбегалась!.. — заклиненно повторяет отец. — Эй, мужик, какова была первоначальная масса Вселенной? — спрашивает он отца Ошрит. — Я где-то читал, что менее десяти килограмм!..

— Чего тебе надо ?.. — задиристо, гулко, трусливо перебивает отец Ошрит.

— ...Я читал, что Вселенная родилась из особенной точки, в которой содержалось всё: галактики, звезды, буря и тяга, миллиарды будущих лет,.. — поет отец. — ...царский мой Кишинев и пыльная твоя дыра, сечешь, мужик?...

— Не связывайся со мной, не связывайся со мной !.. — надувается «мужик».

— ...это потом расширение и экспансия, улица Павловская и кизяк вместо дров... и сума, и тюрьма, и смиренный капитализм!.. и болезнь, и любовь, и растерянность моя... а вначале была точечка... маленькая неделимая точечка, вот что обнадеживает!..

— Это моя внучка! — смерив отца испепеляющим взглядом, надувшись и побагровев, импозантный вдруг наклоняется и целует качающуюся на слоненке Айялу в макушечку.

Потом сразу кажет спину, исчезает в арке.

— Точечка! — зачарованно повторяет отец. — О чем же это свидетельствует?.. О чем? О чем?.. — в отчаянье бьет себя кулаком по голове. — Ведь почти додумал, почти достроил башенку из кубиков!.. Ну!..Ну!.. Эх, не даётся... каша в голове!..

Вернувшийся ювелир усаживается за свой верстачок, к настольной лампе, и, склонившись с ланцетиком над золотой бирюлькой, с головой уходит в работу.

Айяла качается на музицирующем, мигающем всеми лампочками слонёнке.

27. Квартира. Салон. Отцовские вещи: шлепанцы, домашние шаровары, газеты — разбросаны на полу возле дивана.

Оскар и Ошрит лежат лицом к лицу.

Комната погружена в искусственную темноту.

Все тело Оскара в кровавых ссадинах.

— Я догадываюсь, почему тебе не хочется!.... — незнакомым, мечтательным голосом утверждает Ошрит. — Я догадываюсь!.. Это все из-за грибного супа, он ворожейный!..

— Как это — ворожейный? — Оскар, похоже, задет за живое.

Серебрянная вода ее надглазий, висков, скул пролилась к его разбитому рту, к покривленному от побойни носу.

— Какая незаслуженная удача: я похожа на нее!.. — улыбаясь, она гладит его по небритой щеке. — Какое негаданное счастье: ты раздумал уезжать!.. За что мне такое?..

— Аминь, раздумал! — подтверждает он. — Ерунда какая: «суп — ворожейный»!.. Скажи еще «зелье приворотное»!..

— Почему вы расстались?.. Ты и с ней был такой заботливый?..

— Она сильно изменилась!.. Суп как суп, придумала тоже!..

— В чем?

— Мутировала вместе с страною!.. стала типичный «селфмейд мен»!..

— Какой мен?..

— Мне уязвимости в ней не хватало!.. — увлекается он. — Плевал я на прикладное её обаяние, плевал на этюдные ее оргазмы!..

— Какие оргазмы?.. — изумленно переспрашивает Ошрит.

— Этюдные!.. оргазм в четыре хода, как в шахматах!.. погладь вон там, постимулируй вот здесь...

— А аттестат зрелости у нее есть?.. — застенчиво интересуется Ошрит. — Тихо ты, тихо!.. — затыкает она ему рот, потому что он начинает чихать от смеха.

— Она доктор наук без пяти минут!.. — произносит он, развеселившись. — Публикации, доклады!.. Мы расстались из-за детей! Она сначала не хотела, а потом не могла!.. Но это внешне!..

— Я её понимаю!.. — она доверчиво, по-детски, кладет ему голову на плечо. — Ладно, они вот-вот заявятся, а мы все болтаем!..

— И все-таки, почему он ворожейный?.. — захватывает Оскар ее пальцы.

Звонит телефон.

— Шляпа, у тебя оставалось семь минут!.. — голая рука Ошрит тянется к трубке. — Она хочет вернуть тебя любой ценой!.. Алло!..

За окном слышен приближающийся плач Айялы, потом неврастенически-громкий стук отца в дверь.

— И никакой он не кузнец, дед-то мой! — сердито говорит Оскар, натягивая брюки. — Мама рассказывала, он был вольнонаемный во внутренних войсках, а фактически тюремщик!.. Я всё вспомнил!..

Ошрит, одеваясь на ходу, говорит по телефону.

Оскар, полуодетый, ковыляет к двери.

— Обоср-сь, обосс-сь!.. — трубит отец, чуть не кидая ему Айялу с порога. — Иди подмывай... — сдав Оскару ребенка, проходит в салон, усаживается на кресло-кровать, на несобранную постель, берет газету... — Эх, если бы еще своя, кровная была!.. а так иди, чужое г-но собирай!..

— Это Робин...Он дает мне еще один шанс! — счастливо выдыхает Ошрит, кладя трубку. — Послезавтра на день Независимости где-то в Кейсарии!..

— Всё перевернулось на свете, ничего не соображаю!.. — приговаривает отец, шумя газетными листами. — А ведь почти выстроилась башенка!.. Последнего кубика под рукой не оказалось!.. Эх!..

— Я сам отвезу тебя в Кейсарию!.. — Оскар уходит с ребенком в ванную.

— ...велел только коротко постричься и пресс подкачать, чтоб брюхо не отвисало!.. — Ошрит пытается чмокнуть его на ходу. — Да не кукься ты, твои семь минут остаются в силе!..

Войдя в ванную, Оскар открывает кран с теплой водой, отстегивает липучки титуля на ребенке.

— Меня вот не приедешь подмывать, когда состарюсь! — возникает за спиной отец. — Какая-то путаница на свете, может, так и должно быть?.. мозги как ватные!.. Скажи, ты действительно педик? — осеняет его.

Оскар подмывает ребенка — на весу, над отливом.

— В последний раз спрашиваю, квартиру для тебя держать?..на 25 — ого Октября?.. или раскурочить её на кубики нахрен?..

— Ты улетаешь послезавтра! — напоминает Оскар. — Если хочешь, в Иерусалим съездим, ты в Храм просился!..

— Ничего не понимаю,.. — отец уходит, взявшись за голову и шатаясь. — Было же, ну было озаренье!.. Но не ухватил, рассыпались кубики!..

Журчит теплая вода в отливе.

— Вот только не надо отвозить меня в Кейсарию! — Ошрит протискивается мимо него к зеркалу. — Я скована при тебе!..

— ... может, не надо было вызволять твоих из Кишиневского гетто? — спрашивает отец из комнаты. — Все-таки Манюша и мама жизнью рисковали!..

— Робин остался мне должен за тебя! — Оскар несет вымытую Оснат в «детскую». — Он заплатил только за первые шесть месяцев, по роды включительно!.. а дальше я тебя содержал, я тебя кормил-поил!..

— Где кастрюля с супом, б-ть? — кричит отец уже из кухни. — Где суп что я сварил?..

— А мне он не остался должен, по-твоему? — Ошрит принимает дочку из рук Оскара. — Он нас за фрайеров держит, вот что нервирует!..

Оскар идет в кухню.

— Он своего ребенка ни разу не видел!.. Если только сорвется в Кейсарии,.. — звонко и нежно обещает Ошрит из салона. — ... я всю правду о нас солью!.. Его лицензий лишат!..

— Вылили мы твой суп! — Оскар открывает холодильник и, присев перед полками, отыскивает кулечек с оставшимися грибами.

— Не надо было вызволять их из гетто! — утверждает отец. — Нефиг тебе рождаться было...

— Свари себе пол-кастрюльки! — тихо предлагает Оскар отцу, вставая с корточек. — А нам не понравилось, тут другая кухня!..

— Голова от слабости кружится!.. Дай пару копеек еврейских, я в город выйду, перехвачу!.. — опустив голову, так же тихо возражает отец.

28. Комнатка Айялы. Поздний вечер того же дня. Слабый свет ночничка. Айяла спит.

Ошрит — в красном тренинге, а на голове ленточка для перехвата волос — лежит на полу.

Оскар сидит на распрямленных её коленях — заместо жгута для зажима ног при накачке пресса.

Заложив руки за голову, побагровевшая Ошрит раз за разом стремительно вскидывает тело вверх, к Оскару: пять...восемь...пятнадцать раз... — качает пресс, сбрасывает послеродовой животик таким образом.

Отец, занявший собою весь маленький салон в полуторакомнатной квартире (своим саквояжем, тяжелыми джинсами на стуле, газетой, чашкой с остывшим чаем, уютными матерчатыми тапочками-бабушами...), смотрит русское телевиденье и одновременно пролистывает необъятную в разъеме газету.

...двадцать пять... тридцать качков Ошрит.

...Отец поднимается с дивана и уходит с газетой в санузел.

Поймав голову Ошрит, вылетевшую к нему с пола в сороковой раз, Оскар задерживает ее руками, как ловят зубами пулю, и целует в губы...

Она не отстраняется.

Потом она откидывается на спину — как бы для очередного, сорок первого по счету броска, но — лежит неподвижно.

— Семь минут!.. — засмеялась в голос, хотя отцовская газета за раздвижной дверкой шуршала как никогда громко. Да и Айяла могла проснуться от сотрясения молекул в воздухе.

— Иди же ко мне, ну!.. — продолжала звать его Ошрит, лёжа, впрочем, неподвижно, как заколдованная царевна в хрустальном гробу. — У меня предчувствие празлника: если только в Кейсарии не будет успеха, шум все равно обеспечен: я всю правду о нас солью!..

— А если будет успех? — шумно сглотнул он слюну.

— Ну и зануда!.. Дай мне перестрадать мое!.. — с мольбой в голосе перебила она. — Уже и переспать с ним согласна!.. Кто ты, придурок, фрайер?..

Заснули — отвернувшись друг от друга.

СОН Оскара. Ошрит — в красном тренинге, а на голове ленточка для перехвата волос — качает пресс на полу.

Оскар сидит у нее на коленях — заместо жгута для зажима ног.

Заложив руки под голову, побагровевшая Ошрит раз за разом стремительно вскидывает тело вверх, к Оскару: пять...восемь...пятнадцать раз...

Но что он видит! Она сидит перед ним в легкой серебристой форме ВВС.

Светлые волосы премило собраны под пилоткой.

И у нее счастливое выражение лица.

— Меня призвали! — ликует она. — Ашер договорился с генералом!.. В первый месяц я делаю «тиронут» (курс молодого бойца — ивр.), зато потом меня переводят в «Леакат Цваит»(популярная вокальная группа ЦАХАЛа — ивр.)... ты не поверишь, но я великолепно спела на главном прослушивании!..

— Но ведь замужних не призывают!.. — лепечет Оскар.

— Кто ты, придурок, фрайер? — горько спрашивает она после некоторого молчания!.. Кем ты был — до того, как пришел к нам школу?..

— Считай, что я родился в ту минуту, как пришел к вам в школу!..

— Боже мой, как ты пялился на меня тогда, в двенадцатом классе!..

— Извиняюсь, я глазки тебе не строил, не любезничал, был сух, флегматичен, суров...

— Тогда почему я предвидела эту квартирку?... — указывает она на стены. — И стены и потолок,.. и кухонные полки,.. и твои свитера и рубахи в моем шкафу!.. И все это до того, как я забеременела от Робина!.. почему?..

— Потому что есть женский тип, который я обречен любить... Ведь ты — копия Аринки!.. Твой слабый отсвет угодил в поле существа моего — и вот неподвижные кряжи мои пробуждаются от дремхи, горечь и вожделение сквозят из потревоженных скважин... Я есмь!.. Я есмь!.. Я есмь!.. Ведь имеется то, что я люблю и без чего погибаю!..

Они продолжительно всматриваются друг в друга.

И тогда — сквозь припухлые скулки Ошрит проступает лицо Арины. Они и самом деле очень похожи — Арина и Ошрит: одна повествовательная прозрачь лица, одна светлокорая масть, хотя Арина — славянского происхождения, а Ошрит — из североафриканских берберов.

Что он видит! 1978 — й год, Кишинев, лето. Комсомольское озеро... Ночь после школьного выпуска.

— Ну что ж, иди, служи, пой!..Только знай, что мне непереносимо-трудно будет без тебя! — признается Оскар Арине. — Ты всё для меня: Кишинев, детство, школьные переменки, зима, парк Пушкина...

В сладостной тоске Оскар пробуждается. Ночь. Во дворах брешут собаки. Он зарыт лицом в щеку Ошрит. Щека ее мокра: это из его приоткрытого рта стекла слюна.

Ошрит просыпается одновременно с ним. Без всякой брезгливости вытирает слюну на щеке.

— Я только что видела ее во сне! — жалуется она. — Зачем ты насылаешь ее на меня?.. Выброси эти грибы проклятые, они ворожейные!.. — и она вновь засыпает.

— Я отвезу тебя в Кейсарию!.. — вскидывается он. — Вернемся с отцом из Иерусалима, и сразу же отвезу!..

Она спит.

Он лежит с открытыми глазами.

— Зачем ты насылаешь ее на меня?..Ошрит поскуливает во сне как от боли.

29. В ту же ночь — четверть часа спустя. Школа.

Оскар перемахивает через запертые ворота.

Пересекает безлюдный школьный двор, освещенный прожекторами.

Открывает ключом двери в один из классов.

Отключает сигнализацию.

Это учебная лаборатория. По тому, как Оскар ориентируется в помещении, видно, что он бывал здесь неоднократно.

Чтобы не привлекать внимания с улицы, зажигает слабую аккамуляторную лампу на столике для опытов.

Раскрыв сумочку, извлекает из нее все тот же кулечек с грибами вёшенки.

Высыпает содержимое кулечка на чистую пластинку.

Разбирает темную грибную массу. Нарезает её меленько — на кубики.

Описание ОПЫТА, проделанного Оскаром.

1.Шляпка гриба-«вёшенки» опускается в жидкий азот.

Ожидая реакции, Оскар извлекает «мобильник» из чехла на ремне брюк.

Набирает номер по мобильнику.

2.Шляпка твердеет.

Медленные гудки «ожидание ответа» — беспричинно, как органические молекулы — рождаются в ночной пустоте эфира.

Пот выступает на лице Оскар.

3.Шляпка «вёшенки» меняет цвет.

— Алло! — отвечает юный мужской голос. — Ну что, опять в молчанку играть будем? — тревожно допытывается он.

4.зажав «мобильник» между щекой и плечом, Оскар пинцетом извлекает шляпку из колбы,..

— Арину будьте любезны!.. — отзывается он наконец. — ...это Оскар, её муж!..

5.Размалывает шляпку керамическим молоточком.

— Вы в Кишиневе, Оскар?.. — ахает юноша. — Меня зовут Виталий Вол, а Арина спит...

— Не будите!.. — предупреждает Оскар. — Нет, я не в Кишиневе... Запишите и передайте ей следующее сообщение...

— Записываю! — с готовностью отзывается Виталий Вол.

— «Здравствуй, дорогая!» — диктует Оскар.

— «Здраа-авствуй, до-о-орога-ая...» — тихонько бормочет Виталий Вол, записывая за Оскаром.

— «...зачем ты прислала отца?.. — продолжает Оскар. — ...теперь я с утра до вечера только и слышу «арина-арина...»!..

— «...ари-и-ина... ари-и-ина...» — отстраненно повторяет Виталий Вол, записывая.

6.На поверхность раствора выходят все вещества «вёшенки»: ядро, метахондрии, цитоплазма...

— «...признайся, что за таинственный смысл в этой засушенной вёшенке?.. — диктует Оскар. — ...Отец сварил из нее суп, и что же!.. мне хватило полтарелочки, чтоб всю ночь видеть тебя во сне!.. я проснулся разбитый, заплаканный!..

— У неё никого нет, кроме вас! — неприязненно замечает Виталий Вол. — На меня не рассчитывайте, я подонок, альфонс, и потом она старше на десять лет!..

— «...Представь, я поперся посреди ночи в лабораторию с этой вёшенкой — так разбередило!.. Чем не тема для докторской: генетика приворотного зелья!..».

— Какого зелья?.. — интересуется Виталий Вол.

«...Вот и разгадал я всё ухищрение твоё, радость моя!» — - диктует Оскар.

— Какое ухищрение, я спрашиваю?..

— «...А в общем, Арина, бытую я трудно и серо!.. — не слушает его Оскар. — Сопротивление жизни огромно, я с трудом выгребаю против течения и не могу, попросту не могу позволить себе состояние души, именуемое замешательством и сомненьем!..».

— Послушайте внимательно, Оскар!.. — перебивает Виталий Вол. — У Арины тут никаких перспектив, Кишиневу кранты, институт прикрывают!..Пришлите ей вызов...Я альфонс, подонок!.. Ей надо уехать!..

— «...меня сносит и треплет, бьет и качает... И к тому же я влюблен, Арина!.. — 7.Оскар засыпает размолотую шляпку обратно в колбу. — Влюблен обреченно, врасхрупь!..

— ...Да хоть залейтесь своей любовью! Вызов пришлите, а дальше она сама устроится! — теряет терпение Виталий Вол.

8. — «Она непостижимо, чудесно напоминает тебя, но это лишь отмерк блаженства, которое я знал с тобою!.. Ты дорога мне, и потому я желал бы, чтобы ты оставалась в Кишинёве навечно,..» — Оскар добавляет вещество в раствор.

— Дурак, она же с голоду пухнет!.. — восклицает Виталий Вол. — Им зарплату не платят, институт прикрыли!..

— «... пребывала в нём паки и паки!..».

— Значит, чтоб ты понял, она парфюмерией на базаре торгует, вот до чего докатилось!..

— «Любимая, обитай же в лесовражистых наших парках, у чернопресных наших озер, навещай леушенские виноградники, кланяйся от меня дубовым рощам Орхея и летним лугам Иванчи... и помни, что в целой Вселенной нет ничего лучше их!.. Капитализм уныл, капитализм убийственен... И он не достоин тебя!».

9.Добавляет химический спирт...

Внезапно до его слуха доносятся голоса в ночном школьном дворе.

Отложив «мобильник», на носках подбегает к двери.

— Проверь в компьютерном классе! — - переговариваются снаружи. — А я посмотрю студию!..А потом в химкабинете!..

Закусив губу, Оскар хватает колбу и закладывает в один из шкафчиков.

Запирает шкафчик на ключ.

Приоткрывает дверь и выскальзывает во двор.

Прячется за скульптурой.

Два мужичка в форменных рубашках службы охраны озабоченно рыскают по двору.

— Сигнализация — дрянь, ветер тронет, она трещит(ивр.)! — сетует первый охранник.

— Ищи-ищи!.. — возражает второй. — Утащат чего, потом на нас всех собак навесят!..

Оскар пятится назад, по ступенькам в амфи. А оттуда, через замусоренные травянные грядки, к наглухо запертым воротам «черного» хода.

Прикладывает заготовленную доску к решетке, подтягивается к наточенным зубчикам.

30. Утро. Иерусалим. Восточная часть Старого Города. Крытая улица-туннель, изрытая норами сувенирных лавочек и кофеен. Темная хаотическая толпа арабского базара.

Группа иноземных паломников с огромным деревянным крестом выгребает против общего движения.

Завидев их белоголовую процессию, Оскар с трудом вызволяет отца из одёжного магазинчика, где кровожадный хозяин с лицом как бы из сырого мяса напялил ему на голову арабскую кефию — розовую в клеточку — и повязал черным шнурком.

Отец, кажется, не прочь прикупить кефию, но Оскар — как отрубив — возвращает ее хозяину.

— Я сильно ограничен во времени!.. Мне еще в Кейсарию сегодня! — поторапливает Оскар отца.

Оскар и отец «садятся на хвост» к процессии паломников, чтобы выбраться из зловонного лабиринта.

— Мы куда, к Храму? — беспокоится отец.

— Не отставать! — нервничает Оскар, вытягивая шею, чтоб не упустить из виду паломников. — К храму, к храму!..

Отец, испытывая терпение Оскара, задерживается чуть не у каждого прилавка, трогает деревянные крестики-распятья, бусяные чётки, банки-склянки с иорданской водой...

Оскар уже под локоть — чтоб поживее — ведет отца.

Еще он то и дело набирает домашний номер по «мобильнику», но безуспешно. Радиосигнал как горох отлетает от каменных сводов Старого Города.

— Я в ИТК еще прочитал, что Храм является центральной точкой Вселенной! — заявляет отец, заглядываясь на витрины и прилавки.

— Побыстрее, прошу тебя, она же уедет! — чуть не плачет Оскар.

В одной из лавок, рядом с задымленной мясокоптильней, торгуют иконами — аляповатой современной помазки.

— Я читал, что сотворение мира началось с камня! — поясняет отец в сутолоке базара. — Он квинтэссенция бытия в пустоте и бездне! — отец останавливается перед иконами.

— Ты эгоист, никчемность, она же уедет без меня!.. — восклицает Оскар.

— ...И хранится он в Иерусалимском Храме, ты понял!.. — доносится до Оскара голос отца. — ...и он содержит в себе весь мир, так как всё было сотворено сразу, прежде всякого сдвига, до начала времен!..

В соседнем кафе несколько потрепанных, заплывших жиром красавцев, обсевшихся вокруг расцоканной доски нардов, поочередно кидают кости.

Из коптильни валит дым, на мокром полу разбросаны очистки зелени, остро пахнет приправами.

Отец неожиданно бухается на колени перед иконами в сувенирной лавке, начинает креститься со слезами.

Сгорающий со стыда Оскар пробует поднять его.

— Святой храм Господень! — бормочет отец, не поддаваясь.

— Какой еще храм!..Не позорься, прошу те...

— Святой град Еру...

— ...бя... Это же не здесь...прошу тебя... я уйду!..

— ...салим!..

— Если она уедет, я не прощу, я никогда тебе этого...

— Вот он я, Господи!.. — отец, на коленях, взакрест обхватывает себя руками. Непонятный озноб восторга сотрясает все его тело. — Вот он я, один из разбросанных камешков Твоих!.. вот он я!..

— Ухожу! — шепотом предупреждает Оскар.

— Не сойду с этого места!.. — и настоящие слезы текут по щекам отца. — Господи, воззвах к Тебе, услыши мя!... — густым протодьяконским голосом затягивает он. — Услыши мя, Господи!.. И осыпает себя крестными знамениями — не вставая с колен, страстно, со слезами.

Неуемная, ухмыляющаяся толпа обтекает его со всех сторон.

— Вонми гла-асу моле-ения моего...

— Я ушёл! — тонко пискнув, Оскар отступает в толпу.

Белые головы паломников скрываются в толпе. Только некрашенный здоровенный крест — один колышется на поверхности людского моря, но и он скипснет вот-вот.

— Да испра-авится молитва моя-а-а яко кадило пред Тобо-ою... — гудит в полное горло отец.

Уже отдалившись на несколько шагов, Оскар останавливается.

Разгребая толпу и сугуловье, прорывается назад, к отцу.

Отец сидит в той же позе — обхватив себя взакрест руками, точно удерживает массивное тело свое от рассеиванья на атомы.

Оскар, задрожав, бьет его ногой — в полную силу — в грудь.

— Вспомнишь, как мы в Киеве на лифте катались, встану, пойду! — заявляет отец, стоически стерпев пинок. — Не вспомнишь, здесь умру!..

Плюнув на пол, рядом с отцом, Оскар срывается с места, перерезает пуповину связи, убегает уже окончательно, навсегда.

Плотомясая толпа уносит его как щепку.

Глубокий всамделишний бас отца — «Да исправится молитва моя, яко кадило пред тобою...» — еще несколько мгновений стоит в воздухе отчетливой и парадной фигурой.

Но многогаркие шумы и крики базара постепенно затирают его.

32. Четверть часа спустя... Дорожные «пробки» на выезде из Иерусалима.

Трафик. Сотни неподвижных автомобилей, закупоривших горлышко въезда-выезда.

Среди них «Рено-Тендер» Оскара.

Веселый зачуханный наркоман бодро снует между застрявшими машинами. Из окон ему бросают монетки — в коробку из-под детского «pazzle».

Вот он приближается к «тендеру» Оскара и еще издалека вперивает мутный и проницательный взгляд в ветровое стекло.

И что-то заставляет его обойти стороной эту машину.

34. Стремительный двухполосный спуск с взволнованных иудейских возвышенностей на равнодушное плато приморской равнины. Трасса Иерусалим — Тель-Авив.

На одном из многоканальных «interchanges» Оскар замечает...отца, «голосующего» на обочине в северном направлении.

«Рено-тендер» проносится мимо на огромной скорости.

И только поранявшись с «голосующим», Оскар разбирает, что это не отец вовсе (откуда здесь взяться ему — брошенному на арабском базаре в Старом Городе?..), а смуглый субтильный зеленщик с пучками петрушки и зеленого лука в предлагающих дланях.

35. Ночь. Морской пляж. Шум, белые аскраметки волн, набегающих на берег.

Бросив машину на пляже, Оскар идет вдоль сетки забора, заросшего колючей вьющейся травой. Это большой приморский кибуц.

Находит участок ограды, где растительность пожиже.

Дотягивается до железных прясел.

Ухватившись за ячейки, переваливает через сетку.

Всё, он внутри.

Тишина, сверчки, тихое ржанье пони в живом уголке.

«Мопедный» настойчивый треск доносится из кипарисной аллеи.

Это пожилой кибуцник в панаме одолевает горку в персональной мототележке.

Прячась в кустарниковой тени, Оскар следует за тележкой.

На освещенной розстани аллей с деревянными стрелочками-указателями мототележка поворачивает к столовой, вниз.

Оскар рысью несется в горку, к бассейну.

Уже издалека его как смертника на электрическом стуле опутывают музыка из динамиков и ослепительная хмарь прожекторов.

На подступах к бассейну обилие полотнищ-плакатов «МИР — СЕГОДНЯ!!!», развешанных на темных деревьях, среди цветных лампочек.

— Есть пригласительный?.. — задерживает его девка на входе(рот ходуном от жвачки), уже приготовившаяся нашлепнуть бумажный значок-липучку «МИР — СЕГОДНЯ!!!» на нашивной карманчик его рубахи.

— Я — мандалай! — отстраняется Оскар. — Свистни-ка Робина! — просит он.

— Позови Робина! — обращается девка к кому-то в проходе.

В ожидании Робина Оскар отходит в сторону, под деревья. Железная сетка — в обвод бассейна — накрыта тяжелым зеленым брезентом. Никакого обзора.

— Будешь? — девка протягивает ему какой-то пакетик.

— Давай! Только поторопи там, чтоб Робин вышел!.. — забрав пакетик, Оскар отходит поглубже в тень деревьев.

— Всякое действие рождает равное по силе противодействие!.. — доносится из-за брезента мужской голос, многократно усиленный динамиками.

— Ню-ю... и чего там происходит? — с притворным равнодушием интересуется Оскар у девки.

— Дядька какой-то на сцену полез! — пожимает плечами девка. — Пожилой, «отвязанный», с седой косичкой и серьгой в ухе!.. Есть еще вопросы?..

— Говорят, мы единственный древний народ кус раббак (арабское ругательство, популярное в богемной среде) достигший берегов постмодернизма!.. — развивает свою мысль оратор.

Аплодисменты, выкрики, свист.

— А что вообще интересного, кроме дядьки? — любопытствует Оскар.

— Танцуют, курят, слоняются... — с подозрением и интересом поглядывает на него девка. — Ты русский, по-моему... Нафиг ты приехал в эту фашистскую страну?..

— Говорят, мы избранный народ, а я говорю, что мы факинг народ!.. — ревет в микрофоны невидимый седой дядька с сережкой.

— А куда деваться было? — делится с ней Оскар. — Под скамейкой в Италии умирать?.. Скажи, а певичка уже выступала?..

— Таких народов-идиотов больше нет!.. — вопит за забором дядька. — Генетически мы те же, что и при царе Давиде!.. Посмотрите, где сегодня Америка и Европа, молодые народы, перее-шиеся друг с другом, и посмотрите, где мы, не давшие никому!..

Аплодисменты, выкрики, свист.

— Певичка?.. — пренебрежительно вспоминает девка. — Тявкала одна! Пустема («полный ноль». — ивр.),.. для случки пригнали!..

— Проклятие гетто и сегодня висит над нами!.. — гремит в динамиках. — Неужели и Холокост ничему нас не научил?..

— Для случки? — переспрашивает Оскар. — С кем?..

— ...Пора зазвать наших неприятелей в Цфат и Иерусалим!.. — предлагает оратор. — В Тверию и Хеврон!.. Очаровать их, сооблазнить, затолкать в себя!.. Убедить их изнасиловать нас, если сами не захотят!.. Ведь они могут и не захотеть — не такие уж мы и «секси»! Мы — г-но!..

— А теперь в бассейн попрыгали! — информирует Оскара девка. — Нагишом!..

— ...Нужно купить у них мирные соглашения на любых условиях! Отдать им всё, что они просят и встократ более того!.. — юношеской, прерывающейся от искренности скороговоркой предлагает следующий оратор. — Что мы теряем? Свое смертельное избранничество?..

— Как это нагишом? — стремительно выйдя из тени, Оскар прорывается мимо опешившей девки вовнутрь — на территорию бассейна, на лужайку, ярко освещенную прожекторами.

Длинные провода — с национальными, в карманную величину, флажками — вплетены в развесистые ночные деревья.

— Я не еврей, я потребитель, я клиент в супермаркете!.. — бьет себя в грудь третий оратор. — Я хочу купить у них мирные соглашения! Я хочу положить эти соглашения в свою супермаркетовскую тележку как кладут в нее банку кофе или пакет спагетти!..

В шезлонгах возле воды курят «травку» — из тех самых кулечков, что раздают на входе.

Оскар пробирается между столиками и шезлонгами, выглядывая Ошрит в прозор между голыми как бульон телами и раскрашенными физиономиями.

Клубление зноя и гашиша, феерически-голых как в Освенциме тел — застилают зрение. Да еще эти бессчетные бело-голубые флажки, свисающие как лианы в сельве...

В бассейн прыгают все новые купальщики и купальщицы.

Оскар на негнущихся ногах обходит лужайку, всматривается в рычащие и хрюкающие физиономии.

Наконец, он замечает Ошрит.

Она у кромки бассейна беседует с Робином, совершенно раздетым.

— ...У мирного договора как и у пакета спагетти есть цена!.. — несется с трибуны. — Пока у моих врагов нет атомной бомбы, они просят сто долларов за мир! Но я жидовин, я лучше удавлюсь, чем отстегну купюру!..

Оскар никогда прежде не видел Робина, но почему-то уверен, что это он.

Робин целует Ошрит.

Потом принимается стягивать с нее шортики, а она ломается, но больше для виду.

— ...но когда у них будет атомная бомба, когда исмаэлиты всего мира потребуют саму душу мою, вот тогда-то я раскошелюсь!.. — ломким подростковым голосом предвещает юноша-оратор. — Поэтому стоит купить мирный договор за сто долларов, то есть немедленно, сегодня, сейчас!..

Помутившимся взором Оскар отмечает, как Робин и Ошрит, голые, ныряют в бассейн.

Тогда — как есть: в рубахе, джинсах, пыльных ботинках, — он прыгает за ними в бассейн.

Плывет среди голых купальщиков к Робину и Ошрит.

Робин и Ошрит, по горло в воде, целуются возле бортика.

Оскар с шумом выныривает возле них.

— Она моя! — Оскар в охапку хватает заверещавшую Ошрит и выталкивает ее из воды на бортик.

Робин и еще несколько парней, подплывших ему на помощь, выпрыгивают за Оскаром на газон.

Оскар проворно вдевает пальцы в свинцовую узорочь кастета, того самого, отцовского.

— Одевайся! — приказывает он Ошрит, стоя к ней спиной, а лицом — в недвуссмысленной боевой стойке — к Робину и его друзьям.

У Робина умное волевое лицо подонка.

Ошрит торопливо натягивает шортики за его спиной.

— Если ты мужик, то разберемся один на один! — кричит Оскар Робину.

— Я не мужик! — с отстраненной как легкая пыль под комодом улыбкой возражает Робин.

Лицо его чудесно преображается: ни ума, ни рассчетливости, ни воли. Одна кроткая, беззащитная приветливость. И сам он — невысокий, хрупкий, юный против костистого дюжего Оскара.

— Тогда отпусти ее!.. — предлагает Оскар. — Я продам магазин и верну тебе всё до копейки — всю твою долю!..

— Не отпущу! — так же вяло, безжизненно отзывается Робин.

— Тогда женись на ней! — вопит Оскар. — Она мать твоего ребенка!..

— Не женюсь!.. — ласково отводит Робин.

И вот — страшный оскаровский кастет сносит Робина, пробивает его как тундру упавший метеорит.

— Погань, отродие! — гудит ему в лицо Оскар, упав на него, подмяв всей тушей. Его руки кольцом сжимаются на горле Робина. — Ты причиняешь ей продолжительное, осознанное зло!..

Никто не вмешивается в их разборку. Даже те, кто кинулся поначалу, расходятся, потеряв интерес.

— Дурак, это же не Робин, это Гай! — за рубашку тянет его Ошрит. — Это Гай, продюссер с молодежного канала!.. Робин вон там, в толпе!..

— ...В неподвижной ли скрупуле гетто, в колонизаторской лаве, пылко разлившейся по Иудее и Самарии, — ты есмь! — витийствуют на сцене.

Оставив Гая, Оскар поднимается и медленно, с выражением стягивает кастет с пальцев.

— Робин сказал мне, чтоб я легла с Гаем!.. — испуганно отступает Ошрит, схлопотав заливистую пощёчину.

— ...И вот — чем жарче, шумнее, отчетливее ты есмь, тем сокрушительнее встречный удар из брандспойта. Потому что всякое действие рождает равное по силе противодействие!..(со сцены).

— Вон он там, видишь?.. — в панике отбегает Ошрит после второй оскаровской пощечины, — ...светленький такой, с татуировкой! Пожалуйста, отомсти ему за меня!.. — и она скрывается за шезлонгами.

— ...Едва шепнув о том, что ты есмь, ты разбит вщепь: твои светочастицы, голос, флот семени — раструшены, попалены, смыты!.. (со сцены).

Оскар — в мокрых брюках, голый по пояс, но с кастетом на пальцах — толкается между столиками и шезлонгами в поисках Робина.

— Вот он, фотографируйте!.. — снова слышит он за спиною голос Ошрит. — Вы узнаёте его?..

С ней тот самый дядька — с косичкой и серьгой в ухе — что выступал первым.

— Кого фотографировать? — пожимает он плечами, всклезь задев Оскара равнодушным взглядом. — Не узнаю!.. Ты какие-нибудь языки знаешь? Ты арабский знаешь?..

— Ну-ну, только не говорите, что не узнаёте его! — волнуется Ошрит и тащит его под локоть — вслед за убредающим Оскаром.

— Я спрашиваю, ты по-арабски объясниться сможешь? — повышает голос дядька.

— Это тот самый учитель химии и биологии, — убеждает его Ошрит, указывая на Оскара, — ...принудивший к связи двенадцатиклассницу, то есть меня... Приезжали ведь, расспрашивали, статью тиснули!..

— Дата? — морщит лоб дядька, останавливаясь.

— Приблизительно полтора года тому назад!.. — беспокойно задумывается Ошрит, делая умоляющие знаки Оскару, чтоб не удалялся.

— Ха, я не помню, что я вчера написал! — смеется дядька. — Ну так как у тебя с арабским?..

— Неважно!.. Я только хотела сказать, что он не принуждал меня!.. Мы с моим менеджером заплатили ему, чтобы он сознался!.. Сейчас я вам моего менеджера покажу!..

— Послушай, оставь это дело!.. — устало отмахивается дядька. — Ты не певица!..

Где-то слышен каскадный, с жуткими цепными переливами, звук грохнутого стекла: окно ли, трельяж, витрина...

— Послушал я тебя сегодня!.. — сочувственно объясняет дядька. — Если б ты была певица, я бы тебе помог!..

Оскар затирается в танцующую толпу.

Ошрит с дядькой по инерции следуют за ним.

— Я написал бы, что он русский шпион, или что у тебя четыре цыцки!.. Ну, короче, нашел бы что написать! — оправдывается дядька. — Но ты не певица!..

Ухоженная лужайка, связки флажков на деревьях, купоросно-голубая вода в бассейне.

— Ты милашка, но ты не певица!.. — подбадривает дядька. — Но я лечу в одну из доминантных стран Магриба, с очень важной делегацией!.. я возьму тебя как секретаря, при условии, что ты знаешь арабский...

— Я у бабушки подучу!.. — зажигается Ошрит.

— Я даю тебе две недели!..

— Мне хватит и одной!..

— И пока брандспойт лупит только в четверть мощи, — закипают динамики на лужайке, — ...мы заявляем о том, что у нас нет претензий на бытие, как нет у нас и претензий на чужую землю!.. Давайте объявим всему миру, что мы выбираем комфортное современное небытие!.. И тогда нас полюбят!..

Споткнувшись о чью-то неумышленную голень, Оскар растягивается на траве. Потом, подумав, стягивает с себя одежду и бежит нагишом к бассейну.

36. Лунный Холм. Квартира. Ночь.

Оскар поднимается с одеяла, постеленного на полу возле пустующей детской кроватки, набрасывает халат.

Осторожно откатывает дверку на шарнирах.

Чтобы попасть в ванную, нужно миновать салон, где отец.

В салоне горит торшер.

Отец — в одних тоненьких, зябких плавках — замирает у платяного шкафа. Похоже, что он застигнут врасплох.

Он комкает какую-то белую тряпку в левой руке. А в его правой — клетчатая оскаровская рубашка из шкафа.

Рядом с отцом, на табуретке, кухонный чайник — сию минуту с плиты: горячий парок вьется из медного носика.

Заинтригованный Оскар подходит ближе.

— Дай сюда! — отрывисто приказывает он, указывая на тряпку в левой руке отца.

Больше всего отца угнетает его собственная нагота. Будь он одет подобающе, то, наверное, и держался бы иначе.

Он обреченно-послушно протягивает тряпку.

Оскар внимательно рассматривает волокнистую аптечную марлечку, теплую и влажную от отпарки.

На марлечке проступает таинственное ржавое пятно.

Дверка платяного шкафа раскрыта.

Оскар отнимает свою рубашку у отца.

Сантиметр за сантиметром ощупывает её.

— Зачем это? — допрашивает он, отыскав на рубашке, у ворота, едва заметную оспинку — того же таинственного ржавого цвета, что и пятно на марлечке. — Чье это? — наивно допытывается он.

— Менструя это, чье это! — отец хватает свои брюки со стула, путается в штанинах, в ремне. — Менструя Аринкина!.. Если уж и это не помогло, то я не знаю...

Усевшись на пол, Оскар скрупулезно и хладнокровно перебирает прочее свое тряпье из шкафа: рубахи, свитера, плащ...

— Она же Юрки Капитонова дочка, а чего я стараюсь! — выпаливает отец, застегивая пояс на брюках. — Юрочки Капитонова, с которым я на Северном море служил!.. Чего я добиваюсь, по-твоему?..

— Есть! — торжествует Оскар, найдя едва приметную нутряную оспинку крови, перенесенную на свитер с марлечки, отпаренной над чайником.

— Ты думаешь, я случайно вас поженил? Х-й!.. Это было на самых дальних северных широтах!.. Нашу стройгруппу высадили на острова, и мы в две недели возвели макет!..

Оскар, смеясь, отшвыривает рубаху, отходит к телевизору, включает его. Несколько мгновений просто передергивает каналы, не вникая в изображение.

— ...и мы в две недели возвели макет среднего американского городка!.. А подлодка уже выходила на заданную позицию!.. — отец, не дыша от волнения, подбирает клетчатую рубаху с пола, неслышно укладывает её в шкаф. — А потом опустилась низкая облачность, и вертолеты, присланные эвакуировать нас, вслепую кружили над островом, пока не попалили горючее!..

Выключив телевизор, Оскар хищно кидается к шкафу, выхватывает рубаху, принимается снова рассматривать пятно у ворота.

— ...и тогда они позепанули назад, на материк!.. — отец отступает к столу, на котором разбросаны какие-то бумаги. — А у подлодки было внутреннее время, ты вот знаешь, что такое внутреннее время в советской атомной подлодке?.. это когда люки задраены, и никакой связи с наземным командованием!.. — лихорадочно прячет бумаги в баул.

— Что ты прячешь? Покажи! — оборачивается к нему Оскар.

— Путевые заметки! Попробуй сунься! — предупреждает отец, и Оскар переводит взгляд на рубаху.

— Фактически, это репетиция последней мировой войны, ты понял!.. — спрятав бумаги, отец вспоминает, что все пока не одет, начинает натягивать на себя майку. — И в четырнадцать тридцать пополудни нас накрыло!.. Мы с Юрочкой демобилизовались в пятьдесят девятом, а в шестьдесят третьем его не стало!..

Перебирая скудный свой гардероб в шкафу — трусы, шаровары, мастерки — Оскар обнаруживает всё новые и новые доказательства вероломства отца: всё те же Аринкины роковые пометки.

— ...потому что, как окопались, ну значит блиндаж такой в мерзлоте выбили,.. — отец укладывает свои тапочки в баул, — то сначала старлей наш, то есть Юрочка должен был лечь — офицер как никак!.. а он меня положил на дно, а на меня еще двух салаг сверху! Каждый со своей мокрой шинелью!.. и только затем залег сам!..

— ...Врешь ты всё, папа! — сгребя всю одежду в охапку, Оскар идет с ней к дверям. — Не служил ты на Северных широтах!.. Слова еще правды не сказал, с тех пор, как приехал!..

— ...И только затем лег сам... — торжественно и удрученно повторяет отец, наново потрясенный воспоминанием. — Значит на мне сколько всего слоев получилось, три слоя получилось, правильно?.. Только потому и выжил!.. Сделаешь что-то с одеждой, ты мне не сын, Карюха!..

37. Двор хозяйской виллы. Глубокая ночь.

Оскар набирает камни из сада и выкладывает их в круг...

— А ровно в двенадцать с четвертью накрыло нас с подлодки!.. — отец выходит из квартиры следом. — У атомной советской подлодки на рейде имеется свое, внутреннее время. Люки задраены, никакой связи с внешним миром!.. ей по барабану, нас эвакуировали или не эвакуировали на материк!.. Хоть потоп, хоть светопреставление, — её не колышет!.. В ней тикает своё, внутреннее время!..

Оскар насыпает газеты и ветки в середину будущего кострища.

— Я выжил и первый салага выжил!.. — кусает ноготь отец. — Мне костный мозг два раза пересаживали, но выжил!.. А Юрочка умер! Хотя мог бы, как офицер, на самое дно залечь!.. Вот какие люди в Советской Армии были, ты понял?..

Оскар разводит огонь.

— Он агонизировал в онкоцентре, и я поклялся ему, что поженю вас с Аринкой, что она мне как дочка будет! — заявляет отец с перекошенным от страданья и страха лицом. — Сделаешь что-то с одеждой, ты мне не сын! — по волчьи завывает он. — Б-я буду, не сын! Апостолу Петру-ключнику на входе в рай заявлю, что ты мне не сын!..

— И ты мне не отец! — Оскар бросает всю «помеченную» одежду в огонь. Костер разгорается с громким треском.

Опасные цепкие искры разлетаются во все стороны.

С нарочитостью ковыряя каргою в костре — якобы для пущего разгара — Оскар не сразу замечает, что отец (белее мела, с заострившимися как у мертвеца кадыком и носом ) без чувств лежит на земле, возле фонтанчика.

38. Торговый центр Лунного Холма. Раннее утро. Нестерпимо жарко.

Оскар отпирает замок на двери «русского» магазина деликатесов.

С лязгом падает засов.

Отъезжает решетка.

В помещении беспорядок. Полки полупусты.

Касса и электровесы — на полу в подсобке.

Здесь же толстая кипа спластованного картона, перевязанная пластиковым пояском.

Разрезав поясок ножницами, Оскар принимается собирать погрузочные формочки из картона, а после закладывает в них консервы, бутылки.

Звонит телефон.

— Ау... — поднимает трубку Оскар. — Барс?.. У меня все готово, Барс!.. Присылайте человека, принимайте дела!..

Между тем несколько румын входят в магазин.

— Закрыто! Сагур(ивр.)! Ынкис(рум.)! — с трубкой, прижатой к уху, Оскар с порога заворачивает их, силясь втолковать жестами, что магазин не работает.

— Я навел справки по вашей отрасли!.. — Барс респектабельно тянет слова на другом конце провода. — Там в одном только вашем городке пять магазинов деликатесов!..

Румыны, втиснувшись все-таки в магазин, смирно ждут, пока Оскар закончит разговор.

— Вы, что, передумали покупать?.. — ахает Оскар, злобно-затравленно глядя на румынов, не желающих уходить.

— Так поменяйте же профиль! — советует Барс. — Люди уже наелись, напились. Хватит!.. Биржевые консультации откройте, например,.. или туристический бизнес, я знаю!.. Следите за коньюктурой!..

В одном из румынов Оскар признает «Махно», того самого — мелкого, угристого, длинноволосого, что утащил водку под блузоном.

— А в менеджменте у вас есть опыт? А в управлении частными вкладами на бирже? — интересуется Барс. — Алло!..

«Махно», глядя на Оскара, прищуривается прицельно и вызывающе.

Его узенькие веки сходятся на глазным яблоком как клешни шагающего «краба» — экскаватора. Он — клешнями своего прищура — захватывает всего Оскара: внешность, душу, целую его личность.

— Алло, ну куда пропали? — басит Барс в телефонной трубке. — Ну как знаете, но в хавку я больше не инвестирую!..

— Где твой отец? — по-русски спрашивает «Махно».

39. Широкие коридоры больницы, утопленные в пятнистом полумраке.

Оскар направляется в палату к отцу.

Румыны остаются ждать в коридоре.

Санитары провозят тележки со вздувшимися прозрачными пакетами, в которых зеленые подгузники, посеревшие от нечистот.

В холле — подвешенный на железном шпенте высоко над креслами — телевизор плюётся по сторонам.

На кухне гора грязных подносов с недожёванной одинаковой снедью.

Низкорослая санитарка выставляет румынов из отделения на этаж, где лифтовая шахта.

В залапанные окна-иллюминаторы распашных дверей отделения румыны видят Оскара, бочком, в смущении, выходящего из палаты.

Оскар направляется к столику дежурной медсестры, о чем-то беседует с ней.

Сестра поднимается со стула и вдвоем они возвращаются в палату.

Проходит еще несколько мгновений, и взволнованная медсестра пулей вылетает из палаты в коридор, несется к своему столику, к телефону.

Принимается куда-то звонить.

— Он еще утром сказал, что идет в киоск за минеральной, и не вернулся! — обескураженно сообщает Оскар, выйдя к румынам на этаж. — Два часа, как ушел, а никто не хватился!..

40. Спустя час. В Лунном Холме. В квартире.

Оскар, усевшись на полу возле кресла-кровати, где спал отец, вываливает перед собой на пол содержимое отцовова баула: бельё, электробритва, мыльница... здесь же и зачитанная, с поломанным окорьем — «Физика элементарных частиц» О-Нила.

— Что правда, то правда, серебро в Израиле дешево до неприличия!.. — бормочет Оскар, растерянно вертя книжечку в руках.

Румыны ревниво и подозрительно следят за тем, как Оскар разгружает отцовский баул.

— Бизнесмен х-ров!..Нашли тоже кому довериться! — сетует Оскар, продолжая копаться в бауле. — Он же проходимец, авантюрист... и фантазирует через слово!..

В бауле нет ничего такого, что представляло бы интерес или наводило на догадку.

— Он, что, обещал здесь купить и в Кишиневе перепродать?.. — с ехидством восклицает Оскар и, пнув ногою баул, заходится в деланном смехе.

Румыны не разделяют его веселья.

— Смиренный капиталист, мать его!.. — никнет Оскар.

— Это не из серебра ли? — вцепляется один из румынов в старенькую («Харьков», 1961г.)электробритву отца. — А это? — на зуб пробует пряжку отцовскогр ремня.

— Вроде с утра до вечера перед глазами торчал!.. — Оскар отбирает бритву. — И когда всё провернуть успел?..

— Почему ты не говоришь по-молдавски? — спрашивает второй румын.

— Потому что я имперский человек! — с несколько суетливой заносчивостью объясняет Оскар.

— Он вот тоже из Кишинева,.. — румын кивает на «Махно», — ...а говорит!..

— L = Lo (V/ 1 — v2/c2)!.. Что это? — «Махно» обнаруживает в отцовском бауле разрозненные листки, выпавшие из «Физики элементарных частиц».

Румыны склоняются над листками, осторожно передают их друг другу, не много в них понимая.

— Молдоване обрусели совершенно добровольно... — объясняет Оскар. И втыкает штекер отцовской электробритвы в сеть. — Потому что так им было выгодно, пока советская власть была крепка!.. А я, что, больше молдованин, чем папа римский?.. — с удивлением таращится он на неработающую электробриву. — Да придёт он, никуда не денется!... — без особой уверенности обещает он. — Ему кушать что-то надо, спать где-то надо?..

Пропеллеры «Харькова» не заводятся, тишина.

— В Кишиневе серебро подороже будет, никто не спорит... — безрадостно хмыкает Оскар, пряча бритву в картонную коробку, — но его же через границу перевезти надо, и покупателя найти!..

— А это? — тыкает Махно в очередную формулу на листке. — M=Mo/V/1 — v2/c2)/... Я манал, профессура припухшая!..

Пронзительный телефонный звонок.

Все смотрят друг на друга с воспаленным ужасом — точно просчитывают, кто первый выхватит кольт из-за пояса.

Второй звонок, третий...

Махно берет переносную трубку и протягивает её Оскару.

— Это из Кишинева, Вера Барбанягрэ из консистории адвентистов седьмого дня! — торопливо представляется женский голос в ответ на плоское Оскарово «Алл-ё!».

— Из какой консистории? — Оскар облизывает пересохший язык.

— Там где брат Алексей подвизается в хоре, отец Ваш...

— Отца нет дома! — выпаливает Оскар. — Где-то гуляет,..

— Да нет, он уже полдня как прилетел! — возражает Вера Барбэнягрэ. — Мы его в госпиталь МВД по знакомству устроили, там уход получше!..

— Куда прилетел? — упавшим голосом уточняет Оскар.

«Махно» нетвердым шагом подходит к стационарному декодеру телефона на тумбе и нажимает на клавишу громкоговорителя.

И тогда — на всю комнату — голос отца всплывает как в колодце, там же, где Вера Барбэнягрэ.

— Выхода не было, надоело мне стеснять вас собою!.. — бубнит отец.

— Он уже там! — ахает Махно.

Румынам и так всё ясно.

— Ты подставил меня! — по-идиотски улыбается в трубку Оскар. — Тут работяги пришли, спрашивают где деньги, где серебро!.. Кыте(сколько? — рум.)?.. Сколько он вам должен? — голоском, протончавшим от растерянности, обращается он к румынам.

— Чинч суть долларь (пятьсот долларов — рум.)! — тыкает себя в грудь седоватый румын, очевидно самый авторитетный среди троих. — Чинч суть долларь! — повторно как магическую формулу произносит он, положив руку на плечо другого румына, и тот подтверждает застенчивым кивком.

— А ты мне кто — чтоб я не подставлял тебя? — на рожон лезет отец. — На себя пеняй, что рассыпались кубики!..

— Пятьсот!.. — объявляет Махно. — Нет, пятьсот пятьдесят! — поправляется он.

— Это снова я, Вера Барбэнягрэ! — звучит женский голос вместо отцовского. — Пришлите ему морфий!..Насчет ухода за ним вы не волнуйтесь! Но морфий, морфий!..он же волчком вертится от боли!..

— Какой морфий? — теряется Оскар, встречаясь взглядом с Махно.

— В какой он больнице? — уточняет Махно со своим всегдашним «всасывающим» прищуром.

— У него невыносимые боли в печени!.. — сокрушается Вера Барбэнягрэ. — Он в больнице, но тут ни лекарств, ничего!.. Зачем вы выпивать ему там позволяли?..

— Значит, всего тысячу пятьсот пятьдесят долларов на троих? — заключает Оскар, совершенно оглушенный. — Вы слышали, Вера? Он подставил меня на тысячу пятьсот пятьдесят долларов! Где я их возьму?.. — и все так же слабоумно улыбаясь, роняет трубку, как качнувшаяся ветка дождевую каплю.

Несколько мгновений все четверо стоят в растерянности и унынии.

— Я магазин продаю на днях!.. — неопределенно, как дальняя птица в лесу, извещает Оскар.

— Свози нас на Мёртвое море! Хоть я-ца помочить! — пронзительно, точно ему уже успели отказать, просит старший румын.

— Мэй, свози на Мертвое море, я-ца помочить!.. — подхватывает второй румын. — Полтора года в стране, и ничего не видели!.. Кроме селедки с пивом в твоем магазине!..

— Стоп, стоп, стоп!..сын за отца не отвечает!.. — Оскар демонстративно усаживается на диван. — Пасти надо было лучше!..Глаз с него не спускать!..

Румыны поднимаются и понуро идут к выходу.

— Стойте!.. — останавливает их Оскар. — На Мертвое море так и быть, повезу!.. я добрый!.. но только по пятьдесят шекелей с носа! — играя плечами, торсом, он подхватывает сумку с документами, упруго поднимается. — За бензин, за амортизацию!..

Румыны, приободрившись, выходят во двор, закуривают у фонтанчика.

— Не волнуйся, они мулы безмозглые, х-й чего тебе сделают! — тихо как сообщник говорит Махно, нагнав Оскара на веранде, и даже приобнимает его.

— А никто не волнуется! — отвечает Оскар, крепко хватая его за запястье и отводя руку.

— Ты же с Ботаники, с Роз, из тридцать седьмого двора? А я из тридцать девятого!.. Бык!.. — протягивает он руку как для знакомства. — До сих пор там живу!..

— Тоже мне бык! — игнорируя протянутую руку, смеется Оскар, оглядывая щуплую фигурку Махно. — Вы ошибаетесь, я не с Ботаники, я из центра!..

Вдвоем они сходят с веранды.

— Еще дружбан мой в Кишиневе, ну Серый, помнишь, из третьего подъезда, тоже до сих пор там живет!.. — Махно снова обнимает Оскара за плечи, по-дружески повисает на нем, — Серёга Флю-Флю, лось такой,.. не будь ж-й, купи ему джинсовый костюм! — тихо, чтоб румыны не слышали, приказывает он.

41. «Рено-тендер» Оскара мчится по международной трассе в сторону Иерусалима.

Оскар в кабине, а румыны и Махно — в тендере, среди картонных коробок с консервами из магазина.

Румыны, постелив носовой платок на лавку и высыпав на него деньги, медные и бумажные, что-то подсчитывают, переговариваются, курят.

Оскар смотрит перед собой в стекло.

Дождевая тень воображения смачивает его лицо: приблизившаяся ложка с грибным супом,.. большие щеки и мягкий подбородок отца,.. травяной газон у фонтанчика сразу после драки с дядьями Ошрит... рот отца, раскрывающийся синхронно с его собственным...

«Рено-тендер» проезжает по запылённой арабской окраине Иерусалима.

Потогонное фабричное солнце.

С правой стороны рядок магазинчиков-мастерских, торгующих спутниковыми антенами. Десятки образцов — от полуметровых блюдечек до гигантских «медуз» — локаторов — выставлены для обзора наружу.

— А орешник в тридцать седьмом дворе помнишь? — как бы между прочим спрашивает из тендера Махно. — На который качели подвязывали?..

Оскар делает вид, что не услышал вопроса.

— Эй, рахит! — теребит его Махно. — Тебе уши прочистить?..Ты орешник помнишь?..

— Я же сказал, что мы в центр переехали! — не оборачиваясь говорит Оскар.

— До сих пор цветёт! — радуется Махно. — Только орехи стал давать горькие, и кожура гниёт...

Спутниковые антены люто залуплены на небо, как гипсовые пионеры с горнами, вдохновенно трубящие ввысь.

— А когда это вы в центр переехали? — ухватывается Махно, и проговорившийся Оскар только губу закусывает в досаде.

Спутниковые антены насылают на него новую ретро-трансляцию.

1973 год. Кишинев. Зимние каникулы. Недавно открывшийся кинотеатр «Искра» на четырехпалой площади, где улицы Толбухина, Старого, Тимошенко и Роз собраны как зеленые луковицы в пучок.

В боковом притворе билетных касс, под завязку забитом школярской мегаголосой толпой, под цветными афишами и каникульным расписанием фильмов, Оскар, уже оттолкавшись свое, топчется в нетерпении за полтора шага до вожделенных бойниц с блюдечком для копеек.

Зачем-то он оглядывается назад, на выход, где стеклянные дверки и кашистый снежок за ними.

Через весь притвор помещения он встречается глазами с тщедушным пэтэушником, курящим у стеклянных дверей.

На пэтэушнике ядовито-зеленая форменная пара, он без шапки и куртки, несмотря на мороз и снег.

Поймав взгляд Оскара, он приободряется и вот — теперь даже не дрожит от холода.

Сощурившись и выждав несколько мгновений, он с непогашенной сигаретой направляется прямо в постельное тепло праздничной давки у билетных бойниц.

Прорубаясь к Оскару, он как бы несет гипнотический щур свой перед собою.

Кулачок Оскара разжимается. Двугривенный переходит в исцарапанную, всю в грязных бородавках и ссадинах ладонь пэтэушника.

— В какой он больнице? — облезлым своим голоском спрашивает Махно Оскара через раздвижное окошко в перегородке между кабиной и тендером.

— Кто? — не въезжает Оскар не оборачиваясь.

— Батя, кто!.. — плюет на пол Махно.

— Переведи им, чтоб не курили, там еда!.. — просит Оскар.

Румыны, не поднимая глаз и не отрываясь от подсчета денег, вразнобой «бычкуют» об пол — даже без того, чтоб Махно им перевёл.

Прячут окурки в пачку — одну на двоих — с целыми сигаретами.

— Флю-Флю, кстати, киллером стал, ты слышал? — Махно», тускло глядя перед собой, продолжает вовсю дымить. — Я манал, где отец? В какой он больнице?..

— Забудь про отца! — обрывает Оскар.

— Что значит забудь? — удивляется Махно и даже потягивается сладко.

— Я же сказал, продам магазин, сразу и рассчитаемся!..

— Это Флю-Флю решит! — пускает дым кольцами Махно.

42. Общественный пляж у Мертвого моря.

Первый и второй румыны раздеваются до плавок.

Бегут к морю по утоптанному каменистому спуску.

Тела их покрыты многочисленными царапинами и ссадинами, и потому, сойдя по острым скользким камням в неглубокую соленую воду, оба рычат от боли.

Потом они по-очереди фотографируют друг друга. Один — с нацеленной «мыльницей» — выжидает на берегу, другой, в море, укладывается на воду с развернутой ивритоязычной газетой.

Внимание! Есть снимок!

Потом они меняются местами, а также «мыльницей» и газетой.

Оскар, припарковав «Тендер» возле торгующего киоска, вытягивает коробку с консервами из кунга.

Враскорячку от тяжести — волочит ее к киоску.

Киоскер, повертев в руках незнакомые баночки с русскими надписями, четко отказывается.

Оскар — все так же раскоряченно — относит коробку обратно в кунг.

— А чего ты с Ботаники переехал?.. — слышит он невыносимо-мерзкий голос за спиною.

С ящиком на весу оборачивается... и вздрагивает: Махно с ног до головы жирно обмазан черной лечебной грязью. Только зёнки, ярко-синие, узкие, сверкают в распутице морды, вымазанной чёрным. — Ты в какой школе учился, в пятьдесят пятой? Толян Крецу говорил, что в его классе тебя шугали...

— Нигде я не учился! — выдавливает из себя Оскар, сбрасывая ящик на пол кунга. — Никуда я не переезжал!..Рижские шпроты любишь? — протягивает он баночку Махно.

— Не люблю!.. Кончай, ты учился в пятьдесят пятой, рахит!.. — морщит лоб Махно. — С тебя Игорь Додикэ джины снял в долине Роз, правильно?..

— У-бу, отвали! — истерично замахивается на него Оскар банкой шпрот. — Никто джинов с меня не снимал!...

— Пойди, мэй, сфотографируй нас! — подбегает с «мыльницей» первый румын, мокрый и возбужденный.

Отбросив банку, Оскар плетется за румыном к морю.

Теперь оба румына, поделив газету, лежат на плотной воде, пузами кверху.

Оскар фотографирует их с берега.

43. Длинный дорожный подъем от Мертвого моря к Иерусалиму.

«Рено-тендер» плетется в гору.

В тендере мокроволосые румыны, глядясь в маленькие зеркальцы, причесываются дешевенькими гребешками.

Махно восседает уже в кабине, на пассажирском кресле, рядом с Оскаром.

По обеим сторонам дороги — пустынный, точно из картона вырезанный пейзаж.

Серые бедуинские стойбища, мусор и вонь, ржавые остовы брошенных автомобилей.

— А как Серега Аристов твоего батю валял! — улыбается воспоминаниям Махно. — Сначала Саня Мача тебе за чушки вломил...

— Халас(Довольно! — арбск.)! — бьет по тормозам Оскар. «Тендер» резко останавливается и замирает.

В кунге румыны, повалившись с лавок, ревут от боли и возмущения.

Маленькая иголка Махно занимает исходную позицию на правом боку Оскара, чуть выше пояса.

1975 год. Рышкановка. Пестрое становище чехословацкого «Луна-парка» за дворцом Профсоюзов. Беспроигрышные лотереи (жвачки, косметика...), вагонетки на американских горках, комната страха, завешанная черным драпом, иллюминированные лотки с «пепси», теснота, огни, острые камешки гравия под ногами, шалящие языки музыки из ретрансляторов. Сонмы детворы, ошалевшей от происходящего.

— Радиатор нагрелся! — в окошко между кабиной и кунгом объясняет Махно румынам, поводя иголочкой вверх-вниз по коже Оскара.

Румыны, кряхтя, поднимаются с пола, усаживаются на лавки.

— Твой папаша выскочил с Саней Мача разбираться, а тут Серега Аристов проходил, а он самозащитой без оружия занимался!.. — шепчет Махно Оскару. — Залей воду в радиатор, рахит! — и надавливает на иголку. — Красная отметка, ж-а!.. — кивает он на спидометр.

— А где тут смоковница, которую Господь наш Иисус Христос засушил? — спрашивает из тендера первый румын.

— Не знаю!.. — Оскар смотрит на спидометр.

От жары и долгой натужной езды в гору стрелка температуры в радиаторе поднялась выше красной отметки.

— Повези нас на Голгофу! — требует второй румын. — Мы заплатим!..

Оскар заводит мотор, медленно съезжает на обочину. Останавливается.

Выходит из кабины и открывает капот.

Отвинтив крышку радитора, идет назад, к тендеру.

Румыны выпрыгивают из кунга на землю.

Оскар вытягивает канистру с водой из-под пассажирской скамейки.

— Витос говорил, что тебя снова в пиленных «Вранглер» видели! Уже после того, что Игорь Додикэ с тебя «Левайс» снял!.. а тебе Сова или Крипа разрешили носить джины?.. — сплевывает Махно из окна кабины.

Румыны наблюдают за действиями Оскара, ожидая объяснений.

— Вон там эта смоковница росла! — дрожащим голосом повествует Оскар, кивая на загаженную пустыню. — Теперь все другое! — Направляется с канистрой к открытому капоту. — Растительность, климат, всё поменялось!.. Когда-то тут не только смоквы, но и виноград, и оливы росли! — заливает воду в радиатор.

Румыны, не обратив внимания на изменившийся его говор, отходят в задумчивости на обочину.

Отдалившись на несколько шагов, всматриваются в унылый видок и тихо переговариваются.

— Раз с Ботаники переехал, то можно джины без разрешения Крипы носить? — Махно, сидя в кабине, нажимает на клаксон, от чего Оскар, склонившийся над капотом, отпрыгивает, оглохнув.

— Ты говоришь, что смоковница росла где-то здесь? — застенчиво уточняет первый румын.

— Это только предположение! — убитым голосом отвечает Оскар, заливая — через самодельную пластиковую воронку — голубой раствор в радиатор.

Румыны углубляются дальше в пустыню.

— Я Флю-Флю свистну, завтра прилетит! — обещает Махно из кабины. — И Серега Аристов!.. Тебе будет очень и очень плохо!..

Румыны останавливаются у какого-то колючего куста-уродца.

— Откуда у тебя пиленные «Левайс»? — из кабины спрашивает Махно. — Толик Петрикэ с тебя что — «Юс топ» снял или «Вранглер»? А «Левайс» откуда?..

— Даже и не мечтал, что когда-нибудь смоковницу увижу! — доносится до Оскара разговор румынов. — Думал, так и умру арматурщиком заср-м!..

— Не было у меня пиленных «левайс»! — с зубовным страшным скрежетом Оскар врывается в кабину и, напоровшись на стоячий, как луч в воде, прищур Махно, останавливается, полусогнутый, в низком проеме дверки.

44. Христианская часть Старого Города. Пешеходный туннель, кишащий народом. Магазины, кафе, сувенирные лавки.

Оскар, румыны и Махно пробираются сквозь толпу.

— Сотворение мира началось с камня! — подавленным голосом поясняет Оскар в сутолоке базара. — Он квинтэссенция бытия в пустоте и бездне!..

Румыны, явно взволнованные, останавливаются перед иконами в сувенирной лавке.

— Ты хоть стол для друга детства накроешь? — спрашивает Махно. — Бухало выставишь?.. Кем ты работаешь?..

— ...И хранился он в Иерусалимском Храме, к которому я вас подведу!.. — обещает Оскар румынам. — ...И он содержал в себе весь мир, так как всё было сотворено сразу, то есть промыслительно, прежде всякого сдвига, до начала времен!..

— А правда, что Христос здесь ходил? — спрашивает первый румын, указывая на лотки, витринки, огненные туши ковров, развешенные на крюках и спицах как быки в холодильных камерах.

В кафе несколько жирных, ежедневных как воздух красавцев, обсев расцоканную доску нардов, поочередно кидают кости.

— Есть такое предположение, что ходил! — отвечает Оскар.

— Куда он серебро задевал?.. — кивает Махно на витринки с драгоценностями. — В кэшинев повез или тебе оставил?..

Из коптильни валит дым, на мокром полу разбросаны очистки зелени, остро пахнет приправами.

— Я перед сменой зайду! — оповещает Махно. — Смотри, рахит, чтоб дома сидел!..

— Мы направляемся к Западной стене Второго Храма! — продолжает Оскар, обращаясь к румынам. — Эзотерически она часть того, первоначального камня, о котором я вам рассказывал...

Румыны в сильном волнении. Похоже, вот-вот бухнутся на колени перед иконами в сувенирной лавке, подобно тому, как это сделал отец два дня тому назад.

— И к Голгофе подведешь? — спрашивает второй румын, оставаясь пока что на ногах...

— И к Голгофе! — подтверждает Оскар. — Это совсем рядом, сто метров, не более!..

Румыны переглядываются.

— Мы прощаем твоему отцу долг!.. — внятно произносит первый румын. — Ради Господа нашего Иисуса Христа!..

45. Ночь. Лунный Холм. Квартира.

Оскар и Махно молча катают дырявый, полусдувшийся мяч у фонтанчика в темноте. Один на один. До первого гола.

Махно, таща «клизму» и тесня Оскара худым плечом, делает роскошный обманный замах и... не бьет. Оскар, не попавшись на финт, отступает, выжидательно топчется на месте.

Но статус-кво оказывается обманчив.

Махно, выждав паузу, пинает «пыром», без замаха — несильно.

Мяч — в пах.

Оскар весь складывается, даже приседает от боли.

Махно, не ожидая пока он оправится, загоняет мяч в незащищенные ворота: между запасной балатой, оставшейся после ремонта, и детским велосипедом, поваленным на траву.

— Жопки! — торжествует он.

Оскар, кривясь от боли, тащится к стене, становится, упершись в нее руками, задом к Махно.

Махно устанавливает «клизму» на травяном бугорке и, разбежавшись, мочит изо всех сил по Оскару.

«Клизма», шлёпнувшись об стенку, безвольно отскакивает на траву.

— До десяти!.. — предупреждает Махно.

Подобрав и снова установив «клизму» на бугорочке, Махно разбегается. Мочит повторно.

На этот раз в цель. Голова Оскара заходится от удара как полуотрубленная.

— Раз! — открывает счет Махно.

46. Спустя полчаса. В квартире. Светает.

Оскар заносит ящик с бутылочным пивом в квартиру.

Махно, сидя за столом на кухне, откупоривает бутылки, собирает металлические пробки в одну кучку.

— Это они тебя простили, а я нет! — сообщает он, склонившись как часовщик над крышечками. — Он серебро тебе оставлял, не оставлял?..

— Не оставлял! — Оскар опускает тяжелую коробку на пол.

— Тогда в какой он больнице? В железнодорожной?.. Молоток принеси! — приказывает он. — И те бумажки с формулами, сейчас раскроем ваш шифр! — добавляет он вослед.

— Тоже мне шифр! — возражает Оскар, отправляясь в комнату за молотком и листочками. — Время, масса и скорость в подвижной системе отсчета! Сам не знаю, что на него нашло!..

— Ну выпьем! — Махно наливает пиво себе и Оскару. — Чокнемся! За пацанов! За Серегу Аристова, Толика Додикэ, за Флю-Флю!.. — и он тянется со своим бокалом к Оскару, вернувшемуся с молотком.

Отложив молоток, Оскар подсаживается и берет бокал.

Ч-чок-к-аются!.. Выпивают.

— ...Профессора! Сборная советских профессоров, я манал! — облизывая пену с губ, Махно откладывает бокал и снова принимается вертеть листочки с формулами, ничего в них не понимая. — Вешать таких профессоров!.. ладно, объясняй шифр! — с досадой возвращает их Оскару.

А сам поднимает молоток с пола и принимается вновь выстукивать пивные пробки, плостя их в «чушки».

— Эм равняется Эм.о. на квадратный корень единица минус ви в квадрате делить на си в квадрате! — читает Оскар по листочку, исписанному отцом.

Махно, привстав с табуретки, коротко и хлестко смазывает ему по скулке. — Где серебро, б-ть? Здэсь или в кэшиневе?... — и усаживается обратно. — В следующий раз молотком этим жахну!.. Ви в квадрате, б-ть!..

— Эм — масса тела в подвижной системе отсчета... — заикается Оскар, потирая щеку. — То что я наблюдаю из окна движущегося поезда...

— Кончай, рахит, ты мне вручную это серебро изготовишь!.. В какой он больнице?..

— А эм.о — в неподвижной! Ви в квадрате — скорость движения, си — скорость света!..

— В какой он больнице, в Первой Городской или в Республиканской? — перебивает Махно.

— Не знаю!.. — кричит Оскар. — Нет! — прикрывает он голову от нависшего молотка.

Махно, подойдя, выжидает несколько мгновений, потом насильно отрывает ладони Оскара и прикладывает к щеке холодное бойвище молотка. — Череп нахрен пробью! — обещает он. — В какой он больнице, в Скорой помощи или в Железнодорожной?..Я сейчас на стройку, а после смены вернусь, ты запомнил, рахит?.. я предупредил!..

И, отбросив молоток на пол, отправляется к дверям.

— Я прихожу в четыре, тут все чушки выбиты! Все! — приказывает он напоследок.

48. Ночь. Квартира. Светает.

Горка «чушек» на полу в салоне. Ковер небрежно собран и отброшен в сторону.

Взяв свинцовый кастет отца в правую руку и подавшись корпусом немного вперед, Оскар пробно поводит в воздухе напрягшейся кистью с снарядом.

Глазомер его ревёт как вода под дамбой.

Махно ждет его броска. Он стоит сзади, нетерпеливо подкидывая свою свинцовую биту на ладони. Подкидывает и — чво-ок! — ладонь его раскрывается как зоб лягушки для захвата биты.

Х-хоп! — полет оскаровского кастета.

— Мимо! — не дожидаясь его приземления, Махно с криком несется к чушкам, Оскар за ним.

Ударная волна от упавшего кастета накрывает выспренную конструкцию чушек, и та неохотно заваливается на бок.

Ни одна чушка не перевернута.

— Добивай! — приказывает Махно.

Присев на корточки, Оскар свинчаткой выбивает первую чушку — с животика на спину.

— Хорош! — останавливает Махно и тоже усаживается на корточки перед чушками.

— Мой ход! — возражает Оскар.

Достав свою свинчатку и приготовившись выбивать, Махно опускает уже занесенную было руку, поднимает голову, с недоумением смотрит на Оскара.

Потом без предупреждения, дуплом кулака, наддаёт снизу в подчелюсть Оскара. — Где серебро, где отец? — проворно запрыгнув на запавшего Оскара, коленом надавливает ему на грудную клетку.

Звонит телефон.

Махно, оставаясь верхом на Оскаре, тянется к трубке, передает ее.

— Морфий! Морфий достали? — кричит Вера Барбэнягрэ из Кишинёва.

— Всё, я сломался, не могу больше! — хрипит Оскар. — Дайте отцу трубку!..

— Что трубку? — плачет она. — Врачи предупредили, ему меньше суток осталось!..

— ...дайте трубку!.. — слезно настаивает Оскар.

— В какой он больнице спроси! — шепчет Махно, делая страшные глаза и еще пуще надавливая коленом. — В какой больнице?..

— В какой он больнице? — спрашивает Оскар.

— Уже не в больнице, дома у невестки!.. — сморкается Вера Барбэнягрэ. — Вы, что же, последние страдания ему не облегчите, вы сын или не сын?..

— Адрес невестки! — шипит Махно.

— Адрес невестки... — повторяет Оскар.

— А какой тут адрес? — растерянно спрашивает Вера Барбэнягрэ в сторону.

Там, в Кишиневе, слышна непонятная возня, бурные возгласы.

— Какой еще адрес-шмадрес? — прорезается горячечный, крошащийся от возбуждения и болезни голос отца. — У него там бандюги на голове, а ты им адрес, Вера...

— Дайте ему трубку! — требует Оскар. — Он сам сказал, что мы друг другу никто, что рассыпались кубики!..

— Стоп-стоп-стоп! — демагогически заступает отец, заполучив трубку. — Сутки еще продержись, ладно?.. во мне же парад метастаз!.. А потом хоть всю банду присылай!..

— Что это изменит, одни сутки? — стонет в телефонную трубку Оскар. — Отбой! — сообщает он Махно, показывая на трубку, в которой кишат частые гудки. — ...Не убивай!.. — вопит он. — Бери все, что видишь!..Бери телевизор, видео!..

— Серебро и адрес невестки! — усиливая нажим коленом, Махно надвигает одновременно и иголку.

— Где я тебе возьму-у! — содрогается от боли Оскар. — Подожди, только магазин продам!..

— Из себя свекаешь!.. — предлагает Махно, водя иголкой у самого лица Оскара. — Что я еще вспомнил! — со скулами, сведенными от горечи, произносит он, продолжая водить заточенной иголкой по животу Оскара. — Как я тебя в Луна-парке пошмонал! Вот этой иголкой...1975 год. Рышкановка. Пестрое становище чехословацкого «Луна-парка» за дворцом Профсоюзов. Феерия беспроигрышных лотерей (жвачки, переводные картинки, косметика...), каруселей, стрельбы по красным лампочкам, волнообразного визга лязгающих вагонеток на американских горках,.. комната страха, завешанная черным драпом, иллюминированные лотки с «пепси», теснота, брезент, острые камешки гравия под ногами, шалящие язычки музыки в ретрансляторах. Гудящие сонмы детворы, ошалевшей от происходящего. Оскар в толпе одноклассников продирается по узкому брезентовому проходу между высококолыми барьерами аттракционов. Из какого-то отнорка — навстречу — заготовленно выныривает одинокий Махно, в бессменной своей, ядовито-зеленой пэтэушной форме, с заведенным арбалетом целепалого своего прищура... Толпа друзей-одноклассников отпадает как сухая корка, обнажая личное Оскаровское противостояние с Махно. В пальцах Махно змеится иголка, почерневшая от долгого накаливания на огне.

— Зелинского 26 дробь два! — выдыхает Оскар.

— Квартира? — требует уточнения Махно.

— Не помню!..

— Подъезд?

— Третий!..

— Как тут Сереге Флю-Флю позвонить? — Махно деловито тянется к телефону.

— Дай! — приподнявшись, Оскар отбирает у него трубку. — Какой номер?.. — накручивает серию цифр под диктовку. — Говори! — возвращает трубку Махно.

Сам уходит в кухню.

— Видик и телевизор в счёт штрафа! — вослед ему сообщает Махно.

Открыв холодильник, Оскар извлекает банку с томатным соком, наливает в кружку.

За стенкой неразборчивый голос ликующего Махно, болтающего с Флю-Флю по телефону.

Раздается звук поворачивающегося в замке ключа.

Входит Ошрит.

— Я за мелочами! — объявляет она с порога. — Макияж, учебники, видик!..

— Он забирает видик! — кивает Оскар на комнату, где Махно.

— Мой видик? Кто забирает? — простодушно удивляется Ошрит и идет в комнату.

Махно обмирает с телефонной трубкой в руках.

— Чего это? — Ошрит недовольно переступает через разбросанные пивные бутылки. — А запах, фу-у!.. И почему ковер собран?..

Крупный пот выступает на лбу Махно.

— Это ему, что ли, мой видик понадобился?.. во наглость! — кипя от гнева, Ошрит подходит к Махно, отбирает телефонную трубку. — Я звоню в полицию! — подбирает она нужные кнопочки на трубке.

— Она, чего, в полицию? — догадывается побледневший Махно и начинает пятиться к дверям.

— Еще и съехать не успела,.. фу-у, чем вымазано?.. — взвизгивает Ошрит и отбрасывает в кресло липкую телефонную трубку. — ...Ну нет, румынского борделя тут не будет!..

— Тикаю! — дрожа всем телом объявляет он Оскару. — Дружбан, мы с тобой всё закрыли, между нами базар закончен! — униженно аппелирует он с порога. — Братан, сделай что-то, дружбан, мне ж конец, департируют, визу отменят!..

Ошрит направляется к шкафчику, где телевизор, видео и стереосистема.

— Пачкаться лень, в конце концов я только на пять минут!.. Ты-то, я надеюсь, не претендуешь на электронику?.. Берегись, у меня сильный адвокат!.. — выдернув провода из розеток, ловко сматывает их в клубок. — Там белая «Хонда» у забора! — небрежно указывает на окно. — Вынеси по частям!..

Взяв в оберемку тяжелый телевизор, Оскар, пошатываясь, идёт во двор.

Во дворе тепло и солнечно.

Кто-то свистит ему из-за забора.

— Братан, мне нельзя в депортацию! — сокрушенно полушепчет Махно, полувыглядывая из-за раскидистого платана. — Полямелит у сеструхи, я домой по четыреста баксов шлю каждый месяц!.. — и уходит, печально оглядываясь.

Мелкими, чтоб не потерять равновесие и не уронить телевизор, шажками Оскар подбирается к «Хонде».

Сквозь опосветь дня, отраженного в бликующем стекле автомобиля, он встречается глазами с молодым человеком лет тридцати, одетым щеголевато на местный вкус: розовый пиджак, белоснежная сорочка, галстук, перстни на пальцах...

49. В квартире.

— Меня приняли в школу гражданской разведки! — сообщает Ошрит, когда Оскар возвращается в квартиру за новой порцией груза. — По грандиозной протекции!.. Там такие интриги, такая политика!.. Но только не болтай, это суперсекретная область! — строго предупреждает она.

Продефилировав в «детскую», она останавливается посреди комнаты. В задумчивости озирается по сторонам. Прикидывает, забирать ли настенные постеры.

— Разбери и сложи кроватку!.. — кивает она на детскую кроватку. — Ты постарел! — касается она его лица. — Постарел!.. — отрывает шелушащуюся краску с рассыпающихся жалюзей. — Боже, какое счастье, что всё это в прошлом!..

Оскар разбирает и укладывает на пол параллельные боковые решёточки кроватки.

— Какое счастье, что я выкарабкалась отсюда!... Эти твои книжки, что ты мне подсовывал, б-р-р!.. — брезгливо отколупывает она пёрышки сухой краски с жалюзей. Выбрасывает их в окно.

Отложив ребрышки кроватки, Оскар подходит к ней.

— Эти дурацкие твои спектакли, эти книги... это постоянное умничанье!..Сними руку! — визжит она и брезгливо, как ящерку, отшвыривая его руку со своего плеча. — ...эти байки твоего папаши!.. При чем здесь я?.. Дверь закрыта?.. — обхватывает она его шею. — Но ты единственный, черт возьми, кто заботился обо мне!.. Я по рукам пошла, Оскар!.. Я ценю твое немотивированное благородство!.. У нас семь минут, любимый, ты помнишь?..

— Резинок нет! — шепотом предупредил он.

Она легкомысленно махнула рукой.

Близость между мужем и женой есть единственное «объективное» соотношение между материями во времени и пространстве. Пространство само по себе и время само по себе не имеют реального физического смысла, но зависят от скорости движения наблюдателя. Пример из космологии: чем дальше от нас находится галактика, тем в более раннний момент жизни Вселенной мы ее наблюдаем. Если галактика находится от нас на расстоянии 5 миллиардов световых лет, то ее свету потребуется 5 миллиардов лет, чтобы достичь наших телескопов. Следовательно, мы узнаем ее в наши телескопы такой, какой она была 5 миллиардов лет назад. Закономерность эта распространяется в полной мере и на нас с тобой, любимая. В дюймах и сантиметрах, вырытых между нами, в пустяшности расстояния, помещенного между мной и тобой, — непреодолимые рвы квантовой вечности. Во всякое мгновенье нашей совместной действительности мы утекаем, мы отдаляемся друг от друга — вместе с общим и частным расширением Вселенной. Я вижу тебя такой, какой ты была мгновенье тому назад ...

И только супружеская близость собирает нас из распада!..

Но она смалодушничала в решающую слузку мгновенья (подумав, верно, о том, что второй ребенок окончательно развеет белое марево ее дурацких гаданий о «звездном» будущем!) и попросила обезопасить ее от зачатия.

— Выходи за меня замуж! — отказал он.

— Сукин сын! — затрепыхалась она, силясь высвободиться. — Игаль! Игаль!.. — заорала она, надеясь что услышит и прибежит тот — в розовом пиджаке, из «Хонды».

Оскар поднялся, стал натягивать одежду.

— Это было изнасилование! — в слезах подхватив свое белье, одежду, она побежала в ванную. — Изнасилование, и я заявлю в полицию!..

Оскар открыл входную дверь, выглянул во двор.

Белая «Хонда» продолжала дремать за забором.

— Маньяк, у тебя сперма красная! — заголосила она из ванной, перекрикивая шум струи из душа. — Фу-у, какая зараза, гадость...

— Это Бык мне мячом в пах! — признался Оскар. — Пожалуйста, не заявляй в полицию! — тихо заговорил он, встав под дверью ванной. — У меня отец при смерти!..

— Манья-як, ты сгниёшь в тюрьме!.. — продолжала в голос плакать она под душем. — Стоять на месте, пока я не выйду!.. Я приказываю!..

— Прощай! — хлопнул он растопыренной пятерней по двери.

— Стоять! Я уже звоню в полицию!... — смолкла душевая струя, стало слышно, как она свирепо растирает себя полотенцем.

50.Ночь. Школа. Лаборатория.

— Я мана-ал!.. — скрипит Оскар в мембрану крохотного «мобильника». — Я раскололся!..

— Ладно, главное, что Аринка уже не здесь! — тускло, без выражения, успокаивает отец. — Мы ей знаешь чью квартиру отхапали?..

— Молчать! — не помня себя кричит Оскар. — Не хочу знать!..

— Заболел что ли? — удивляется отец. — Бабушкину, на 25 — Октября!.. Серебра этого вот так хватило!..

— Я манал, не хочу знать! — настаивает Оскар. — Я и тебя бы не выдал, если б не знал...

— Не страдай, я все равно не жилец!.. Жёлтый я — смерть! — растерянно жалуется отец. — И в уборную нормально сходить не могу!..

— Запрись как след, никому не открывай! — просит Оскар.

— В уборной и встану, и сяду, ни капли не выходит! Жжёт там всё, в мочевом пузыре...

— Замки проверь! — требует Оскар. — А милиция там у вас действует?..

— Действует, как же...

— Зачем мне было знать, что ты в госпитале МВД, а потом у Аринки? — сокрушается Оскар. — Не знал бы, не раскололся б!..

— Ну это не логика!.. — поскуливает от боли отец. — Зачем тогда вообще знать о существовании друг друга?..

— Не смейся, из меня текло всё от страха! — ревёт Оскар. — Я день продержался, два продержался!..

— Кстати, ты спрашивал, есть ли у меня еще дети кроме тебя!.. Нет!.. — едва дышит отец.. — Я забыл, я про Юрочку Капитонова тебе рассказывал, нет?.. как накрыло нас с атомной подлодки?.. — голос его теплеет. — Они люки себе задраили и опустились на глубину! И нет им дела, что нас не эвакуировали с островов...

— Я же сказал, замки проверь! — плачет Оскар. — Флю-Флю вот-вот подвалит...

— Дай своё досказать! — отмахивается отец. — У них на подлодке свое, внутреннее время!.. — хрипит он. — Ладно, обожди на проводе, сейчас пойду, замки проверю... — откладывает трубку и отходит.

Оскар, не отнимая мобильника от уха, направляется к шкафу, открывает его своим ключом.

Из-под высокой стопки журналов извлекает заначенную пачку сигарет.

— ...короче, внутреннее время, запомни термин!.. — отец cнова возникает в эфире. — Чтоб сохраниться, надо задраить люки и стать подлодкой!..

— Ну, что с замками? — спрашивает Оскар, закуривая.

— Крепкие! — отмахивается отец. — Два удара выдержат, на третий кокнутся...

Уже собравшись прикрыть и запереть створки шкафа, Оскар узнаёт колбочку с раствором, в котором выделена клетка гриба-вёшенки.

— В чем обоснование старости и смерти?.. — cтонет отец. — С теорией относительности, конечно, не повооюешь, понял? Но можно задраить люки и залечь на дно! При своем внутреннем времени!.. Тогда никакая экспансия не страшна!..

Задумчиво сопя, Оскар несёт колбочку с вёшенкой на соседний столик, где микроскопы.

— Обоснование всему — во внутреннем времени! — продолжает отец. — В первоначальной, то есть еще до Большого Взрыва, массе Вселенной!.. В камне, положенном в основание Иерусалимского Храма, ты понял?..

— Не поделилась!.. — потрясенно заключает Оскар, заглянув в микроскоп.

— Но это, конечно, теория всё! — обмякает отец. — А на практике — и ухватиться не за что!.. Кто-то в двери стучит!.. А дождь у вас пошел?..

— Не открывай им! — бормочет Оскар. — Какой дождь?..

— Ну дятел же этот твой всё обещал!.. Ну магазинщик, одноклассник твой!.. который с вёшенкой сбёг!..

— Рано еще! Только через три миллиона лет, да и то сомневаюсь!.. — утирает слёзы Оскар.

— Неплохо было бы и дождаться!.. — ободряет его отец. — Задраить люки и залечь на дно!.. Стучат, однако!.. Ломятся!.. кто там? — кричит он, отложив трубку. — Они! — сообщает он Оскару. — Одну минуточку, одеваюсь! — снова кричит он в направление двери. — Неужели меня не будет?.. — шепчет он в трубку. — Cтрашно, что ухватиться не за что!.. Топь одна!.. Ищу ключи! — громко сообщает он визитерам, что за дверью. — Родителей нет, Мани нет, и с тобой вот тоже рассорился!..

— Тогда вспомни, как ты с ложечки меня кормил! — не слыша себя, кричит Оскар. — Как ты с ложечки кормил меня маленького... еще на Ботанике, на Роз!..

— Кочечку бы одну нащупать! — жалуется отец. — Посреди болота!.. за волосы б себя вытянул!..

— ...Мне пять лет... Чайная ложечка с кашей тянется из твоих рук ко мне, — поет Оскар, — я открываю клювик, забираю с ложечки, но не свожу испытующего взгляда с тебя, а у тебя... у тебя так же по-младенчески, кругло, бессловесно открывается рот... ты точно внушаешь мне эту еду!.. Помнишь?

— Не помню!.. — полуслышно признается отец.

— Главное, что я помню!.. — кричит Оскар. — А уж у меня нет недостатка в команде: Ботаника и Центр, Арина и Серега Флю-Флю,.. боюсь, чтобы тесно в той подлодке не было!.. А знаешь, вёшенка не поделилась. Значит, есть шанс, что всё это правда: и про подлодку, и про первоначальную массу Вселенной, и про Иерусалимский камень!.. Я есмь, и всё, что в моей акватории, пребудет со мною!.. И ты, папа, пребудешь со мною...

51. Полдень. Ноябрь. Лесопарк НИИ, потемневший от непогоды. Многоэтажные кампусы, далеко разбросанные друг от друга. Пустующие корты, детские площадки, веранды кафе.

— Наручники? — переглядываются между собой копы.

— Допустим, что вы правы!.. — задумывается Дронник. — Она жива и не поделилась!.. Что Вы этим хотите сказать, в баню-то зачем в пальто?..

— Как зачем? — подвизгивает от возмущения Оскар. — Вселенная расширяется необратимо...

Второй полицейский бежит к машине за наручниками.

— Извините, но шоу-бизнес это не моя планида!.. — останавливает его Дронник.

— Но материя убегает в никуда!.. — бормочет Оскар.

Первый полицейский, не понимая ни слова, но чувствуя, что обстановка накаляется, дружески подталкивает Оскара к машине.

— ...Зачем вам эта прокариота? — скрипит Дронник. — Динозавров выводить?..

— Как-кие д-динозавры нах-р?.. — судорога искажает лицо Оскара.

Второй полицейский подбегает с расстегнутыми наручниками.

— Или овец клонировать?.. — язвит Дронник. — Ну и обращайтесь в Голливуд, при чем здесь я?..

— Сам ты динозавр!.. Отдайте вёшенку! — кричит Оскар, подставляя запястья под наручники. — Вселенная расширяется, тончает, и когда-нибудь лопнет!..

— Аа-а... так тебя Урбан подослал!.. — светлеет лицо Дронника. — Полицейский, этот человек оскорбил меня(ивр.)! — доносит он «копам», указывая на Оскара.

Наручники защелкиваются на Оскаровых запястьях.

— ...А естественный отбор, он, что, не такое же разбегание?.. только в местном масштабе?.. — не унимается Оскар. — ...пискнешь «мама» — и жизнь прошла... А тут живая клетка не поделилась, значит, есть надежда!.. Отдайте вёшенку!..

Полицейские бойче подталкивают Оскара к «воронку».

— На что надежда? — ..с ненавистью любопытствует Дронник, на всякий случай не отдавая склянку.

— Отдайте вёшенку!.. — Оскар пытается высвободиться из-под конвоя, но «копы» вышколенно захватывают его в тиски.

... — Смирно, применяю оружие! — предупреждает старший коп.

— На что надежда? — повышает голос Дроник.

— На то, что пребудем вовеки!.. — уже со сломом в голосе отзывается удаляющийся Оскар.

— Ладно, я завтра в микроскоп погляжу! — Дронник прячет склянку с жидкостью куда-то под свитер. — Когда была выведена эта прокариота?..

— Четверг, среда, вторник, понедельник... — загибает пальцы стрехваченных рук Оскар.

— Эй, по какому делу он в розыске? — спохватившись, интересуется Дронник у копов и даже выходит из-под козырька под дождь.

— Воскресенье, суббота, пятница... — подсчитывает Оскар, удаляясь подконвойно.

— По изнасилованию!.. — отвечает коп не сводя глаз с Оскара.

— А чтобы залог за него внести, то мне куда обращаться, в какой округ? — Дронник подходит к «патрульной».

— ...четверг, среда... — морщит лоб Оскар. — Отец прилетел в понедельник... Значит, одиннадцать дней тому как!.. — и его заталкивают в кубло машины.

КОНЕЦ

Февраль-октябрь 1999. Авиезер

БИОГРАФИЯ

КЛЕТИНИЧ БОРИС ЕВГЕНЬЕВИЧ

Родился в 1961году в Кишиневе.

Окончил ВГИК(сценарный факультет, мастерская Е.Габриловича, Л.Голубкиной, С.Лунгина, Н.Фокиной) в 1983году.

Автор сценария художественного фильма «Ваш специальный корреспондент» — (Молдова-фильм по заказу Гостелерадио СССР, 1988 год.)

Публиковался в журналах «Киносценарии», «Юность», «Поэзия», «Истоки», «22», «Окна», «Израиль-2000» и др.

Автор книги стихов «МОНО» (Израиль, 1993).

Автор романов «Праздник воскресенья на еврейском кладбище» (1989 — 90гг.) и «Мое частное бессмертие» (1996 — 98гг, публикация в 1999 — м в журнале «Зеркало» ).

С 1990 года в Израиле.

Преподает на факультете кино и телевиденья в школе «AMAL — Shaiber» г.Бейт-Шемеш.

Домашний адрес: Aviezer 119 — 2, D.N.Haela, 99860, Israel. Telefax — 972.2.9990776

E — Mail — [email protected]

.