Червяков Денис

ТАРАКАНЬИ БЕГА

повесть

Мы с Андреем пили пиво в кафетерии на улице Ворошилова. Был январь, воскресенье, начало одиннадцатого утра. Деньги закончились десять минут назад.

— Да, забыл совсем, брат прислал телеграмму, — сказал я, глотнув из своей кружки.

— Лучше бы он перевод прислал, — сказал Андрей, глотнув из своей.

— Кандидатскую защитил. Представляешь?

— Он делает успехи.

— В отличие от меня, он всегда делает успехи.

— Даже сейчас, ты пьешь, а он сидит себе на шее у твоих родителей и делает успехи. Кстати, чем он занимается?

— Высшей математикой.

— Звучит как высший разум.

Мы с Андреем кое-как учились на третьем курсе в институте культуры. В трехстах метрах от нашей комнаты в общежитии с окном на недостроенную психушку и в двух тысячах километрах от дома мы допивали последнее пиво, и понятия не имели, как жить дальше. Оставалось одно — напроситься к кому-нибудь в гости.

Это была точно не моя идея: идти к Светке через две недели после ее свадьбы. Андрей позвонил из автомата. Долго уговаривал. Я не слушал, что он там нес. Курил в сторонке и смотрел на проходящих мимо девушек. Надеялся: Светка откажет.

— Но чтоб никаких шуточек, брудершафтов, "горько" и прочего детского сада, — весело передразнил Андрей, повесив трубку. — Как, блин, у постели умирающего.

— Что она сказала?

— Ждет. В два часа. Боюсь, только, до двух мы не протянем.

Андрей оказался прав. В половине первого мы уже поднимались по знакомой лестнице. От несладких предчувствий я ощущал себя пенсионером: я был не в силах подняться на второй этаж. Никогда не думал, что надпись "хуй" на стене, мимо которой год ходил, может растрогать. И еще одна в рифму: "Я вас любил, пока здесь был". Жизненные стихи... Открыла Светка. В незнакомом мне платье в незнакомый мне горох. Сердце кувыркнулось: как будто, вчера расстались, а уже больше шести месяцев прошло.

Муж был в ванной. Я его ни разу не видел. Знал только, что он старше Светки лет на пятнадцать и лес продает японцам. Минут десять мы молча сидели в комнате, оклеенной газетами в ожидании ремонта, и слушали, как он хлюпается. Светка вдруг опомнилась, встала и сдернула газету со столика в центре комнаты. Под ней оказался литр импортной водки. Господи, она вышла замуж за Коперфильда!

Из ванной доносилось: "Беса ме, беса ме мучо..." — муж налегал на вибрато. Тут мне еще вспомнился мой школьный учитель анатомии. Он тоже всегда эту песню напевал, развешивая плакаты с интимными "разрезами". Я занервничал всерьез: сейчас дверь откроется и выйдет мой школьный анатом. Андрей говорит:

— У моей тети в коммуналке тенор жил, тоже в ванной пел... А потом стена треснула от резонанса... Может, выпьем пока?

В этот момент и явился молодожен. Большой, с хорошими зубами. Похож на белого медведя, который только из бассейна вылез. Сейчас встанет на четвереньки и отряхнется.

— Вован, — сказал со значением, протянул руку.

— А по отчеству? — съязвил Андрей.

— А по чуть-чуть? — Вован слегка вильнул задом и изобразил на пальцах расстояние.

Светку Вован называл: Светочек. И не Света, и не Цветочек. Что-то среднее. Раньше Светка бесилась, когда ее имя уменьшительно ласкали. Света. Светка. В крайнем случае, Светлана. А тут : "Светочек, неси скорей сосисочки". Мерзость какая-то.

Светка принесла сосиски и макароны. Андрей распечатал литр.

Вован чувствовал себя прекрасно. Без остановки рассказывал истории из жизни своих знакомых:

— Ну, Михаил... Светочек, неужели не помнишь? На свадьбе графин перевернул. Ага... — и еще минут пять хохочет.

Наверно, Чаплина любит. А, в общем, никак я не мог понять, что он за фрукт. Все терялось в бесконечных, только ему смешных, чужих подробностях.

Я вспомнил, как три часа назад стоял в магазине. Лимон взял, жду своей очереди, чтоб расплатиться. Женщина обгоняет и у мужика передо мной спрашивает: "Вы последний?" "Я последний, — говорю, — не заметно?" "Всех замечать — ослепнешь", — отвечает грубо.

И здесь сижу, притворяюсь невидимкой.

Уже опустела вторая бутылка. Я, тем не менее, трезвый, в отличие от Андрея с Вованом. У Светки примерно тоже состояние. Что-то нас все еще связывало. Вован ненадолго исчез. Вернулся, поставил на стол еще литр.

— Володя, остановись, — сказала Светка не очень настойчиво.

— Тпру-у, — Вован вытянул губы в поцелуй.

— Щас! — фыркнула Светка и отвернулась.

Я понял, что мне в Воване больше всего не нравилось: с виду он бугай здоровый, а лицо беспомощное. Такое лицо у нашего однокурсника Свечкина бывает, если с него очки неожиданно снять.

Андрей стал ему советовать, как лучше строить семейные отношения. Если учесть, что Вован трижды разведен, это немного смешило.

— Все начинается с придирок, — говорит Андрей. — С неправильного выдавливания зубной пасты...

— Точно, — пуще прежнего радуется Вован. — Серега... Светочек, вспоминай! Ну, целоваться к тебе лез... У него вода в уши затекает. Он всегда после душа долго прыгает. А весит центнер, не меньше. Посуда у соседей бряцала... Развелись. Ага... Не соседи — они с женой. Но у нас со Светиком... Светик, заткни-ка ушки... — и полушепотом. — У нас все тип-топ.

— Пока... — Андрей сдержал отрыжку. — Ну, а как у вас с совместимостью?

— Это, как лошадь с крысой, тигр со свиньей, что ли?

— Сам ты... со свиньей... У меня одна знакомая вышла замуж за председателя местного фанклуба группы "U2". У него одна особенно любимая песня была. Не вспомню название. Так вот, длится эта песня, предположим, пять минут тридцать восемь секунд. И этот председатель говорит моей знакомой в первую брачную ночь: "Давай эту песню включим и кончим одновременно на последней секунде". Знакомая все в шутку конечно принимает. К тому же, она девственница: что к чему знает приблизительно. Короче, председатель на нее ложится и одновременно врубает магнитофон. Где-то на третьей минуте магнитофон начинает жевать пленку. А председатель, извините за выражение, только вставил. Еще с минуту он слушает эти жуткие звуки, наконец, не выдерживает и кричит: "Пизда! — еще раз извините. — Жует!" Знакомая моя принимает все буквально и чувств лишается вместе с девственностью...

Андрей осекся, заметив, как Вован помрачнел:

— Не плачь, Вован, — сказал Андрей. — Меня материться учили еще воспитательницы в детском саду.

— Пожалуйста... — Вован, съежился. — Если со мной что-нибудь случится, вы Светочка не бросайте.

— Ну что ты опять начинаешь-то, а? — подскочила Светка.

— А что, "что", Светочек? — Вован поднял лицо. Слезы в глазах блеснули. — Жизнь ведь сейчас такая... — Шумно втянул воздух между зубов, но так и не нашел подходящего слова. — Ты красавица. Молодая. Тебе еще жить да жить. А я говно. Меня же завтра завалить могут!

— Это, Вован, как попить дать. Могут, — Андрей взял его за плечо. — Хотя, с другой стороны... — Он посмотрел на меня. — Можно хоть сейчас все обратно переиграть, а?

— Не понял, — насторожился Вован. — Что ты имеешь в виду?

— Все, хватит! — сказала Светка. — Он имеет в виду, что им уже пора.

— Никаких, — запротестовал Вован. — Остаетесь у нас. Светочек вам на кухне постелит.

Андрей посмотрел на Светку:

— Исключено. У него, — на меня кивает, — теперь бабы нет, и я с ним под одно одеяло не полезу. Неизвестно чем это может кончиться.

Я молчу, ножичком режу желтую макаронину на мелкие обручальные колечки. Я настырно шинковал свое самолюбие.

— Бросила? — проникся Вован. — Вот стерва... Все они стервы... Кроме тебя, Светочек.

Светка нервно схватила мою тарелку и вышла из комнаты.

— Извините, — говорю, — где тут у вас удобства?

— В каком смысле? — Вован на меня посмотрел как белый медведь на пингвина: так издалека.

Я заглянул в кухню. Светка курила в форточку. В опущенной ее руке тлела сигарета. Знакомая картина в раме окна. Вспомнился один наш разговор. Та же поза. Та же сигарета. Только за окном тогда весна была, и настроение было прекрасное. От безделья.

— Ты можешь представить, — сказала Светка, облизав вино с губ, — будто сейчас у нас первое свидание?

— Не знаю, — отвечаю.

— Ну, попробуй.

— Не знаю, — опять повторил я. — Не могу на заказ романтику гнать.

— А, между прочим, любая женщина только этим и живет.

— Чем "этим"? Враньем?

— Мужчина обязан выполнять прихоти любимой женщины.

— А-а, — понял я, — выбросись из окна... Старая песня. Я как-то над этим думал.

— Ну?

— Что я псих?

Обиделась. Поссорились. Из-за чего, спрашивается? Я понимаю: даром ей не надо, чтобы я из окна выпадал.

Защекотало. Захотелось ее поцеловать в затылок и постоять немного, вспомнить... Я быстро отказался от этой идеи, но, наверное, громко сглотнул.

— Знаешь, что он мне вчера сказал? — спросила Светка, не оборачиваясь.

— А? Что?

— Он сказал: "Ничего не хочу знать, ты мне досталась девственницей".

— Основательный мужик. Ну и ты ему то же самое скажи. Глаз за глаз, как говорится.

— Я знала, что ты не поймешь. С тобой невозможно стало разговаривать.

А я, кстати, за весь вечер только это и сказал. За стенкой было слышно, как Вован кричал:

— Сорок капель, сорок капель... Держать, держать, я тебе говорю...

Вдруг Светка спрашивает:

— Жалкий он, да? — И смотрит пристально.

— Да нет, — говорю, — нормальный.

Она окурок в форточку кинула. Не попала. Желтый фильтр упал между рамами. Там еще парочка валялась. А раньше не замечал.

И до этого бывало, мы расходились "навсегда" или "на время". Она ставила вечную пластинку: "Я пока не готова к совместной жизни". "Не нагулялась", — говорил я грубо. Ну и пошло-поехало. В конце концов, она меня прогоняла. А я уходил, без малейшего желания вернуться. И тогда ушел. Купил бутылку водки и вдохновленный к новой жизни отправился в общагу. Там говорю Андрею:

— Ты же всех тут знаешь. Приведи кого-нибудь. Но чтоб верняк.

— Кого угодно?

— Главное, чтобы противоположный пол был различим.

Приятно общаться с человеком, который никогда не спрашивает: "А что случилось?" И не причитает.

— Не передумаешь?

— Не передумаю.

— За качество не ручаюсь: время позднее.

— Давай-давай.

Андрей не скоро вернулся. С ним две девушки с милыми русскими именами: Даша и Маша. Обе заспанные. У обеих — макияж на скорую руку и кудри цвета талого снега. У Даши в руках тарелка с холодными оладьями.

— Извини, девочки собирались укладываться в одиночестве, — сказал Андрей.

Хи-хи-хи. Засмеялись мелкой дрожью так, что оладьи в тарелке запрыгали. Я Андрея отозвал в прихожую:

— Где ты их снял, с витрины сексшопа?

— Они живут под нами. Библиотекарши.

Ладно. Сам напросился. Сидим. Андрей анекдоты бородатые травит. Кстати, Андрей все свои анекдоты называл детскими. Видимо, поэтому они отличались особенной похабностью. Когда никто не смеялся, он говорил обиженно: "Детский анекдот не может быть бородатым". Но библиотекарши хихикали без остановки, жались друг к дружке. А я пью одну за одной и Даше пьяные глазки строю. Потом танцы, конечно. Даша меланхолично смотрела в сторону, жвачку жевала. Я был уже в стельку. Шарил по ее пушистому свитеру. Вдыхал запах ее жестких неживых волос.

— Пуазон, — сказала она.

— Пардон, — говорю, — не понял.

— Духи французские.

— Классно, — говорю. — Пойдем к тебе, а то боюсь, срублюсь раньше времени.

И тут она шепчет мне в ухо:

— А вдруг я девственница.

— Как это "вдруг"? — спрашиваю. — Ты что не уверена?

Она говорит:

— Да нет, просто для меня это очень серьезно.

Этим своим заявлением она повергла меня в отчаяние. Я готов был разрыдаться на ее груди.

— Прости меня, я свинья, — сказал я, зачем-то поцеловал ей руку и вернулся за стол. Андрей меня толкает:

— Что с тобой?

И тут Маша говорит, цепляя трехсантиметровым ноготком оладью:

— Не трогай его, он влюбился, пойдем лучше потанцуем.

Андрей расхохотался. Я его убить был готов за это. Потом они с Машей стали танцевать. Я сижу угрюмо, смотрю в стол. Тут Даша ко мне подсаживается и начинает ворошить мои волосы. Ненавижу, когда трогают мои волосы. Я ее оттолкнул, обозвал "дыркой в пуазоновом слое". Она подскочила. Ревела и материлась в полголоса, требуя немедленного раскаяния. Андрей потом часто надо мной посмеивался. Если я вдруг засматривался на незнакомую девушку, он говорил:

— Что, оладушков захотелось?

Город маленький, в час ночи уже никто никуда не ездит. И мороз — собака. Деньги на пальто от предков мы пропили, проели. А в плаще на синтепоне посередь зимы можно представиться. Водка греет немного, но бежать далеко. Андрею хоть бы что:

— Ты ж его видел. Зеркальная болезнь. В сортир — только с зеркалом, а то из-за живота не видно за что браться...

— Мне показалось, — говорю, — она его стесняется.

— Чушь, — отвечает Андрей. — У меня в Булаево сосед был Боря. Интеллигентный алкоголик. С бодуна синяки замазывал тональным кремом. Деньги у моего отца стрелял на выпивку. Как-то узнал, что жена загуляла с рэкетиром. Побил сначала. Потом решил выпить. Вышел на улицу. А там мальчик на асфальте мелом рисует. Он попросил у него мел и написал на подъезде: "Все бабы — продажные суки". Мальчик его за рукав дергает: "Дядя, дай порисовать". А он и говорит: "Почитай лучше, полезней будет". Главное, что надпись эту потом сколько не стирали, она опять воскресала... Никто не может стесняться большого количества денег, тем более женщина.

— Слушай, — говорю, — а может, я просто недостаточно романтичный для нее?

Андрей посмотрел на меня серьезно:

— Можешь матюгнуться во все горло в читальном зале ленинской библиотеки?

— Нет.

— Значит, ты недостаточно романтичный.

Я вдруг вспомнил, как Светка, пьяная в зюзю, принесла два шарика воздушных и сказала, что это мы с ней. Я метафоры не просек, злой был страшно, и лопнул оба сигаретой. Прямо на ее глазах. Может, зря? Может, с этого все и началось? Андрей мне за эти слова чуть в рожу не плюнул. Ушел вперед и будто поскользнулся, упал. Я знал эти его шутки. Кто как умер. То есть, разные известные люди. Этот сидя, этот лежа, этот зубочисткой подавился. Андрей придумывал им всякие смешные позы. Он долго лежал. Я достал у него из куртки сигареты, закурил пока. Говорю:

— Давай воскресай. Холодно.

А он говорит:

— Знаешь, о чем он подумал?

— Кто?

— Че Гевара. — При чем тут Че Гевара? — Глупо, как на банане подскользнуться.

Я засмеялся:

— А Светка, дурочка, раньше думала, что курят, чтобы согреться.

Андрей совсем расстроился.

— Сволочь ты, — говорит, — последняя свинья. Никогда я тебя жить не научу.

Я уже мерзнуть стал по-настоящему.

— Слушай, — говорю, — может "скорую" вызовем, идея?

Андрей злой. Говорит:

— Повода нет.

И тут, кстати, машина. Я кричу:

— Вставай быстрее.

Ему наплевать: лежит, смотрит на звезды вперемешку с фонарями. Ну и черт с тобой, думаю. Побежал голосовать. А этот, в черной огромной тачке, даже не подумал остановиться. И тут вот что: видимо, он поздно Андрея заметил. А, может быть, на меня загляделся. Или не ожидал, что человек будет валяться прямо на дороге. Стал тормозить. Занесло, конечно: чуть в столб не въехал. Я рванул туда. К Андрею подбежал, а он хрипит:

— Что смотришь?! Номер его смотри!

И тот, как будто, ради этого метрах в пяти остановился. Стоял секунд десять, а потом уехал. Номер я запомнил, даже по багажнику успел хлопнуть. Вернулся к Андрею. Он сидел на дороге и улыбался:

— Он мне, кажись, руку сломал. Вот тебе и повод.

Я не поверил. А то с чего б ему так веселиться? Оказалось — правда.

Пока его в "скорой" лечили, я прикорнул на лежанке. Андрей меня разбудил. Сунул сырой гипс под нос:

— Гляди, чего надыбал. Надо обмыть, а то не срастется правильно. Я же водку в снег закопал. Пока кости вправляли, вспомнил со страху.

Довезли нас до дома на "скорой" с шиком, с мигалкой.

Общага темная, как вымерла. Андрей вычислил окно. Постучал. Какой-то казах заспанный. Андрей орет на всю округу:

— Кильдым, или как там тебя, здорово! Узнал? Свет не гаси пока.

Казах ничего не понимает. Спит еще. Губы сушкой на плоской морде: "чтO?" Понял, вроде. Спать ушел, свет оставил. Я начал снег лопатить. Андрей командовал. Нашли. Андрей ликовал:

— Анестезия!

Откуда у него силы берутся? Руку сломал, как умылся.

Выпили по одной. Дома лучше — это точно. Намерзлись, правда. Даже разделись не сразу. Так и пили в шапках.

— Нет, Леха, — говорил Андрей вполне довольный жизнью. — Это не мой город. В моем городе бабы сами из окон прыгают вперед ногами с криком: люби меня!

— И где ж этот город?

— Пока не знаю, но когда-нибудь я туда эмигрирую. И еще там эти суки-водители все седые. Знаешь почему?

— Почему?

— Потому что там всегда встречное движение.

Выпил, сморщился.

— Болит, — спрашиваю, — рука?

— Нет.

— Ты им сказал, кто тебя?

— На фиг?

— Он же, сволочь, тебя покалечил и бросил. Нельзя таких оставлять безнаказанно. Он тебе пенсию должен платить. Знаешь, за такие дела сколько отсудить можно?

— Ерунда это все. Номер помнишь? Запиши мне вот тут на гипсе. На память.

Андрей не дал мне нормально выспаться. Сначала стонал. Потом стоял у окна. Когда я его окликнул, он только ответил:

— Новокаин выветрился.

Даже не обернулся.

Когда я проснулся снова, уже светало. Чувствовал себя отвратительно, а с утра зачет в институте. Андрей сидел на моей кровати.

— Ты почему не спишь? — спросил я.

— Спи. Я тебе мешаю?

Испытанный прием.

— Ну, что-о-о еще?

Молчит.

— Болит. Ну а я-то чем могу помочь?

Он сунул мне мятую бумажку: "Господа студенты! Спешите стать донорами!":

— Стакан — сорок рублей, два — восемьдесят. Четыре флакона анестезии.

— Круговорот вещей в природе! Кровь на водку менять! Ты башкой случайно не стукнулся?!

— Я чувствую себя черепахой, которую перевернули и бросили. Она еще чешется... под панцирем!

— Чешется, значит заживает! А у меня зачет! Меня из института выгонят, — я отвернулся к стене.

— Меня тоже.

— У тебя уважительная причина.

— У тебя тоже.

— Какая?

— Я твой друг, твоя черепаха.

Он убедил меня, не смотря на цинизм ситуации. К зачету я так и не подготовился. А как донорам нам полагался законный отгул. Плюс деньги: четыре стакана на двоих — уже сто шестьдесят рублей. Перед дверью в поликлинику Андрей поймал меня за руку:

— Я тебя тут подожду.

— Вот тебе раз. А ты?

— Я же инвалид, кому нужна кровь инвалида? Да и организм ослабленный, запросто могу в обморок брякнуться. Не обидишься?

Как будто, он только сейчас об этом подумал.

Пару с лишним лет назад, когда мы только поступали в институт культуры, мы еще толком никого не знали в этом городе. Как-то вечером решили прошвырнуться и, если повезет, познакомиться с какими-нибудь девчонками. Заметили двоих в парке. Одна была ничего, а вторая, как сказал Андрей, Лив Тайлер, которую пчелы покусали. Они нас, похоже, тоже заметили. Полчаса мы кружили вокруг фонтана. Раз мне показалась, что симпатичная мне улыбнулась. И тут Андрей меня толкает и говорит:

— Ну что, толстую ебать будешь?

Я обиделся, но почему-то не стал спорить. Он увидел, что я напрягся и говорит:

— Ладно, веди их в общагу, а там посмотрим.

— А почему я?

— Посмотри на меня, я же вылитый сутенер. А женщины любят скромных. Вроде тебя. Это их обезоруживает. В них просыпается материнский инстинкт. Рука сама тянется погладить тебя по головке. В смысле — по голове.

Андрею тогда было девятнадцать. Он был старше меня на полтора года и наверняка опытнее в этих делах. Но я понял, что он трусит, и не стал усугублять свою обиду. Андрей смылся за выпивкой, а я пошел "обрабатывать" девочек. Это оказалось сложнее, чем я думал. Толстая ломалась больше всех. Девчонки учились в мединституте. И я придумал, будто бы, мне дали роль в рекламном ролике с медицинским уклоном. Будто, мне нужно сыграть больного, которому делают электрошок. И я их приглашал в качестве консультантов.

— А тут нельзя? — спросила толстая.

— Где вы видели электрошок в вертикальном положении? Для этого, как минимум, нужна кровать, — парировал я.

— Как минимум? — съязвила толстая. — Я знала, что этим кончится...

— У нас завтра анатомический театр с утра, мы хотели выспаться, — спокойно сказала симпатичная.

— А анатомический театр по системе Станиславского никогда не видели?

Короче, уговорил. Но когда я привел их в общагу, Андрей просто не открыл дверь. Толстая сказала, что электрошок таким как я нужен всамделишный. Наверняка, она имела в виду электрический стул. А симпатичная только улыбалась и молчала. Это было хуже всего. Пришлось провожать их туда же, откуда с таким трудом привел. А Андрей потом извинялся. Сказал, что устал ждать, не заметил, как уснул и ничего не слышал. Я простил ему этот казус только потому, что симпатичная дала мне номер своего телефона. Ее звали Света. И наш роман с той самой встречи продлился почти два года.

Как у новичка у меня взяли только один стакан. Денег кот наплакал: на бутылку и макароны. Андрей не повеселел. В автобусе он сказал мне:

— Представь, объявляют сейчас на весь автобус, что все, мол, уважаемые бабы, случилась ядерная война. В радиусе десяти тысяч километров кроме тех, кто едет в этом автобусе, ни одной живой души не осталось. Разбирайте, девочки, мужичков. Но помните, с теми, кого вы выберите, вам придется трахаться всю оставшуюся жизнь. Других ведь нету. Как ты думаешь, сколько баб бросится к тебе?

— Не знаю, — от потери стакана крови у меня мутилось в глазах.

— А вот ко мне ринутся все старушки, и еще вон та маленькая напряженная женщина на толстеньких ножках в коротеньком пальто.

Когда мы уже стояли перед дверью, "женщина на ножках" тронула его за плечо:

— Вы выходите?

— С вами?.. Ни за что.

Автобус вздрогнул, выдохнул, присел, остановился. Все, кто стояли, и напряженная женщина, синхронно качнулись и топнули ножкой. Фламенко!

На воздухе мне стало полегче. Позвонили из автомата Костику. У него — жена. Ребенок должен скоро родиться. Костик подрабатывал, и деньги у него водились. Работа, правда, дурацкая. С утра до вечера он шатался по магазину с фальшивой улыбочкой. Приставая к покупателям с вопросами типа: "Вам помочь?" или "Вы что-то хотели?".

— Здравствуй, родной! — закричал Андрей в трубку. — Можешь зайти в зависимости от... Тогда окей, лучше не приходи.

Так вот и бывает. Когда она одна и более не предвидится, пить ее совсем не хочется. Костик все-таки пришел. Застал нас в горизонтальном положении и полной апатии. И бутылка нераспечатанная на столе. Как памятник на братской могиле.

— А чо это вы? А с рукой чего? — Профессиональная болезнь задавать вопросы.

Сел, откупорил, не спросясь. Разлил. Свинья, испортил момент истины.

— Так вы что, не будете?

Мы ответили молчанием.

По жизни Костик обходился без чувства юмора. Поэтому в нашей компании был объектом насмешек. Обижался как ребенок, но легко прощал. Однажды он пошутил. Никто из нас не засмеялся. Наоборот, мы испугались, что теряем друга.

К Андрею как-то заехал родитель. Гастролер, флейтист или трубач. Манерный дядька с бритыми ногами и закрашенной сединой. Бедный оркестрант, похоронный завсегдатай, а как умело он все изображал: наличие денег, благополучие, улыбку из керамики.

Выпили, и тут он спрашивает Костика:

— А чем, вы, милый друг, занимаетесь по жизни?

Костик тогда уже работал автовопрошалой: к людям приставал. Костик подумал немного, и внятно так уверенно говорит:

— По жизни я помогаю людям.

О-па! Пропала святая простота, таскавшая нам консервы из полковничьего пайка собственного тестя. Вроде пронесло. Больше не шутил. Но вот сегодня... Пить мы отказались, а он поднимает стакан и говорит:

— Ладно, тогда за любовь!

Андрей от удивления оперся на сломанную руку. Только сейчас я заметил, как Костик сиял. Светился просто:

— Если не выпьете со мной, ничего рассказывать не буду.

Мы одобрительно переглянулись. Подняли, чокнулись, выпили. Костик выдержал паузу:

— Со вчерашнего дня у меня есть любовница.

— Кто у тебя есть? — Андрей садился на коня, уже закидывал ногу.

— Ничего больше не скажу.

— Погоди. Если я тебя правильно понял — читай по губам — ты переспал с другой. То есть не с Танюхой, а с совсем чужой тётей? Я знал, что день не пойдет коту под хвост. Леха, приготовься услышать настоящую "лавстори".

— Не хочу я слушать вашу похабщину.

— Если у меня печать в паспорте, то я уже не человек? — неуверенно возмутился Костик.

Я снова лег и отвернулся к стене.

— Давай, Костик, не обращай внимание. С тебя пятьдесят рублей на вторую и побольше эротических подробностей.

— Я ее спрашиваю, — начал Костик, — вам чем-нибудь помочь?

— Не может быть, так вот сразу и спросил?

— Да, а она говорит: "Где тут у вас туалет?" Я сразу в ней что-то увидел такое...

— Порочное?

— Нет. Симпатичная. Умная. Она мне говорит: — Костик перешел на шепот, — "Я не шлюха, я феминистка, но считаю, что за любовь женщине нужно платить. Денег мне ваших не надо, но за одну вещицу я с вами лягу. За обручальное кольцо".

Ну не лопух? Ужасно хотелось посмотреть: есть ли у него кольцо на руке? Но иначе я покажу, что мне интересно.

— Она кладет мое кольцо к себе в рот и начинает...

— Жевать?

— Нет, раздеваться. Я подумал, странная какая-то. Но все остальное, знаешь... Короче, богатая, не нам, голодранцам, чета.

— Ты погоди, так получилось или нет?

— В общем... — Голова его упала на грудь, аж зубы щелкнули.

— Ах, ты моя умница! Наливай.

Я поднялся. Кольцо было у него на пальце. Там где и положено. Значит он еще не полный дурак.

— Ага, — обрадовался Андрей, — я видел, как ты ушами шевелил.

Я молча прошел мимо. В ванной пустил воду.

Немного о Танюхе. Деревенская девушка, мужиковатая, некрасивая с толстенной косой. Но мы любили ее. За другое. Веселая была, простая. Пила — не пьянела. Так хотелось иногда сказать:

— Танюха, ты классный парень.

Правда, однажды Андрей зашел слишком далеко. На одной из пьянок обнял ее за плечи и сказал:

— Некрасивые женщины, Танюха, как дворняги, самые преданные.

Слова эти, по-видимому, относились не к Тане. Но на его беду именно после этих слов она вспомнила о своей половой принадлежности и ответила по-мужски. Вернее сказать, и так, и так. Я впервые в жизни видел, как пощечина и апперкот соединились в одно движение. Андрей потом с неделю сложные слова плохо выговаривал.

Как-то сидели втроем: я, Андрей и Костик. День прекрасный, солнце в окно светит. Распечатали вторую. Тут вбегает Таня. Встала посреди комнаты, смотрит на нас. Долго смотрела. Потом всхлипнула, икнула навзрыд и пулей из комнаты.

— Что это было? — спрашиваю.

— Что-что? Недоебаная, — вздохнул Андрей.

— Чего? — не понял Костик. Так не понял — брови к челке взлетели.

— Недоебаная, говорю. Мужика нет, вот она и бесится, — и добавил. — Закон природы, несмотря на внешние данные.

Через пару-тройку рюмок мы решили так дело не оставлять.

— Кинем жребий? — спрашивает Андрей.

— Нет, пусть она сама выберет, — говорю.

— Это правильно, — уточнил Костик.

В коридоре Андрей остановил нас:

— Только никаких чувств, одна сплошная физиология. Кровать как операционный стол.

— Я так не смогу, — сказал Костик.

— Сможешь. Представь, что спасаешь жизнь лучшему другу.

— Оригинальный, — говорю я, — способ спасения. Может, ты один сходишь?

— Если я приду один, она это превратно поймет.

— А если мы толпой придем?

— Трое — это еще не толпа.

— Но статья уже групповая, — возразил я.

В общем, он нас уговорил. Все мы уже мало что соображали. Договорились, что переговоры проведет Андрей, а там видно будет. Танюха открыла не сразу. Вышла в пальто поверх ночной рубашки, с распущенными волосами, щурясь от света. Может, свет этот так удачно упал, только я подумал: "А в ней что-то есть". Андрей, как водится, потерял дар речи. Ничем, короче, этот альтруизм не кончился, кроме того, что Костик в Танюху влюбился.

Нежно так, по-настоящему. И скрывать не пытался. Таня незамедлительно ответила взаимностью. Ходили они парочкой целый день за ручку, и пили за ручку, и ели за ручку. На вопросы Костик категорически не отвечал, тем более, что застать его одного стало невозможно. В конце концов, мы все списали на отсутствие чувства юмора. В общем, привыкли. Как будто так оно и должно было стать. Ведь иногда они даже вызывали зависть.

Поймал себя на том, что разглядываю физиономию в старом зеркале, тронутом по краям чернотой. И чего меня Светка бросила? Недурен: глаза, говорят, красивые карие, брови, лоб... Эх, живет человек, отражается. А чернота эта ползет и ползет по зеркалу. Клочок, в котором можно разглядеть лицо, все меньше и меньше. Потом и вовсе исчезнет. Лезет всякая гадость в башку. Андрей в комнате смеялся. Потом хлопнула дверь. Я вышел. Андрей был один:

— Выпьешь? Представляешь, она его кольцо проглотила в момент оргазма. Он ее потом пол ночи тиранил. Холодильник скормил. У двери в сортир дежурил, чтоб не смыла его "непростое украшение" или сама не смылась. Представляю: "Вам чем-нибудь помочь?"

— Куда он пошел?

— На свидание. Дурачок.

Я нагнал Костика на улице. Тапок слетел с ноги. Пришлось ухватиться за его куртку.

— Кольцо в говне выпачкал, теперь Танюху хочешь?!

— О чем ты?.. Да отпусти, порвешь.

— Ты куда собрался?

— Домой.

— Как домой?

— А что, нельзя?.. Пить бросайте, чудики.

Единственное, что я нашелся сказать:

— Танюхе привет.

— Хорошо, — ответил он спокойно, будто ничего не случилось, и пошел.

А я остался... в дураках.

Это рассказывал мне сам Костик. Тот парень, который помог Костику с работой. Случайный знакомый. Я и сам отношусь к людям, которым надо минимум трижды повторить свое имя, чтобы я его запомнил. Так вот тот был таким же. Как-то он остановил Костика на улице:

— Колян, салют, как жизнь?

Костик не возражал. Пусть Костик побудет временно Коляном. Поговорили. Костик пожаловался, что никак не найдет работу. Так, без умысла, мимоходом. А тот парень неожиданно предложил ему место продавца. Попросил перезвонить:

— У меня автоответчик. Обязательно скажи: это я, мол, Коля. И я возьму трубку.

Костик, бедняга, мучился весь вечер: как же ему теперь представляться? В конце концов, позвонил и назвался Колей после звукового сигнала. Тогда я смеялся над ним, таким тюфяком быть нельзя. Но почему я об этом вспомнил? Не знаю.

Андрей стоял у окна. Значит, все видел.

— И он долго-долго смотрел ему вслед, — сказал он с сарказмом. — Дрочить ведь на чужих жен — это лучше, этичнее. Удовольствие и раскаяние одновременно,

— Что ты сказал?

— Уши отморозил?

Я вернулся в прихожую, стал одеваться. Надел плащ. Шнурок на ботинке лопнул. Андрей смотрел на меня. Я затылком чувствовал его ухмылочку.

— Смотри-ка, номерок у этого гада в сумме девятнадцать — мой день рождения.

Подлизывается. Я справился кое-как со шнурками. Поднялся. Андрей стоял передо мной и протягивал мне купюру:

— Отметим. Дружок наш расщедрился таки. Купил, так сказать, наше с тобой молчание. Я подумал, полтинника пока хватит с него.

Как сам Андрей и говорил: "Я только вышел и хлопнул дверью лифта".

Я сидел в парке на скамейке и играл в "футбол". Андреево изобретение. Люди шли по парку навстречу друг другу. Справа была одна команда, слева другая. Фонари — "ворота". Если справа шел человек и доходил до левого фонаря раньше, чем кто-нибудь выйдет ему навстречу — гол в ворота левых. Если все же навстречу кто-то успевал выйти — левые атакуют. Но уже стемнело, и людей было немного. Наряд милиции прошел туда, потом обратно — забили в свои ворота.

Андрей сел рядом. Тайм-аут. Я даже не заметил, как он подошел. У него был талант появляться тогда, когда я переставал на него злиться:

— Второй манекен справа, — Андрей показал на витрину магазина одежды напротив, — вылитый ты. Пойдем, поближе посмотрим?

— Да на нем пиджак один баксов пятьсот, — сказал я.

Андрей посмотрел на меня:

— Это предсказание. Значит, будет у тебя скоро пиджак... и все остальное. Ты порядочный, таким везет.

— Порядочный кто?

— Просто порядочный-порядочный.

— Опять воскрес?

— Нет. Я завязываю. Над смертью смеются только психи и реаниматоры, — Андрей вздохнул. — И в лучшем случае, я куплю этот манекен и буду лупить с похмелья, как японскую куклу.

— Спасибо.

— Не за что.

— Ну ладно, хватит душещипательных радиопьес, — сказал я. — Я замерз.

— Знаешь притчу? — продолжал Андрей. — Как пастух ради шутки обманывал соседей, что на стадо нападают волки.

— Это ты, что ли, пастух?

— А ты сосед, который перестал почему-то ему верить. А Костик — овечка, которую сожрал или сожрет волк, потому что пастуху перестал верить сосед. На самом деле, все они лучшие кореша. Просто вмешался кто-то третий и все испортил.

— Волк?

— Женщина.

— Откуда женщина-то взялась?

— Появится. В самый неподходящий момент всегда появляется женщина.

Андрей протянул мне небольшой пакет.

— Что это? — Я развернул пакет.

Это были новые трусы, расписанные стодолларовыми купюрами.

— Узор сам выбирал, — сказал Андрей. — Тебе, мне и Костику. Полтинника как раз хватило. Смотри, сколько баксов. Надолго хватит. А когда кончатся, я тебе со своих одолжу.

— Что это с тобой?

— А что со мной? Руку сломал, белены объелся, достиг нирваны... Что со мной?

— Не знаю. Боюсь, целоваться полезешь.

Андрей засмеялся:

— Может быть, — он махнул рукой. — Пойдем направо, забьем им пару банок.

Мы даже встать не успели. Подошел наряд милиции.

— Нарушаем? — спросил или уже утвердил сержант.

— Нет, — сказал я. — В смысле, что нарушаем?

— Кому показываем нижнее белье? Мирно отдыхающим гражданам?

Странные они были. Оба нервные. Сержант худой, сутулый. Лицо детское — ямочки на щеках — а злое. Губы портили. Большие, мокрые. Озирается, в глаза не смотрит и все хлопает себя дубинкой по ноге. Второй упитанный, с румянцем на щеках. Пятнами, как аллергия. Тоже озирается и носом постоянно шмыгает.

— Встать. Встать, я говорю, — сказал сержант. Говорил он тихо. Бурчал себе под нос.

Мы переглянулись, поднялись.

— Приезжие?

— Что? — я не расслышал.

— Что-что, — сержант постоянно повторял слова. — Приезжие, спрашиваю?

— Да.

— Да. Своего говна тут...

— Что? — опять переспросил я.

Сержант дернулся:

— Чо ты чокаешь все время? Чо ты чокаешь? Чо он чокает все время? — последнее видимо было обращено к толстому.

— Борзый, — сказал толстый.

— Борзый-борзый. Кто борзый? Он борзый? Ты борзый?

— Нет, — ответил я.

— Нет-нет. Документы есть?

— Нет.

— Нет-нет. Деньги, наркотики, золото где прячем?

— Да вы что, ребята, какое золото, какие наркотики? — заговорил Андрей, развернув трусы как матадор. — Издеваетесь? Мы студенты. Мы тут, недалеко, в "кульке" учимся.

— Ты руками-то не махай, — опять завертел головой. — Студент, студенту, студента, студентом... Пошли.

— Куда?

— Куда-куда. В ресторан. Я угощаю.

Толстый заикал. Такая у него была манера смеяться.

— В отделение.

— А что мы сделали? — Андрей усмехнулся, пытался чувствовать себя раскованно. У него это не очень получалось. У меня, впрочем, тоже.

— В отделении разберутся, — сказал сержант.

— В чем разберутся-то? — спросил я.

Сержант ткнул меня в грудь дубинкой:

— Ты меня достал уже своими вопросами. Знаешь, чем отличается профилактика от лечения? В суде тебе диагноз поставят и рецепт выпишут. Лечат в тюрьме. А мы с ним занимаемся профилактикой для вашей пользы и пользы окружающих граждан. Если чистые — сверят личность и отпустят. Понял?

— Ладно, Умляут, — сказал я, — пойдем в отделение, им же хуже.

"Умляут" — Андреево прозвище. Он, вообще-то, немец по маминой линии. Как-то по пьяни он пытался мне объяснить, чем немецкий язык отличается от английского. Хотя, по-немецки он знал только девичью фамилию матери. Я ткнул ему в букву "а" с двумя точками сверху: "А это что?" Он говорит: "Это умляут". Смешное слово стало его прозвищем. Ему оно нравилось. Во-первых, оно намекало на его инакое происхождение. А во-вторых, в нем слышалось слово "ум". Правда, я редко его так называл. Редко доставлял ему такое удовольствие.

Шли долго. Остановились среди гаражей. Пустынное место. Где-то лаялись собаки. Сержант встал под тусклый фонарь, отчего узкие его глаза стали черными дырами.

— Это и есть отделение? — спросил я.

— Ага, первое, — усмехнулся сержант. — Слушаем и запоминаем. Два раза не повторяю. Первое отделение — снимаем штаны. Второе — принимаем позу номер раз: к лесу — передом, ко мне — тылом. Знаете, что такое "поза номер раз"?

— Нет.

— Люби-ители, — протянул разочарованно сержант. — Толстый, покажи.

Толстый согнулся пополам, выпятил зад. Сержант усмехнулся:

— Слушай, толстый, красиво нагибаешься, со знанием дела.

Толстый быстро разогнулся. Сержант засмеялся, посмотрел на нас:

— Усвоили, педики?

Мы с Андреем переглянулись. Дело ясное: нарвались на неприятность. Но меня, как, наверное, и Андрея, смущали дубинки в их руках. Дубинка — веский аргумент, особенно если с размаху по хребтине. Да и без размаха — далеко не убежишь. Попытаться отбиться? С моими-то способностями и опытом — это вряд ли. К тому же, у нас три руки на двоих.

— Не слышу, — сержант хлопнул дубинкой мне по ноге ниже колена. Удар был не сильный, но болезненный. — И третье, главное отделение — непосредственно процедура с помощью вот этой резиновой штучки. Презерватив и член в одном флаконе. Средство эффективное, пока никто не жаловался. — Сержант покрутил дубинкой. — Скажи, толстый?

— Говорю.

— Я понял, вы не за тех нас приняли, — заговорил Андрей, собрав в голос остатки миролюбия.

Сержант резко вскинул дубинку у него перед носом:

— Слушай, педик, я через неделю эмигрирую в штаты. Стараюсь по мере сил совмещать полезное с полезным, поэтому жалобы и предложения принимаю исключительно по-английски.

— Ладно-ладно. То есть, ес тыз... Окей... Ви ар нот гейз, нот блу... Черт, как сказать?..

Сержант захохотал:

— Молодец, студент! Жаль, я на алфавите застрял.

Толстый опять заикал. Достал спички:

— Ладно, тянем? Короткая — однорукий.

— Нет, сегодня — по совместительству. Ты кто по гороскопу?

— Дева, — сказал толстый.

— Дева? Сдурел?

— А что? Я же не виноват.

— Не нравишься ты мне сегодня, толстый... Ну, а ты? — сержант посмотрел на меня.

— Овен.

— Родился бараном, а живешь раком? Ладно, толстый, бери однорукого. Мне этот больше нравится. Он на киноактера одного похож.

— Какого?

— Комедийного.

— Ребята, вы палку не перегибаете? — снова попытался подать голос Андрей, но не успел договорить.

Сержант с разворота засветил ему дубинкой. Шапка смягчила удар. Андрей упал на одно колено.

— Вот эту палку?! Я же говорил, жалобы и предложения — по-английски, — заорал сержант. — Ты думаешь, я с тобой играюсь тут? Снимай штаны!

Андрей медленно поднялся и вдруг заговорил скороговоркой, глядя прямо на сержанта. — Оф кос. Лешка, ай пушин фэт, анд ю пушин серджент. Гет аута в разные стороны. Встречаемся на нашем месте. Андестенд?

С последним словом Андрей бросился к толстому, плечом сбил его с ног и, не останавливаясь, побежал вдоль гаражей. Сержант опешил. Я тоже. Мы оба стояли и смотрели, как Андрей убегает. Я сообразил первым. Но мне не хватило толчка. Я только выкинул вперед руки, но сержант легко увернулся, и я упал лицом в снег. Падая, успел пожалеть, что никогда в жизни никого не бил. Пожалел, что не стал военным летчиком, как мечтал когда-то в детстве, а приехал в эту дыру, поступать в единственный на три области институт культуры. Пожалел о том, что меня бросила Светка. Лежал бы я сейчас рядом с ней и дышал бы в прививку на ее плече. "Лежать", — я почувствовал удар дубинкой по спине. Больно не было. Я поднял лицо. Сержант бежал в ту же сторону, в которую рванул Андрей.

— Это же шутка, парни. Это шутка, — причитал толстый. — Ик-ик.

Он лежал в трех шагах от меня. Я встал. Подошел к нему. Он зажмурился. Я сплюнул снегом и быстро пошел в другую сторону. Ноги были ватные, идти было тяжело. Наверное, я здорово перетрусил. Когда в детстве я занимался плаваньем, тренер, чтобы мы не думали об усталости, заставлял нас считать верблюдов. Верблюды сейчас плохо помогали. Под водой их считать было легче: темп, наверное, другой. Я стал считать ментов. Я вспомнил, как в детстве с отцом мы шли по рельсам, по шпалам, и он мне кричал: "Смотри, шпалы как раз под мои шаги". А я старался, как все дети казаться больше. "Нет, папа, — отвечал я, — мне они маленькие". И сейчас я шагал семимильными шагами, считая ментов, куда-нибудь подальше отсюда.

"Наших мест" было два. О каком конкретно говорил Андрей, я не знал. Одно — тот парк, в котором мы нарвались на ментов. Другое, мы называли его "дача", было сразу за общежитием. Там было красивое дерево, под которым мы пьянствовали в теплые времена. Но туда он вряд ли пойдет. Там сейчас снега по пояс. В парк возвращаться опасно. Может быть, он просто пойдет в общагу? Для очистки совести я все-таки выбрал парк.

Я топтался в кустах возле пятиэтажки неподалеку. Отсюда мне была видна наша скамейка. Я ходил уже с полчаса, пинал снег и вспоминал, как ждал Светку. Я ждал ее гораздо больше, чем она меня. Она часто задерживалась в институте со своими бесконечными практиками, больницами. Но я полюбил ее ждать. Нет, я, конечно, страшно матерился, но все-таки. Это, как с возрастом, вдруг, ощутить, что намазать йодом порез приятно, так говорила моя бабушка. Я ждал ее однажды. Светку. Было около часа ночи. Я сидел в кухне. У меня не было ни копейки. Не было ни одной сигареты. Нечего было выпить. Рядом стояла стиральная машина. Если повернуть ручку, она начинала тикать. Такая здоровенная бомба с часовым механизмом. Потом она стихала, а взрыва не было. Я был спокоен как лев. Я заводил ее снова и снова. Я заводил себя. В конце концов, в двери забренчали ключи. Сейчас взрыв состоится. Она вошла, усталая в распахнутом пальто, и села.

— Я тебя люблю, — сказала она.

Я начал кричать на нее. Вернее, пытался кричать. Знаете, как в кино, ходил по кухне, махал руками. А она сидела и повторяла:

— Я тебя люблю... Я люблю тебя.

Я выдохся.

— Я хочу выпить, — сказал я и сел.

— Ничем не могу помочь, но я тебя люблю, — сказала она.

— Сигареты хотя бы у тебя есть?

— Нет... Но я тебя люблю.

Потом мы налили в бутылку обычной воды. У Светки была большая коллекция сигаретных пачек. Мы вытряхивали из них крохи табака. Получилась небольшая горка. И началась пьянка. Мы разливали воду в рюмки. Чокались, пили на брудершафт, говорили тосты. Пьянели. Заворачивали табак в газету и курили по очереди. А утром у нас у обоих не открылись глаза. Лица наши были как у китайцев. Мы надели черные очки и отправились гулять. Мы бродили по парку, луноликие, и притворялись слепыми. Здорово притворяться слепым с любимым человеком. Мы гуляли, и я держал руку в заднем кармане ее джинсов.

— Эй, балбес, ты что там делаешь? — прозвучал голос. — Это твой ангел-хранитель с тобой говорит.

Я завертел головой. Никого рядом не было.

— Я небожитель, идиот.

Я посмотрел вверх. С балкона третьего этажа мне улыбался Андрей.

— Ты что там делаешь? Я тебя уже час жду, — закричал я.

— Не ври. Я выглядывал. Поднимайся.

— Куда? Как ты там оказался?

— Судьба. Один придурок блеванул на меня с этого балкона, пришлось подняться. Оказалась вполне теплая компания.

Дверь мне открыла шустрая девица: всего по чуть-чуть на каблуках. Пропорциональная, но маленькая. Наверное, ей было лет двадцать пять-двадцать семь. Хотя я плохо разбираюсь в возрасте. Особенно в женском. Особенно если женщина симпатичная.

— Ты кто? — спросила она.

— Друг у меня тут, — я замялся. — Тот, что в гипсе.

— Занят он, клеится к моей подруге.

В комнате дымища, полно народу, музыка играет. Но сразу видно — тоска. Наверное, интеллектуалы гуляют. Я бывал на парочке таких "умных" вечеринок. Пьют до чертиков и кроют себе подобных. Больше ничего. Такие не умеют веселиться. У них мозги заняты постоянно всякой умной ерундой.

Подругой оказалась костлявая девчонка в вязаном платье. На шее — штук двести бус. Лицо не разглядеть, занавешено волосами как паранджей. Андрей ей что-то говорил навроде:

— Пойдем посчитаем, сколько их на тебе?

А она отвечает:

— Вы мне сейчас своим гипсом позвоночник сломаете.

Андрей увидел меня, махнул, чтобы я заходил. Я покачал головой:

— Я ухожу.

— Брось, тут такие люди. Писатели. Целый зоопарк писателей.

Из-за моей спины вынырнула шустрая с большой тарелкой дымящихся пельменей или вареников. Я не ел весь день. А тут стол прямо ломится. "Может, и мне чего обломится?" — срифмовал я мысленно.

— Воздух впустите! Ад кромешный, — кричит шустрая и поворачивается ко мне. — Раздевайся. — И взгляд.

Здоровый бритый мужик в пальто пошел открывать окно. Так там и остался, свесился за борт. Я его сразу отметил. Он-то меня и смущал. Две неприятности за вечер — это слишком. В конце концов, может, остаться? Поесть хоть. Согреться, пока никто по нашему поводу не напрягается.

— Не упадет? — кивнул я на мужика в пальто из вежливости.

— На его деньги гуляем, нехай теперь падает, — сказал писатель с длинной гривой, завязанной на затылке хвостом. Сказал и покраснел. Странный, думаю, тип, сморозит что-нибудь и тут же ему стыдно становится.

— Мне бы того танцора забрать, — сказал я.

— Я хочу видеть ее лицо, — закричал Андрей. — Откройте, Гюльчатай, личико, а то у меня руки заняты.

— Никто никогда не видел ее лица. Это не Гюльчатай, это Медуза Гаргона. Увидишь и сразу превратишься в камень, — сказал "грива". — Взгляни на ее бусы и подумай о моих словах. — Он снова покраснел.

До меня вдруг дошло, что рожа красная у него не от стыда, а потому что волосы слишком туго стянуты.

Рядом с ним меня и усадили. Сунули рюмку. Андрей дотянулся своей: чокнулись.

— Ты от страха что ли по-английски заговорил? — спросил я. — Думаешь, я хоть слово понял? Ты же меня бросил.

— Да ладно тебе. Все же обошлось.

— Ты-то как убежал?

— Никак. Он оказался неплохим парнем. Проконсультировал меня насчет машины. Той, помнишь?

— Неплохой парень? Ты что мелешь?

— Ладно, наслаждайся халявой.

Андрей мне подмигнул и выпил. Я так ничего и не понял. Андрей уже взялся за хозяйку. Та худышка в вязаном платье могла и соло танцевать. Покачивалась тихо сама с собой, как обкуренная. "Грива" куда-то пропал. Потом вернулся с мокрой головой. Волосы распустил, а рожа все равно красная:

— Продержаться хочу: самое интересное я обычно пропускаю.

— А что самое интересное? — спрашиваю. — Что тут может быть интересного?

— У меня были знакомые монголы. Они как приехали в Россию, все стали алкашами похлеще наших. Валюты навалом. Пили почти каждый день. И каждый раз кого-нибудь к себе приглашали. Угощали, поили. А потом начинали бить. Что-то у них там по пьяни заклинивало, вспоминали, наверное, свой гребаный Халхин-Гол.

— Это ты к чему? — я даже пельменем подавился.

— Ладно, слушай. — Он приблизился на расстояние шепота. — У меня был друг. А у друга была язва желудка. Друг в рот не брал. То есть не пил совсем. Мы его сейфом звали. Знаешь, почему?

— Почему?

Он извлек из кармана какую-то бумажку:

— Это билет на поезд. Я его перед пьянкой всегда ему вручал и был спокоен, что не сдам и не пропью. Человек-сейф, одним словом. Несгораемый ящик. Никаких доводов, никаких самых хитрых отмычек не слушал.

— И что?

— Утонул. Теперь не знаю, что и делать.

— А не проще было билет потом купить, перед поездом?

— На какие, интересно, шиши ты его перед поездом купишь? Это брат, — грива развел руками, — черная дыра. Отсюда так просто не уедешь. Помоги. Деньги кончились. Соблазны мучают. Чувствую, не стерплю. А ты человек серьезный, с мышцой, по-нашему.

— Как это заметно?

— Пьешь мало и без удовольствия.

— Ага, — я вздохнул, — устал за неделю.

— Ну, так как?

— Ладно, краснокожий брат.

В общем, билет я у него зачем-то взял, сунул подальше. Подумал, сгинет человек в чужом городе и по моей вине. Отчасти.

Там сидел еще один писатель с бородой. Говорить он нормально не мог. Сначала требовал, чтобы его попросили:

— Вот ты спроси меня, — говорит он мне, — ради чего я вообще функционирую?

— Не хочу, — отвечаю.

— Почему? — удивился он.

— Слушай, — говорю, — сам не хочешь говорить — не надо. А у меня своих забот выше потолка.

Он обиделся:

— Ева, девочка, кто этот человек и пароход?

Евой звали шуструю.

— Мой новый любовник, — сказала она.

Вот это да! Любовник, так любовник. Все равно никто на эту реплику не отреагировал. Только Андрей строил мне рожи.

— Гениальная история! — заорал "грива". — Я вчера достучал рассказ. Хотел жене прочесть. Торт ей даже купил, чтоб она до конца дослушала. Закончил. Гляжу — ревет. Я спрашиваю: "Проняло, да?" А она говорит: "Скотина, из-за тебя я никогда не похудею".

Как-то после одной людной пьянки Андрей проснулся под столом и сказал: "Ну, вот я и ниже ватерлинии". Борода говорит:

— Некоторые берут перо в руки только для того, чтобы решить кроссворд.

И я уже с трудом держался на плаву:

— А некоторые, — говорю, — чтобы в ухе поковырять... Это все ерунда. Вот мы со Светкой любили устраивать спонтанные пьянки на двоих. Я как раз получил стипендию за все лето. Светка притащила кассет. Всю ночь мы с ней пробесились. Музыка орала, соседи по батареям "S.O.S." отстукивали. Часам к трем дня Светка кое-как поднялась в институт. Выходит она, значит, из дома и нос к носу сталкивается с самым злобным нашим соседом. Старик такой, лет под девяносто. Он хватается за седую голову и начинает причитать: "Светочка, золотце, что это было?!" А Светка разводит руками и говорит спокойно: "Как что, дядя Петя, это "Скутер".

— Света — твоя девушка? — спросила Ева.

— Бывшая, — встрял Андрей. — Она ему рога наставила с толстосумом.

— Можно потрогать? — Ева присела рядом со мной и запустила свои острые цвета бензиновой лужи ногти мне в шевелюру.

Я дернулся: с такими ногтями прекрасными как бы она с меня скальп не сняла. И вообще, не люблю я, когда трогают мои волосы.

— Ничего нет, — сказала она и улыбнулась. — Застряла одна нехорошая мысль в волосах. — Она раскрыла ладонь и дунула в нее. — Все, ты свободен. Чувствуешь?

— Не знаю, — говорю.

— Ничего, — отвечает, — скоро почувствуешь.

Андрей потащил меня в кухню:

— Заметил?

— Что?

— Как она меня хочет! Она на меня смотрит, как обычно смотрят мужики на баб.

— На тебя?! Да она около меня все время трется.

— Наивный. Женщин не знаешь? У меня в отрочестве была собака, и соседка выше этажом. Так вот эта соседка таскалась ко мне каждый день и лизалась с моей собакой: "Какой милый песик, какой мокрый носик". А потом, оказалось, что она была влюблена в меня еще с детского сада.

— Ты сравниваешь меня с собакой?

— Я сравниваю тебя с идиотом Федора Михайловича Достоевского. — Он подскочил к холодильнику, распахнул его. — Ты сюда посмотри — эльдорадо!

— Ты откуда ее знаешь?

— Я ее не знаю, но готов ответить взаимностью в обмен на трехразовое питание. Как минимум.

— Гад же ты, Умляут.

— Конечно, я гад. Знаешь, почему сицилийцы все до одного мафиози? Потому что они каждый день жрут макароны. Я тоже каждый день ем макароны и уже чувствую, что начинаю звереть. Я понимаю, ты человек высоких моральных устоев, но кушать-то хочется. Может мне хотя бы иногда, хоть изредка, хотеться хорошей сытой жизни? Я ведь не ворую. Обесчестили ее задолго до меня. Моя совесть чистая. Умело пользуясь своим природным обаянием, я просто зарабатываю на ням-ням.

— Ладно, пользуйся. Я ухожу.

Я вернулся в комнату. "Грива" уже срубился на диване. Медуза сидела рядом на подлокотнике и монотонно его кудри на пальчик себе накручивала. В кресле спал еще один. Я его что-то раньше не замечал. Спал, запрокинув голову, с раскрытым ртом. А "борода" извивался перед ним с фотоаппаратом-мыльницей. Ну и сборище. Андрей потащил Еву танцевать.

По телевизору, между тем, шла реклама с восковыми фигурами деда, неизменно похожего на Льва Толстого, и его внука. Внук спрашивал деда: "Дедушка, дедушка, говорят, что Москва — сердце России. А сердце это где, в Кремле?" "Нет, — отвечал дед, похожий на Льва Толстого, — в Кремле голова, а сердце в Храме".

— Поздравляю, граждане! По всем законам пропорции, мы в жопе! — объявил Андрей.

Я сел на диван. Налил себе. И стал рассматривать Евины ноги сквозь стакан. В голове шумело. После разговора в кухне меня эта тусовка окончательно стала раздражать. Тянуло говорить гадости. Я к "бороде" пристал:

— Ты что делаешь, изверг? Дай человеку поспать нормально. От твоих вспышек ему атомные взрывы будут сниться.

А "борода" говорит:

— Пусть страдает ради искусства. Я спящих уже два года снимаю. Хочу книгу издать под названием: "Хороший, пока спит".

— Вот все вы такие, — говорю зло.

— Какие "такие"?

— Нормальных людей фотографировать не умеете. Только спящих. И пишите про параноиков и идиотов. Все, что вы пишите с пистолетами и девицами на обложках — дерьмо и пошлятина.

— Про тебя что ли писать?

— Обойдусь.

— Расслабься, старик. Последнее, что я лично написал — "продается пишущая машинка".

Андрей топтался с Евой. Тут еще мужик бритый в пальто, который из окна свисал, очнулся, пробрался, шатаясь, через всю комнату, упал в кресло в углу и стал смотреть на Андрея с Евой. Мне даже злорадно стало: пусть он Умляута с лестницы спустит. Но мужик оказался хлипкий. Только подходил несколько раз к ним и говорил: "Я ухожу". Ева кивала. Он опять возвращался, падал в кресло. Андрей наглел:

— А сколько у вас комнат?

— Не считала, — отвечает Ева.

— Про счет в банке не спрашиваю. А вот как по поводу бойфренда?

Мужик в пальто опять подходит: "Я ухожу". Но уже с легкой вопросительной интонацией. И тут Андрей говорит:

— А мы уже поняли.

Мужик задумался. Фокус навел:

— А ты, вообще-то, с кем пришел?

— С ним, — Андрей показал на меня, гад.

— Вот и идите отсюда оба.

— А ты не много хочешь за свои деньги? — вступилась Ева.

— Секундочку, нас вот он позвал, — Андрей кивнул на парня с раскрытым ртом. В каком-то смысле это была правда. Это он на Андрея с балкона блевал.

— Ну и как его зовут? — спросил "пальто".

Надо же, на ногах не стоит, а голова работает. Я бы не догадался. Андрей замялся. Ева прошептала Андрею что-то на ухо.

— Георгий, — повторил Андрей.

— Григорий... Нормально, Григорий. Отлично, Константин. Я Константин, понял? А ты, Ева, дура. — "Пальто" постоял еще, качнулся в последний раз и пошел из комнаты.

— Писатель? — спросил Андрей.

— Боксер.

— Серьезно? А этот? — он показал на парня, спящего в кресле.

— Художник. У них в училище натуру разогнали. Так он его трицепсы рисует.

— Значит, ты нам сейчас жизнь спасла?

— Не вам. Ему, — Ева посмотрела на меня.

— Ладно, — сказал Андрей, — а как на счет Медузы? Кстати, зачем ей столько бус?

— Не знаю, — Ева села рядом со мной, взяла сигарету, мне протянула зажигалку. — Камешки от разных неприятностей. От несчастных случаев, от сглаза, чтоб деньги были, чтоб мужики не бросали и такие как ты не привязывались.

Андрей подошел к Медузе и аккуратно свободной рукой убрал волосы с ее лица. Медуза с многоточием в глазах смотрела в никуда.

— Слушай, Медуза, — сказал Андрей, — преврати меня в камень, пожалуйста, я хочу раз и навсегда расслабиться на твоей шее.

Медуза безмолвствовала.

— Как в танке. — Андрей вздохнул, почесал гипс. — Если в туалете нет "Плейбоя", я покончу с собой.

Когда он вышел, Ева взяла меня за руку:

— Как думаешь, сколько мне лет?

— Двадцать, — выпалил я, не задумываясь.

— Попал, — она просияла. — Боишься? Ты не бойся, я чистая.

— В смысле?

— "Венеры" у меня нет.

— А, у меня тоже.

— У тебя по глазам видно. У тебя глаза как у собаки, чистые и честные. И брови как "инь-янь".

Она бросила окурок в пепельницу и потащила меня за собой. В спальне она толкнула меня на большой разложенный в горизонталь диван. Зеркальный потолок! Такого я не ожидал. Подумал в первый момент, что у меня душа отлетела. Вот, значит, как это бывает. Тошнотворное ощущение, надо сказать. Меня вдруг смех разобрал. Ева уже сидела рядом и гладила мою ногу в районе колена:

— Что с тобой?

— Да ты понимаешь... Я подумал... В общем, у меня чирей на заднем месте. Ну, у нас тут все получится, конечно, я на тебя лягу, а ты увидишь в этом зеркале мою распрекрасную задницу и спросишь: "А что это у тебя?" А я от таких вопросов теряюсь обычно.

— Вставай, — сказала она почти спокойно.

— Ты что, обиделась? Ну, извини. Я выпил лишнего, день сумасшедший...

Тут Андрей заглядывает. Цветущий.

— Тук-тук. Ребят, вы тут смеетесь, а мне одному скучно.

— А у нас тут комната смеха, — сказала Ева.

— Выйди, — сказала я ему, — пожалуйста.

— Пожалуйста?

Он закусил губу, пожевал немного, затем вышел. Ева тут же села на кровать и заплакала. Плакала она долго. А я сквозь слипающиеся веки смотрел на всю эту нашу мизансцену в зеркале на потолке.

— У меня муж в тюрьме, — сказала она, наконец, — уже месяц и восемнадцать суток.

— За что?

— За попытку изнасилования.

— Тебя?

— Дурачок, с женами все законно. Им с приятелем, видите ли, не нравился симфонический концерт. Нализались в буфете коньяку в перерыве. Потом вернулись в зал и стали орать, что если заняться скрипачкой, то она будет скрипеть куда приятнее, чем ее скрипка. Их выставили. Но они ее дождались после концерта и сломали ей скрипку.

Я зевнул:

— Страдивари?

— Страдали? Они не страдали. Это я страдала в зале суда. Я плюс целый симфонический оркестр.

— Сколько дали?

Она подняла два пальца в победном знаке:

Я скучаю. Он пьяный гладил меня по голове и говорил: "Знаешь, есть Ева, ПЕРВАЯ женщина на земле, а ты Ева ПОСЛЕДНЯЯ. — Она неожиданно успокоилась, вдохнула сопливым носом, закинула голову. Потом длинно выдохнула и на выдохе предложила. — Поживи со мной, а?

Я был уверен, что последние ее слова мне уже приснились.

И еще — про Москву. Будто, живу я в какой-то высокой многоэтажной общаге. Комната получше и почище нашей. Стены светлые, окна большие, пол не деревянный, а линолеум в ромбик. А главное двери крепкие. Подергал — действительно, ни разу не выносили. За окном темно. Иногда постреливают, саунд знакомый. Справа возникает Ева и шепчет:

— Ты еще тут?

— Тут я, — говорю, — только во сне.

— Ну и что, — отвечает, — успеем. Давай по-быстрому.

— Чего? — перехожу на шепот, и сердце замирает в предчувствии.

— Как чего? — справа пропадает и возникает слева. Говорит томно, плюется в самое ухо. — За водкой беги.

— А куда бежать-то? Я ведь тут ни разу не был, не знаю ничего.

— Иди, — говорит, — тебе любой дорогу покажет.

И вот выхожу я с крыльца прямо на Красную Площадь. Иду по брусчатке. Хорошо иду, как счастливый человек. И думаю: вот оказывается, как оно бывает, и куда б ты не приехал, первое, что ты делаешь в любом городе, в любой точке земли, в самой, что ни на есть иноязычной стране — бежишь за водкой.

Проснулся я от фотовспышки.

— Я пущу тебя на обложку, — прошептал борода и выскользнул из комнаты.

Я был не в состоянии ему ответить, голову не мог оторвать от подушки: в затылочных долях страдал симфонический оркестр. Ева дышала носом. В темном углу светились большие красные цифры. Судя по их количеству, было еще рано. Между ними моргало двоеточие и гипнотизировало, усыпляло, доканывало. Мальчика с обложки... Я сунул руку под одеяло, нашарил теплый рельеф обтянутый шелком и опять уснул. И проснулся в следующий раз, когда уже рассвело. Я встал, подошел к окну. Во дворе было пусто и тихо. Над ржавым мусорным баком кружился дым похожий на пар изо рта в мороз. Неожиданно близко заулюлюкала машина. Как сумасшедший индеец.

— Что это? — простонала Ева, медленно сгруппировалась и захныкала. Из-под одеяла вынырнула голая грудь.

— Машина, — сказал я.

— Господи, ты мне дашь поспать или нет?!

Я некоторое время любовался ею. Самое приятное — видеть, как просыпаются дети и женщины. К детям, при этом, можно ничего не испытывать, к женщине — хотя бы симпатию. Я подошел и резко поднял створку дивана вместе с Евой. Она перекатилась к стене, заманчиво местами обнажаясь. Внутри лязгнуло, и Ева оказалась запертой между половинкой дивана и стеной.

— Что ты делаешь? Верни меня на место! — завизжала она, путаясь голыми ногами в одеяле.

— Я тебя верну. Я вернусь сам и верну тебя. Главное, никому больше не позволяй этого делать.

Я вернулся в общагу. Дверь в нашу комнату была настежь. Я вошел. Андрей сидел на полу. Перед ним — полбутылки водки, плавленый сырок в золотинке и паспорт, накрытый перевернутым стаканом. Андрей взглянул на меня: глаза воспаленные, вид плачевный.

— Ты что, не ложился? — спросил я.

— Как раз собирался. Выпьешь?

— У тебя там дверь нараспашку.

— Не говори... Захочешь раз в жизни неожиданной компании — так хоть бы одна падла заглянула. Что стоишь? Садись.

— Неохота.

— Давай-давай. Только стакан найди себе.

— А этот? — Я кивнул на перевернутый стакан на паспорте.

— Этот занят.

— Кем?

— Делом.

Я нашел на кухне стакан. Вернулся. Уселся напротив. Андрей разлил:

— Давай выпьем за мое изобретение, — Андрей торжественно показал на паспорт накрытый стаканом. — Это великое изобретение, и оно мое. Оно умеет делать людей свободными.

— Сейчас этот стакан на наших глазах сожрет твой паспорт? — догадался я.

— Мыслишь в правильном направлении, но!.. — Он протянул свой стакан.

Мы чокнулись и выпили. Я взглянул в окно. На противоположной стороне улицы темнела стена недостроенной психушки. Слетали вниз редкие снежинки.

— Но!.. — продолжил Андрей с той же ноты. — Во-первых, это не мой паспорт... И не твой, не волнуйся.

— Ты спер чужой паспорт?

— Спокойно! Ниже чужой водки из чужого холодильника я не опускаюсь.

— То-то, я смотрю, бутылка знакомая.

— Не разменивайся по мелочам, когда перед тобой гений сидит. Так вот, это паспорт Костика. Он его на вахте забыл. А теперь внимание. Чтобы сделать человека свободным нужны всего три вещи: стакан или любая другая малолитражная посуда, щепотка сахара и таракан.

Я, действительно, разглядел таракана. Тот был внутри стакана и полз по стеклу, шевеля усами-спиннингами. Направлялся он вверх, к донышку.

— Вниз, сука! — опомнился Андрей и стал стучать по дну стакана. — Биосистема гребаная.

— Ну, а паспорт тут при чем? Тем более, Костиков.

— Именно, что Костиков. У него, в отличие от нас с тобой, есть один штампик в графе "семейное положение". Его должно быть видно... — мы согнулись над стаканом. — Видишь? "Зарегистрирован брак с гр.." — ну, и так далее. Видишь?

— Вижу.

— Помнишь, Костик сказал: "Если у меня печать в паспорте, то я уже не человек?" Так вот, я сделаю из него человека.

— Как?

— Выведу эту печать.

— Куда ты ее выведешь?

— Ее сожрет таракан.

Я снова посмотрел в окно. Психушка была на месте. Снег падал.

— Не веришь? Зря. Я тебе сейчас расскажу, и ты увидишь, как все элементарно, — продолжал между тем Андрей. — Разводишь сахар в воде. Довольно густо, чтоб бумага не пропиталась насквозь. И этим сиропчиком аккуратно покрываешь печать. Потом запускаешь таракана. Таракан сжирает сахар вместе со слоем бумаги. Тончайшим, в микрон. Ну, и с печатью, соответственно...

— Не верю.

— Спорим?

— На поллитра.

— На литр.

— Ладно. А долго ждать, пока он эту печать сожрет?

— Не знаю, часов пять, а может, десять. Это ведь первый эксперимент в таком роде... А нам-то что, водка есть пока. Или ты торопишься куда-нибудь?

— Да, нет, вроде.

Мы стали смотреть в стакан, как в аквариум. Таракан сидел на дне, то есть на паспорте. Неподвижно, если не считать усов. И сахар кушать, а тем более, печать, по-моему, не собирался.

— Надо подождать, пока он проголодается, — сказал Андрей.

Мы стали ждать.

Водка довольно быстро дала о себе знать.

— Не ест. — Я поднял глаза.

Андрей смотрел на меня:

— Ты красивый.

— В каком смысле?

Андрей не ответил. Взялся за бутылку. Разлил. Протянул мне стакан:

— Значит, говоришь, дала Адаму Ева?

— Я ничего такого не говорил.

— Да здесь и говорить ничего не нужно: цветешь, как эдемский сад. У Костика примерно такое же лицо было. Помнишь?... Нет, вообще, молодец, девка. — Он засмеялся. — Знаешь, батя мой страшно баб любил. Матери моей как-то объявил с важной рожей: "Я артист! Моя жизнь — палка о двух концах". А мать ему: "Да, твоя палка, действительно, о двух концах"... Как минимум...

— Погоди, ты о ком только что говорил?

— О маме с папой.

— Нет, раньше.

— Раньше мамы с папой?.. Не помню.

— "Молодец, девка".

— А, пожирательница обручальных колец... Ева, кажется, ее зовут.

— Какая Ева?

— Ну, ты ж с ней ночь провел, тебе лучше знать какая Ева... Что ты так напрягся? Думал, мы у нее случайно оказались?

— Откуда у тебя ее адрес?

— Костик дал. Вот, — он показал гипс. — Я не умею левой рукой писать.

— И зачем ты все это подстроил?

— Да ничего я не подстраивал. Просто посмотреть хотелось, что за баба такая.

— А мне почему сразу не сказал?

— Ну, не сказал, и что? Ты разве плохо время провел. Выпил хорошо. Поел... Поспал.

— Посмотреть, значит, захотелось, как за этим ебучим тараканом?.. Устроил нам с Костиком... тараканьи бега.

Андрей усмехнулся в ответ. Влил в себя рюмку, с омерзением откусил плавленый сырок:

— Нет, Лешка, это только собаки бегают за кроликами, а мужики за бабами. Тараканы бескорыстно бегут, разве что от страха... Кстати, она тебе еще не предлагала к ней переехать?.. А то Костику вон предложила. Выходит, он тебя уже на целый корпус обставил...

— Слушай, я не понял, это ты так завидуешь, да?

Андрей удивленно замер, потом махнул рукой.

— Сволочь ты, Умляут. Собаки за кроликами, волки за овцами, тараканы за бабами.

— Леха, а что ты, собственно, закипел? Как импортный чайник, за три минуты. Может, ты в эту блядь влюбился?

— Пошел к черту.

— Ну, извини, старик. Сказал бы сразу. Я знал, что ты на это дело слабый. Но чтоб настолько... Лех, ну, ты чего?...

И тут Андрей сделал вот что. Он сел рядом, потом развернулся ко мне, сунул левую руку мне между ног и начал тереть пальцем мне по ширинке.

— Ты что делаешь?! — Я отбросил его руку, но он быстро сунул ее обратно. И хохотнул так еще азартно.

Я встал. Он встал. И потянулся к моему лицу. Он приближался, а я пятился.

— Ну, давай же, — говорил он с улыбкой психа, — не бойся... Я тоже боюсь.

— Или ты сейчас же отходишь от меня на почтительное расстояние или я бью тебе по морде.

В его глазах вспыхнул разум. И тут же погас:

— Почему я тебе все прощаю? — Он коснулся моей щеки. — Даже то, что ты меня ненавидишь.

Тут-то я его и оттолкнул. Слегка, это я точно чувствовал, что слегка. Но он отшатнулся и упал как-то неестественно резво. Рухнул прямо на спину, не сгибаясь. Крякнул, хрустнул, выгнулся на мостик. Только теперь я вспомнил про перевернутый стакан. Андрей упал прямо на него. Я бросился к нему:

— Эй, ты чего упал-то? Я ж тебя задел еле-еле.

Андрей только пучил глаза и губами двигал без звука.

— Что ты говоришь? Приподнимись немного, я стакан вытащу.

— Сам, — сказал одним воздухом.

— Что "сам"? Дай, я вытащу.

— Сам упал.

— Сам, конечно... Сам и виноват...

Я вынул из-под него стакан. Таракан тут же выскочил и побежал по моей руке. Я стряхнул его и затоптал. Андрей выдохнул. С хрипом, как каратисты в гонконгских фильмах. И стал дышать, но как-то коротко и неясно, дышал ли вообще. Больше было похоже на учащенную икоту.

— Ты выдыхай, — сказал я ему, — а то ты вдыхаешь все время, а ты выдыхай.

Я попытался взять его за руку. Он скривился, наморщил лоб.

— Слушай, ты можешь сказать что-нибудь? Как ты себя чувствуешь? У тебя с позвоночником, все нормально? — Господи, что я несу?! — Ладно, ты лежи, не шевелись, я...

Я подхватил плащ и выскочил из комнаты.

С автомата на первом этаже у входа я вызвал "скорую". Долго уверял, что трезвый. И тот, кому срочная помощь нужна, тоже. Потом вышел на улицу, закурил. Психушка по-прежнему была недостроена. Снег немного усилился, только и всего. Вот только падал он слишком медленно. Это раздражало. Голуби ходили, а воробьи прыгали. Прошла вечность. Подъехала "скорая". Заспанная тетка в белом халате покосилась на меня подозрительно. Я ей улыбнулся.

— Ты карету вызвал? — спросила она.

— Нет, — я пожал плечами, выбросил сигарету, развернулся и пошел.

Я будто отделился от себя и смотрел на себя со стороны. Как в кино. Вот он идет, убийца, все дальше отдаляясь от места преступления. Стыдно признаться, но единственное, о чем я думал, чего крепко хотел — это в туалет. Почти невыносимо. Ближайший общественный туалет был на вокзале. Две остановки на автобусе. ПА-ПА-ПА-ПААААААААААААААА, ПА — ПА — ПА, ПА-ПА-ПА, ПАПАПААААААААААААААА, — заиграла в голове мелодия из "Однажды в Америке". Я шел под нее будто в рапиде, медленно и пружинно. Медленно моргал и поворачивал голову, смакуя каждое движение самых крохотных мышц.

Свернул на проспект Ленина. Проспект спускался к рынку. За ним был вокзал. Я стал ждать автобус. ПА-ПА-ПА-ПААААААААААААААА. И вдруг увидел себя в оптическом прицеле снайперской винтовки. Оглядел ближайшие дома. Дом напротив был покрыт зеленой ремонтной сетью. Длинный, он походил на электричку. Кое-где были открыты форточки. За одной из них сидел снайпер. Я сделал два шага вправо, потом влево, но прицел меня не отпускал. Только бы не в голову, подумал я. Кроме меня на остановке стояли еще несколько человек. Женщина с тяжелым бюстом. Казалось, что она вечно берет разбег. Дед с палочкой-крючком... Можно за кого-нибудь спрятаться. Да, подумал я, вроде не курю всякую дрянь, не колюсь, протрезвел уже, а снайперы сидят.

Из-за поворота вывернул автобус. Главное не показать снайперу, что я занервничал. ПА — ПА — ПА, ПА-ПА-ПА. Автобус распахнул двери. Дед полез первым, цепляясь палкой-крючком за чужие карманы. Я держал себя в руках. Вошел внутрь последним, пропустив вперед женщину с бюстом. Ветер раздувал ее тяжелую юбку, и казалось, что она постоянно виляет задом.

Минут через пять я был на месте. ПАПАПААААААААААААААА. Площадь, на которую я вышел, была отличным местом для прицельного огня. Может быть, густой снегопад помешает им выстрелить? Пригнувшись, я быстро пошел к рынку. Здесь спокойнее. Слишком людно. Повсюду шныряли мужчины с автомобильными приемниками в руках, напоминающими маленькие чемоданчики. И усталые женщины с павлиньими перьями, тогда они как раз вошли в моду. Интересно, на сколько усталых женщин хватает одного павлина? Я немного расслабился. Снег внезапно кончился. Продавцы били снизу по крышам палаток. То здесь, то там раздавались хлопки, и веером снег взлетал вверх. Все-таки стреляют, черт. Пьяница шел навстречу и хрипло орал песню Челентано, изобретая слова. Я не знал итальянского, но был уверен, что кроме "пьяно, пьяно", все остальное он пел неправильно. Во всяком случае, этот мотивчик окончательно выбила из меня мелодию из "Однажды в Америке". До двери в вокзал оставалось метров сто. Короткими перебежками...

За дверью с греческим профилем в ромбе две старушки перебрасывались рулоном туалетной бумаги.

— Ну, извини, — говорила первая и пасовала.

— Ах, извини, — отвечала вторая, — ну и сука же ты после этого.

Я кинул мелочь в тарелку.

Заперся в кабинке. И, наконец, устроился. Вот теперь я мог подумать о том, что произошло:

— Оказывается, я пользуюсь одинаковым успехом у обоих полов. А может, я опять что-то не так понял? Раньше, вроде бы, ничего подобного не случалось. Два года прожили в одной комнате. И что, все это время он хотел с меня штаны снять?.. А теперь он в "скорой". По моей вине. И если он действительно повредил позвоночник?... Умирают от этого?.. Милиция меня уже ищет... Пойти не к кому, как оказалось... Последняя женщина оказалась последней блядью. Лучший друг — ПИДОРАСОМ... Ну и что мне теперь делать? Закрыться тут в кабинке и ждать, пока повяжут? А если не повяжут? Не ночевать же в вокзальном туалете?..

В соседней кабинке раздались аплодисменты. Все это время я говорил вслух. Еще этого не хватало. Я засуетился. Но вспомнил, что забыл взять туалетной бумаги у старушек. Огляделся, ничего подходящего вокруг не было. Я стал шарить по карманам. Что-то нашел, достал. Это был билет на поезд, который мне оставил на сохранение "грива".

— В Москве поссать дороже.

— Там и пожрать дороже. — Старушки у входа продолжали беседовать на мирной ноте.

Когда я добежал до указанного в билете вагона, объявили об отправлении. Никого похожего на "гриву" поблизости не было.

— Что же вы? Отправляемся уже, — проводница выдернула у меня из рук билет.

— Подождите.

— Поезд ждать не будет, — она втолкнула меня в вагон.

Поезд качнулся и поехал. Я заглянул в "свое" купе. Пусто. Прошел по вагону. "Гривы" нигде не было.

Я вернулся в купе и сел на место "гривы". Через некоторое время вошла троица примерно моего возраста в кожаных куртках. В кепках. С коробкой шампанского. Коробку они поставили на верхнюю полку. Один отстегнул от стенки сеточку для умывальных принадлежностей и сунул туда книжку. Затем все трое сели на одну полку. Трехголовый змей. Хотя в вагоне было натоплено и душно, попутчики мои кожу не сбрасывали и кепки не снимали. Только тот, что в центре, который с книжкой, расстегнулся (главный, наверное). Показалась белая майка с надписью: "Zixel — модем, факс, голос". Зиксел — это, наверное, его кликуха. Остальное — все, на что он способен.

Поезд разгонялся. Зиксел стал распечатывать коробку с шампанским. Раздал каждой голове по бутылке.

Потом они пили, кивая друг другу и ухмыляясь, стирая пот под козырьками кепок. Потом Зиксел заговорил: заработала функция "голос":

— У меня там кореш поселился. Хорошо устроился. Сначала женился на местной. Специально пострашнее выбирал, чтоб не влюбиться. Ему от нее только прописка нужна была. Получил свое, сразу отвалил. Без зазрения. Теперь большой человек, свободная птица. Получает полторы штуки грина в день. Мне б такие бабки, я бы такие дела делал...

— А я бы вообще ничего не делал с такими деньгами, — сказала правая голова.

— Нет, — Зиксел заважничал. — Там нормальные пацаны по-другому время проводят. Вот, скажем, кореш мой, он, например, каждое лето ездит в Африку, первобытных людей трахать. Такое там развлечение для богатых.

Он хлебнул и задумался. А затем произнес, глядя в пол:

— А на станции "Проспект Мира" всегда говном воняет.

Левая голова обратилась ко мне:

— Куда едешь, браток?

— Судя по билету, в Москву. А вы?

— В нее, родимую.

— Зарабатывать?

— Тратить.

— Нетлицкую ебать, — вставил Зиксел.

— Кого? — не понял я.

— Певицу Нетлицкую. Видел, наверно, по ящику?

— Красивая, — мечтательно протянула левая голова.

В сущности, они были неплохими парнями. У них хотя бы была цель на том конце пути. И это почему-то меня успокаивало.

— Шампанского хочешь? Вон, возьми, — Зиксел указал на коробку на верхней полке.

— Нет, спасибо. Книжку можно полистать?

— Запросто, — Зиксел протянул мне книжку с бабой и пистолетом на обложке.

Я откинулся к стенке и стал читать: "Состав благополучно набирал ход, и Майкл решил позволить себе немного расслабиться и предаться приятным воспоминаниям. С такой работой как у него, воспоминания нередко заменяли ему сон. Сначала Майкл вспомнил старшего брата, подтянутого, загорелого, с теннисной ракеткой в руках. Майкл не сдержал улыбки, вспомнив, как в детстве они с Брайаном дрались мешками, набитыми кукурузными хлопьями. А отец снимал этот неравный поединок на любительскую кинокамеру. Брайан был старше Майкла на шесть лет и легко победил. Майклу было обидно до слез. Тогда отец вдруг выключил кинокамеру и приказал Брайану лечь на землю. А Майкла он заставил встать над Брайаном и поставить правую ногу к нему на грудь. Брайан, как ни странно, согласился. Майкл не понимал, почему. Ведь это было не честно. И даже немножко презирал брата за это. Но они все сделали, как хотел отец, и тот снова включил кинокамеру. Майкл до сих пор отчетливо помнил взгляд Брайана. Как он снизу вверх с блуждающей улыбкой смотрел на его, Майкла, голубые шорты. Такие же голубые, как небо их родной Калифорнии".

— Блядь, — вырвалось.

"Вот уже восемь лет брат смотрел на это небо не через сетку теннисной ракетки, а через сетку тюремного ограждения. И все эти годы отец прятал от Майкла его письма. Он считал, что это убережет мальчика от дурного влияния. И что в результате? Брат сидел в тюрьме. Отец получал мизерную пенсию. Сбережения быстро таяли. Тогда-то отец и устроился коммивояжером, продавцом калькуляторов. В первый же рабочий день его избили бейсбольными битами. Майкл нашел его в грязном негритянском квартале, в луже крови и с ног до головы усыпанного сломанными калькуляторами. Он харкал кровью и кричал, что перестреляет всех и каждого в этом городе. Пусть попробует в инвалидной коляске и с ампутированной правой рукой. Майкл усмехнулся. Ведь в том, что произошло сегодня, была и его, отца, вина. В том, что Майкл спустя восемь с небольшим лет после того поединка на мешках с кукурузными хлопьями ехал в поезде с чужими документами в кармане старого твидового пиджака Брайана и с билетом на имя человека, которого он толком даже не знал".

Нет, все писатели все-таки полные мудаки.

Я ехал в Москву с полторашкой тысяч баксов. На трусах.

Я уезжал из города, где все персонажи вымышленные и все совпадения случайны.

КОНЕЦ

Червяков Денис

.