Сазанович Елена

ПРЕДПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ГРУСТИ

повесть

(Впервые опубликована в 1997 г. в журнальном варианте в литературном журнале "Юность" (№ 6). Вышла в авторском сборнике повестей: "Предпоследний день грусти", серия "Очарованная душа", Издательство "ЭКСМО-Пресс", 1998 г., Москва)

Что ж. Иногда бывает как-то не по себе. Когда ходишь из угла в угол. И не находишь себе места. Когда хочется плакать, а слез уже давным давно нет. Когда хочется думать о будущем. Но будущего осталось так мало. И поэтому с жадностью цепляешься за прошлое. И взываешь к нему о помощи. И нет объяснения этому состоянию. Хотя. Возможно. Это просто погода.

Хмурое небо. Мутные лужи. Хриплое завывание ветра. И почему-то много-много яркой. Пестрящей зелени. И почему-то — лето. А, возможно, это просто старость не дает покоя. Потухшие глаза. Ослабевшее тело. И почему-то — сильные. Четкие удары сердца. Словно сердце помимо воли еще что-то ждет...

Я все хожу из угла в угол своей комнаты, заваленной книгами, журналами, нотными листами. Заставленной цветочными горшками, статуэтками, пустыми коробками от бывших подарков. Завешенной картинами, плакатами, афишами и одной единственной иконкой.

И среди этого хаоса и беспорядка — в самом углу — мой единственный друг. Переживший со мной поражения и победы. Виолончель. И мне так не хочется к ней приближаться. Наверно, потому, что я понимаю — она вряд ли уже сможет мне помочь...

Виолончель (пояснение) — музыкальный инструмент скрипичного сем. басотенорового регистра. Появился в XV-XVI вв.. Классические образцы созданы итальянскими мастерами XVII-XVIII вв.: А. и Н. Амати, Дж. Гварнери, А. Страдивари...

До обидного мало записано в Большой Cоветской Энциклопедии о моем старом. Верном друге. До обидного мало и мне есть что добавить к этому.

С виду это очень грубый. Очень громоздкий инструмент. В нем так мало женственности. И так много силы. Ее звук певучий. Звонкий. Густой. Напоминает по тембру человеческий голос, скорее всего — баритон. И этот голос всегда звучит благородно. Даже если рассказывает не о самых достойных поступках. В этом и есть преимущество вилончели перед другими инструментами. И она — единственное. Что я еще люблю в этой жизни. И это единственное. Чем я еще дорожу в этой жизни.

У нас с ней очень много общего.

Жили мы одинаково. И доживаем одинаково. Ее лакированную кожу так же покрыли трещины и морщины. И голос ее так же охрип. И фигура так же ссутулилась. Но мы не печалимся по этому поводу. Мы выше этого. Мы отлично усвоили. Что молодость — это очень мало. А, возможно, это — ничто.

— Ну что, мой старый верный товарищ? Молчишь?

Да. Молодость — это очень мало. Мы были когда-то чертовски молоды. И мне самой в это трудно поверить. Не то, что другим.

Кто смотрит на мои поседевшие пряди волос. На мои глубоки морщины на лице. На мои сухие тонкие руки. На потускневшие глаза в обрамлении темных кругов. На мои сутулые плечи.

И походка моя отяжелела. И в моих пожелтевших зубах постоянно торчит китайский бамбуковый мундштук. С сигаретой.

Нет. Старость меня не тревожит. И жалеть мне вовсе не о чем. По сравнению с моими ровесниками я выгляжу довольно сносно. И даже где-то привлекательно. Насколько привлекательно может выглядеть постревшая женщина. Но половина моих сверстников уже давно сводит счеты с Всевышним. А другая половина страдает одышкой, сердечными недугами и проводит остатки дней на больничной койке.

Я же... Я же еще способна вот так ходить из угла в угол по комнате. Пытаясь зацепиться за прошлое. Чтобы не испугаться будущего. Которого осталось совсем мало. Я способна даже приблизиться к своей верной подружке. Виолочели. И даже что-нибудь сыграть. Из моей прошлой жизни. Правда, я не любитель искусства. И не любитель своей прошлой жизни. Да и не притрагивалась я к инструменту довольно долго. Но сегодня...

Именно сегодня мне захотелось прикоснуться к виолончели. Ведь когда-нибудь должен был бы сыгран последний аккорд. И именно сегодня. Когда хмурое небо. Мутные лужи. Осипший ветер. И почему-то — лето. Мне так захотелось к ней притронуться. Обнять ее крепко-крепко. И сказать:

— Ну что, моя милая старушка? Соскучилась? Почему бы сегодня нам не тряхнуть стариной. И не вспомнить музыку своей прошедшей жизни? Вдруг завтра уже не наступит?

О, чего мы только с ней не играли.

И мазурки. И рондо. И сонеты. И прелюдии. И романсы. И полонезы. И польки. И вариации. Даже марши. И те мы с ней успешно одолевали.

Я наливаю себе крепкую настойку из черной рябины. Я могу это позволить себе сегодня. Вдруг завтра уже не наступит? Боже. Сколько же лет прошло... И я залпом выпиваю. Что ж. Теперь я снова полна сил. Воспоминаний и молодости. О которой я совсем не жалею. Было бы о чем жалеть. Ведь молодость — это так мало. А, возможно, это — ничто.

Я аккуратно помещаю виолончель на специальный стул. Как делали это давным-давно. Наши мудрые предки. Это теперь умудрились приспособить металлический шпиль. Который упирается в пол. И исполнитель играет сидя. Поместив инструмент между колен. Нет. Я — не сторонник таких методов. Я считаю. Что музыку нужно играть стоя. Только так можно выразить свое уважение к музыке. И к своему прошлому. Прошлое и музыку почитают стоя...

Я беру в правую руку смычок. И моя рука чуть дрожит.

Ну-с. С чего мы начнем? Прекрасно! Начнем с этюдов...

Мой кот был не совсем обычного цвета — цвета морской волны. Мне, кстати, так осточертел один и тот же вопрос: "Где ты выкопала такого странного кота?" Где я выкопала? Да нигде я его не выкапывала. Он сам ко мне пришел...

Я проснулась ранним-ранним утром. Когда — роса, туман, блики солнца на оконном стекле. И прочая послерассветная чепуха.

Я протерла глаза. Взглянула в окно. И мне эта послерассветная чепуха понравилась. И я решила не идти в школу. Это решение свалилось на меня внезапно. Вместе с утренним солнцем. Я больше чем уверена в этом. В школу по этой причине я и не пошла. И тут ко мне заявился кот самого необычного цвета — цвета морской волны.

Мне позвонили в дверь. Я, зевая, стала ее открывать. А перед глазами — пустота. Кроме лестничной клетки, конечно. Тут мой взгляд опускается вниз. И сталкивается со взглядом огромного, жирного кота.

— Ничего себе! — выкрикнула я от удивления. О таком. Именно таком коте. Я мечтала всю свою жизнь. Неужели мечты всегда так легко сбываются. Учитывая, что прожила я совсем мало.

— Киска, кисонька, кис-кис-кис, — я гладила кота. Целовала его в морду. — Заходи, милый, я причешу тебе усы.

Кот не заставил себя долго ждать. И переступил порог. Важно ступая мохнатыми лапами.

Я держала кота перед зеркалом. И расчесывала ему усы. Кот улыбался. Я бы не сказала. Что его улыбка была добродушной. Или открытой. Или бесхитростной. Скорее — ироничной и лукавой. Но мне эта улыбка пришлась по вкусу. И с тех самых пор мы с котом улыбались одинаково.

И я решила. Что этой своей радостью нужно непременно поделиться с мамой. Отлично зная ее трепетное отношение к живой природе.

Я стояла на пороге ее спальни, держа в руках кота. И пушистые лапы этого славного животного щекотали мои голые коленки.

Маму я застала в знакомой позе. Она лежала, расплостав руки на широкой постели. И ее длинные черные волосы прядями расползлись по белоснежной простыне. Ее голова была повернута вправо. К огромному зеркалу. В стиле Людовика-IV. И ее утонченное лицо выражало утонченную печаль. И в ее раскосых синих глазах скапливались капельки слез. Да. Эта поза была мне хорошо знакома. Мама в очередной раз переживала трагедию любви.

Мама, не отрываясь, разглядывала себя в зеркале французского короля. И видела, как у нее впали щеки от переживаний. Как появились синяки под глазами. От потрясений. Как побледнело лицо. От отчаяния.

Мамино сердце готово было разорваться на части. В очередной раз. Но до разрыва так и не доходило.

— Мамочка, посмотри. Какой замечательный котик. Лапочка какая. Кис-кис. Тебе нравится? Правда, симпатяга? Он будет у нас жить. Хочешь. Он поселится прямо у тебя в спальне? Ему здесь обязательно понравится. Он тоже любит смотреться в зеркало. А по утрам он будет мило мяукать. Вместо этого дурацкого будильника. Я думаю у него есть слух...

— Что? Ты что-то сказала? — Мама плавно повернула голову в мою сторону. И трагедия любви в тот час испарилась с красивого маминого лица. — Боже! Кто это! Кто это чудовище! Брось сейчас же! Он тебя съест! И меня тоже! Брось!...

— Мамочка! Успокойся, родная. Это хороший котик. И он вовсе не людоед. Его Жаном зовут, — ляпнула я наугад первое попавшееся имя.

— Жаном? Почему Жаном? При чем тут французы? Русских имен что ли мало?

— В честь Жанны Д"Арк, народной заступницы и великомученицы.

Вдруг мама вспомнила, что она несчастна. И вновь повернула голову к зеркалу. Чтобы доказать себе. Что она не обманывается.

Я пошла к выходу.

— Люсенька! — вскрикнула мама. — Люсенька, подойди ко мне. Пожалуйста.

Я нехотя приблизилась к ее белоснежной постели.

— Девочка моя родная, крошечка моя. Маленький мой человечек, — мама прижала меня вместе с котом к своей груди. Гладила мои волосы. Целовала лицо. И глаза моей мамы смотрели поверх меня. В зеркало. И на лице моей мамы по-прежнему отражалась трагедия очередной любви...

Когда маме надоело меня обнимать. И когда она почувствовала. Что долг материнской любви честно исполнен. Он выставила меня с котом за дверь. А сама осталась страдать в одиночку. На широкой белоснежной кровати.

Первое чувство, которое я испытала в жизни — это чувство равнодушия. Хотя, говорят, это вовсе и не чувство. Это — ничто. Это — когда уже нет никаких чувств. Говорят. Это когда не испытываешь ничего, после глубоких переживаний и бурных ощущений.

Я же. Никаких эмоций еще не пережив. Первым делом испытала равнодушие. Равнодушие к своей матери. С самого рождения. С того самого мгновения. Когда она силой оторвала меня от своей груди. Заявив на весь мир. Что грудное молоко портит фигуру. Фигура для моей материя являлось одним из смыслов (или продолжением смысла) жизни. И я. С отвращением глотнув "Малыша". Сразу же познала равнодушие.

Правда, несправедливо не упомянуть, что маму все-таки мучали угрызения совести. И она. Развалившись на широкой постели. И повернув голову к королевскому зеркалу. Просила Всевышнего простить все ее грехи. И Всевышний почему-то прощал. Почему он это делал — для меня долго оставалось загадкой. И лишь спустя многие годы я поняла, что моя мать была достойна. Не равнодушия. А скорее — жалости и сострадания. Может быть, открытого неприятия. И открытого отчуждения. Да чего угодно! Но только не равнодушия.

И лишь спустя многие годы я поняла, что эта женщина. Которой Бог дал и ум. И удачу. И красоту. И талант. Так никогда и не познала чувство любви. Чувство той любви. Которую он сама выдумала. Той любви, которой на свете вообще не бывает.

А на свете бывает совсем другая любовь. Но эта другая любовь маму совсем не устраивала. И только спустя многие годы я поняла. Что основное предназначение моей матери на земле — это быть горячо любимой. И горячо любить. Под южным солнцем. Под северным небом. Не все ли равно? В безжизненной пустыне. В огромном городе.

Не все ли равно?

Но Бог лишил ее этого. Или лишила себя этого она сама...

Но эти разумные мысли посетили меня спустя многие годы. А сегодня...

А сегодня я была просто равнодушна к своей матери. Я с нескрываемым равнодушием глядела на ее черные густые локоны волос. Которые она любила наматывать на палец, Чуть склонив глову. На ее голубые раскосые глаза. Которые она любила щурить. Наполняя то смехом, то слезами. На ее маску вечного страдания на лице. К которому чуть прикасался лебяжий пух в пудре.

И насколько я была равнодушна к своей матери. Настолько обожала своего отца.

Мой отец долго хохотал, разглядывая кота странного цвета. Он пожимал ему лапу и трепал загривок. Потом долго и внимательно изучал строение шерсти. Рассматривал ее под микроскопом. И вычислял пропорции цветовых гамм на компьютере. Право, мой отец был прекрасным из прекраснейших чудаков.

— А что сказала мама про этого кота. С такой необыкновенной расцветкой? — этот вопрос папа задал по прошествии долгого времени. Я — то уж понимала. Что он хотел спросить это сразу. Этот вопрос постоянно вертелся у него на языке. И он наверняка репетировал его про себя. Чтобы тот выглядел вполне непринуждено.

— Мама? Мама, по-моему, понятия не имеет. Что котов такого цвета. Ну, просто не существует в природе. Поэтому она нисколечки не удивилась. Она просто испугалась. Что он нас всех сожрет.

Я резко прервала свою речь. Отец выжидающе посмотрел на меня. Но я упорно продолжала молчать. Я отлично знала, как он ждет. Ждет, что я еще что-нибудь расскажу про маму. Или хотя бы просто упомяну ее имя. Только от упоминания ее имени отцу уже становилось тепло и приятно. И меня это раздражало. Насколько я обожала отца. Настолько мне доставляло наслаждение его мучить.

Но сегодня мне почему-то стало искренне его жаль.

— Мама очень устала, — выдавила я. — Она лежит на кровати. И смотрит в зеркало. А в зеркале — только круги под глазами. И впалые щеки. Бедная мамочка, — и я нарочито громко всхлипнула.

— Зачем ты так, Люся, — отец взял меня за руку. — Наша мама — замечательный человек. Ей нелегко, Люся. Она так много репетирует...

— Я не нуждаюсь в адвокатах, — прервал наш разговор хорошо поставленный мамин голос.

И мы увидели ее. Прекрасное лицо исказило раздражение. Раскосые глаза метали черные молнии. Накрашенные пухлые губы кривились в ядовитой усмешке.

— В адвокатах я не нуждаюсь! Эта гадкая девчонка берется меня поучать! Вчера она без спроса посмела одеть мою юбку. Негодница! Эту — дорогущую вещь! Я сама. Только в редкие праздничные дни. Позволяю ее одевать! Или на телевидение... А она... Просто так... У нее все просто!

Отец успокаивающе провел ладонью по лицу матери.

— Я прошу тебя... Ну, Катенька. Я поговорю с ней. Катя, только успокойся. Если хочешь, я накажу ее... Почему ты без спроса взяла мамину юбку? — отец повернул голову ко мне. И попытался сердито нахмурить брови. Но из этого ничего не получилось. И я его в очередной раз пожалела.

Кот Жан дремал на тахте и, казалось, не обращал никакого внимания на семейную драму. Я взяла отца за руку.

— Пойдем, папа. Это удивительный кот. Он, по-моему, что-то знает.

— Люсенька, ты же видишь. В каком состоянии мама. Я не могу оставить ее одну. Она так расстроена. Она так много работает. Так много репетирует. А ты — иди. Конечно, иди. Если этот кот что-то знает, тебе непременно нужно быть с ним. Ты только... Ну, в общем... — и папа виновато посмотрел на меня.

Я взяла кота на руки. Крепко прижала к груди. И папа поспешно закрыл за нами дверь. Никому не было дела до нас с Жаном. Впрочем, дверь папа мог так плотно и усердно не закрывать. Я наизусть выучила сцены из семейной драмы. Мама будет долго и истерично заламывать руки. И кричать. Что она самая несчастная из всех несчастных женщин вместе взятых. И в конце-концов. Мать в очередной раз уедет от нас. Искать свое счастье. И в очередной раз. Когда ее счастье окажется обманчивым. Она вернется к отцу. И даже некоторое время будет считать свою прошлую жизнь — ошибкой.

— Доченька, — отец заглянул в мою комнату, — иди, простись с мамой.

— Уже? Так быстро?

Мама стояла, держа в руках большущий кожаный чемодан. И почему-то не хотела отдавать его папе. Наверно потому. что ей необходимо было в этот момент за что-нибудь зацепиться. Мама стояла в черном плаще. Туго обтянув ремнем невероятно тонкую талию. Стоимостью в грудное молоко. Лицо мамы блестело от слез. А, возможно, от крема. Она бросилась ко мне. Стала жадно меня целовать. Просить прощения. Повторять, что никогда не простит себе грудное молоко. И что вообще — она бестолковая и негодная мать. И Бог ее обязательно накажет. Но Бог почему-то ее так никогда и не наказывал. И только спустя много времени я поняла. Что он ее давно наказал.

Следующий на очереди стоял папа. И мама повисла у него на шее.

— Митенька, прости. Только ты. Только ты сможешь простить. И понять. Только ты... Береги ее... Кроме вас у меня никого... И вряд ли будет... Берегите себя... — моя мать истерически плакала. Но мне не было ее жаль. И даже спустя многие годы я так и не поняла: были ее слова искренними или нет? Но, по-моему, этого не знала она даже сама. Для нее вся жизнь была сценой. На которой приходилось играть разные роли. И надо ей отдать должное. Делала она это талантливо .

Маме предложили ангажимент за границей. В оперном театре. Более престижном. И он назывался Королевским. И мама тут же решила. Что королевы в нем нет и быть не может. Кроме нее. И умчалась в дальние страны. Бросив нас на произвол судьбы. Правда. Не забыв выпросить у нас прощения. Чтобы вольной птичкой с чистой совестью порхать и петь на сцене Королевского театра.

Мы стали жить втроем. Я. Мой обожаемый папа. И кот ненормального цвета морской волны.

... Мы с Жаном гуляли редко. Нас вполне устраивало сидеть дома. Особенно когда шел дождь. Или когда — холод. Пожалуй. Что и жара нас не не так уж радовала. Поэтому мы редко выбирались на улицу. Я забиралась с ногами в кресло. И кот прыгал ко мне на колени. И я. Обхватив руками толстенную книжку. Громко читала вслух. Я уверена. Что Жан понимал все. До последнего слова. Постепенно его кругозор расширялся. Постепенно он узнавал, что такое парижская коммуна. Летающие тарелки. Что такое времена великой депрессии. И что такое микроскоп. Что такое измена. Измена Родине. И супружеская измена. И в чем их отличие. Жан был очень способным и впечатлительным котом. И на каждую прочитанную книжку бурно реагировал.

Любимой героиней Жана стала Жанна Д"Арк. После подробного изучения Столетней войны, а так же биографии народной героини Франции. Кот, завидев блики огня, становился на задние лапы, передние скрещивал перед собой и прислонялся спиной к стене. И жмурил глаза. И на его морде проступала мука всех времен и народов. Впоследствии, он, по-моему, и впрямь внушил себе. Что он никто иной, как Жанна Д"Арк. И стал зазнаваться. Но эту спесь я из него быстро выбила. Посадив однажды на горячую батарею. И тогда Жан, ощутив на себе, что такое огонь, больше не пожелал ни гореть на костре. Ни принимать на себя муки человечества. Его вполне устраивало жить домашним ленивым толстым котом по имени Жан.

— Жан, мой любимый дорогой Жан. Как ты думаешь, зачем нужна мать? Разве без нее нельзя прожить? Очень даже можно. А, возможно, и нужно. Знаешь, как полезна ранняя самостоятельность? Ага! А я знаю. Представляешь, первое слово, которое заставляют детей писать — мама. И на уроке музыки заставляют петь песни про мам. А на уроке живописи все только и делают, что, высунув языки, пытаются изобразить лицо своей матери. Ну, скажи, мой горячо любимый котище по имени Жан. Зачем?

Кот тяжело вздыхал. Чесал лапой за ухом. Открывал рот, желая высказать что-то важное. Но не говорил. Потому что его никто не научил разговаривать.

Папа по-прежнему много работал. Он занимался моллекулярной физикой. И мы с мамой понятия не имели. Что это такое.

— Жаль, Люська, что ты ничерта не понимаешь в физике, — вздыхал папа. — Поверь , это самая лучшая профессия.

Я верила. Потому что меньше всего в жизни мне нравилось искусство. Особенно люди, которые его делают. Но понять физику было выше моих сил.

Папа иногда присоединился к нашей компании с Жаном. И пытался объяснять нам вслух свои новые открытия из области молекулярной физики. Кот Жан демонстративно зевал. И сладко засыпал у меня на коленях. А я. Старательно изображая на лице заинтересованность. Широко раскрыв глаза. Смотрела на папу. И в конце-концов, тоже сладко засыпала. И папа уже сам себе что-то долго объяснял.

Мы со страхом продолжали ждать возвращения матери. Мы не могли предположить. Предугадать. Какое настроение у нее будет в этот приезд. И боялись.

На сей раз мама приехала ни злой. Ни счастливой. Ни уставшей от страстей. Ни желающей свести счеты с жизнью. Ни раскаивающейся грешницей. Она просто приехала. Чтобы успеть схватить меня за руку и выпалить на одном дыхании:

— Люська, собирайся! Мы едем на море. Ты же любишь море? Я угадала? Хотя никогда не поймешь, что ты любишь. И что — нет. Меня ужасно раздражает, что ты сама толком не знешь, чего... Хотя... Ладненько. Где твои вещи? У тебя вообще есть вещи? На море ты загоришь. Поправишься. А то я действительно. Что-то слишком мало уделяю тебе внимания...

Я только было попыталась успокоить маму, что она вполне достаточно уделяет мне внимания. Даже более того... Но мама. Так и не дав мне раскрыть рот, сгребла в кучу мои вещи вместе со мной и потащила вон из комнаты. Успев крикнуть на ходу растерянному, но уже ничему не удивляющемуся папе:

— Ей нужны воздух. Солнце. И вода. Жаль, Митенька, что мы не поедем вместе, — вздохнула на ходу мама. Но почему мы не поедем вместе, она так и не сумела объяснить.

В то время мне уже стукнуло шестнадцать. Для моих ровесниц наступила самая жаркая. Самая счастливая пора — пора любви. Но меня эта жаркая счастливая пора меньше всего волновала. Вернее — не волновала совсем. Мои ровесницы уже вовсю красили ресницы и губы. И носили черные капроновые колготки с розочками на косточке ступни. На переменках они заговорщецки перемигивались. И заглядывали в соседние классы. А я. Еле передвигалась по коридорам школы. И мой бессмысленный взгляд лениво бродил по стенам школы. И мои выгоревшие ресницы от скуки опускались вниз. И из моего "хвоста" в черной резинке так же лениво и скучно выбивались светлые волосы. И мои шерстяные колготки собирались "гармошкой" на острых коленках. И мое школьное платье всегда было длиннее спереди. Наверно, от дурацкой походки. А на моем носу вызывающе сидели кругленькие очки. Хотя я не такой уж была близорукой. Короче, о вопросах пола я не задумывалась. По-видимому, в нашей семье вопросы пола решала за всех моя мама.

На море я умудрилась прихватить с собой Жана. Впрочем это было не так сложно устроить. Потому что мама ничего не видела позади себя. Она неслась только вперед, со скоростью ветра. И, как всегда, создавая вокруг себя шум, хаос и суету. И на ходу звонко кричала во все горло. Доказывая еще раз, что у нее прекрасный голос.

— Твоя черепашья походка меня раздражает! Неужели нельзя побыстрее! И почему ты, Люська, у меня такая отмороженная! Неужели тебе самой приятно вот так медленно передвигаться в пространстве...

Я плелась сзади. Обнимая со всей силы Жана цвета морской волны. И прижимаясь щекой к его шерсти.

Мама только в поезде умудрилась удостоить кота своим вниманием. Когда решать вопрос: нужны ли Жану солнце, воздух и вода было уже поздно.

Мы поселились в небольшом, уже почти разваленном домике. В котором пахло сыростью и жаренными баклажанами. Спали мы на полу, подложив под голову старое тряпье. Мама визжала от восторга. Оказывается. О такой романтике она мечтала всю жизнь. Вдоволь насытившись роскошной жизнью за границей, ее мечты были вполне понятны. Меня же такая романтика раздражала. Но я к ней быстро привыкла. Как легко привыкала ко всему на свете. Как привыкла к самому свету.

Когда мы появились на пляже. В нас вонзились, словно южные кинжалы, жадные взгляды. И на каждого из нас смотрели по-разному. Самые страстные взгляды, безусловно, возились в мою маму. И самые страстные. И самые острые. И самые южные. И восхищенные. И ненавидящие. В общем, как жила моя мама, так на нее и смотрели. И я впервые по-настоящему заметила. Насколько очаровательна моя мать. И я впервые по-настоящему задумалась, почему ей так не везет в ее любовных исканиях. И мне впервые захотелось, чтобы ей непременно повезло. И впервые этим желанием я предала папу. И предательство мое было мгновенным, секундным. молниносным. И этим я себя оправдала.

На меня же все смотрели просто с любопытством. И я это отлично понимала. Все гадали: кем я прихожусь этой хорошенькой женщине? Подружкой? Сестрой? Племянницей? (это уже в крайнем случае).

На кота Жана смотрели с недоумением. Цвета морской волны? Но почему? Котов такой расцветки не бывает. И этот жирный высокомерный кот вовсе не похож на эту мягкую красивую морскую волну. В которой с удовольствием плескаются все.

Моя мама стала королевой пляжа. Моя мама стала королевой моря. Моя мама стала королевой солнца. Моя мама стала просто королевой.

— Ты же моя дочь. Ну почему ты какая-то.... Ну, я не знаю, я не хочу сказать, что ты не красива. Ну, вот почему ты, к примеру, лохматая? Да распусти ты свой дурацкий хвост! Пусть твои волосы падают на плечи. У тебя красивый, густой волос. А походка? Я не понимаю, в кого у тебя... Ведь тебе уже давно минуло шестнадцать. Неужели нельзя хоть чуточку следить за собой? А эти дурацкие очки! И без них прекрасно можешь обойтись. Я тебе привезла столько шмоток! А ты все в этих дешевых шортах и сандалях! И почему ты ни с кем не дружишь? Люська, ну почему? Ты считаешь, что друзья — это... Что их вообще не бывает? Ты не права, девочка... А этот дурацкий кот! Это чудовище!... Я хочу, чтобы моя дочь была достойна своей матери...

У меня же не возникало никакого желания быть достойной своей матери. И общества Жана мне вполне хватало. И вполне устраивало. И генетическую теорию я считала грубой ошибкой Дарвина.

На море мы приехали вместе. Но так уж получилось, что по отдельности проводили время. И по-разному. Единственное. Что нас объединяло — это прогулки у моря. Но и прогулки у моря мы совершали в одиночку. В разное время. И в разную погоду. И в разное настроение. Так уж получилось.

Моя мама любила гулять по утрам. Она была ранней пташкой, моя мама. И пела не только в Королевском театре. Случалось, что и просто так. Голос у нее был сильный. Уверенный. Даже низкий. Душа у моей мамы была очень хрупкой. Растерянной. Даже жалкой. А сама моя мама была... Бог знает, какой была моя мама...

Мама набрасывала на голые плечи черную паутиновую шаль. Связывала волосы красной атласной лентой в огромный пушистый хвост. И босиком, в тоненьком купальнике ранним утром шла к морю. И никто не мог догадаться — холодно ей или нет. Кожа ее не погрывалась "гусиными" лапками. Она была гладкой и скользкой, как волны моря. И губы ее не синели от холода. Они были пастельно-розовыми, словно к ним прикасалось утреннее небо. И плечи ее не сутулились от холода. Они были прямыми, как отшлифованный мрамор. И руки ее, словно крылья птицы, плавно взлетали вверх в такт невесомым шагам.

Моя мама никогда не могла смириться с тем, что на свете существует старость. Она жмурилась при виде стариков. Она закрывала уши, когда слышала это слово. Она пряталась в мире музыки. В храме красоты. В иллюзиях совершенства. Если чувствовала дыхание старости на своем лице... Годы считать она наотрез отказалась. И любила она молодых. И Бог миловал ее. он не опустил на ее тело старость. Не покрыл его дряблостью и морщинами. Не осыпал волосы россыпью снега. Почему Бог миловал ее. Всю жизнь алчно пьющую грех. Мне это было трудно понять. И лишь спустя многие годы я это поняла.

Мою мать. Пессимиста по разуму. Мозахиста по душе. Меланхолика по сердцу. Всю жизнь берегла судьба. Лишив ее неудач. И просто невезенья. И тем самым лишив ее самого главного. Того. Чему она решила посвятить свою жизнь — науке страдания. Но для страданий у нее не было причин. И ей пришлось самой их искать. Самой создавать. И придумывать. И надо отдать должное — ей это иногда удавалось.

Моя мать. Божественно красивая. Черноволосая. Босоногая. Розовокожая. Гибкая. Плавно приближалась к морю. Опускала свои ноги в остывшую воду до щиколоток. И пела. И ее песню слышало своенравное море. И любило мою мать. И благодарно целовало ее ноги. И эту песню слышало самолюбивое солнце. И любило мою мать. И целовало сквозь черную шаль ее плечи. И эту песню слышал строптивый ветер. И любил мою мать. И целовал ее розовокожее тело.

И море, и воздух, и солнце. И небесные силы. И земная природа. Все. Все. Все не понимали. Как можно не любить мою мать. Настолько она была совершенна.

Я же была равнодушна к своей матери. А значит — я ее не любила. Я не любила ее за то. Что у меня ее не было. Я не любла ее за то, что нуждалась в ней. Что боялась за нее. Что ждала ее возвращения. Считая крупинки риса, чтобы быстрее тянулось время. Вспоминая каждое прожитое мной мгновенье. Чтобы быстрее шло время. И только когда зерно было просчитано. Когда из воспоминаний было выжато каждое прожитое мгновенье. Моя мать возвращалась. И я, глядя на нее. Равнодушно пожимала плечами. И укрывалась в своей комнате.

И лишь теперь. На море. Слыша по утрам песню красавицы-матери. Босоногой. Черноволосой. С красной атласной лентой. Запутавшейся в черных волосах. И черной шалью, наброшенной на голые плечи. Слыша песню женщины, которую Бог наделил всем. Женщины. Которую Бог уберег от всего. Так и не дав ей самого главного. Той любви, которую придумала ее воспаленная фантазия. И о которой она так грустно пела по утрам... Слыша ее грустную песню. Впервые за 16 лет в чувство равнодушия робко и боязливо вкралось чувство жалости. И я во второй раз предала отца. Как мне тогда казалось.

Как-то я вернулась с пляжа раньше обычного. И через приоткрытую дверь нашего дома заметила маму. Сидящую за столом. И молодого человека. Прислонившегося к стене.

— Но почему ты только смотришь на меня, — отчитывала мама парня. — Почему ты ничего не говоришь?

Мама нервно барабанила пальцами по столу.

— А? Я не понимаю! Но почему! Я смущена. Мне некуда деть руки. Ты же видишь. Я не знаю, куда подевать эти дурацкие руки.

— Вовсе и не дурацкие. У тебя нежные. Красивые руки, Катя. Но в любом случае, ты можешь взять книжку. У тебя есть книга? И полистать ее...

— Ты так думаешь? — мама принялась рыться в чемодане. Среди пустых пачек от сигарет. Помятой одежды. Конфетных фантиков. Всяких баночек, коробочек и других мелких, ненужных вещиц она наконец отыскала толстенную книжку. И с гордостью вытащила ее. Точно не припомню. Но это была, по-моему, история древнего Китая. Какое отношение имеет Китай к моей маме — на это вряд ли бы кто-нибудь ответил.

— Действительно, как я сразу не догадалась. Это же так просто, — мама стала лихорадочно листать книгу о древнем китайском народе. И больше всего ее заинтересовали яркие рисунки. — Интересная книга. Но почему? — и она вновь подняла взгляд на парня. — Что нибудь случилось? Ты так изменился. Стал таким молчаливым. Серьезным. Даже каким-то печальным. Именно! Печаль я читаю в твоих... глазах. Я так надеялась. Нет. Я была уверена, что нам здесь никто не помешает...

Я наконец широко распахнула дверь. и переступила порог дома.

— Извините, я, кажется, подслушала ваш разговор.

— Ты! — мама от негодования выронила книжку. — Ты всегда мне хочешь помешать! Испортить! Ты...

Мама искала, и не находила слов.

Слова нашел молодой человек. Он приблизился ко мне вплотную. И довольно галантно поцеловал мою руку. А его раскосые голубые глаза бегали по моему лицу. И в них действительно прочитывалась печаль. Я не отводила взгляд. Да. Этот парень был бесспорно интересен. Я с любопытством вглядывалась в его глаза. И думала, какой у него удивительно японский разрез глаз.

— Меня зовут Мак, — он широко улыбнулся. И я увидела, какая у него удивительно американская улыбка.

— Ма-а-ак, — протянула нараспев я. — Ваши родители, видимо, были без ума от цветов. Наверно садовниками? Но почему мак. А не василек, к примеру.

— Примеров можно привести тысячи. Кстати. К такому роду имен я тоже отношусь весело. Но мое имя меня вполне устраивает, — и Мак почесал свой нос. И я увидела, какой у него удивительно греческий нос. — Но, к сожалению, мои родители были равнодушны к цветам. Но не равнодушны к философии. Маккиавели — их любимый философ.

— Ей всего шестнадцать. И она равнодушна к вопросам пола. И друг у нее только один. Какой-то помойный кот. Кстати, какого-то ненормального цвета — морской волны. Мне раньше казалось, что таких котов вообще не бывает. И имя почему-то французское — Жан. Франция так далеко...

Мама уже не листала книгу. И не барабанила пальцами по столу. Лицо у нее было усталое. И мне показалось — чуть постаревшее...

Кот Жан любил гулять исключительно днем. Утром он как правило спал. Вечер нагонял на него необъяснимую тоску. От которой он прятался за мою спину. Внимательно наблюдая. Как мы с мамой раскладываем пасьянс. Или играем просто в "дурака".

Я бы не сказала, что мы с ним были хорошими друзьями. Но хорошими приятелями, пожалуй, все-таки были. Нас объединяло одно: мы были в равной степени циничны.

Но если мой цинизм остановился на степени равнодушия к окружающему миру. То у Жана он перерос в озлобленность и неприятие этого мира. И я это чувствовала. Но прощала Жана. Потому что он был моим единственным, если не другом. То приятелем точно.

Жан считал себя очень несчастным котом. Вернее, незаслуженно обделенным счастьем. Счастье у Жана ассоциировалось с одним понятием — понятием славы. И Жан считал, что он вполне имеет на это право. По твердому убеждению Жана, которое я читала в его хитрющих зеленых глазах. Слава — это единственное, что может подарить человеку все. И нечеловеку тоже. И Жан вначале делал ставку на свой внешний вид. Он отлично усвоил. Что котов цвета морской волны не бывает в природе. И вот вопреки общему мнению появлятся он. Огромный, лохматый, морской. Ни на кого не похожий. Умный, всезнающий. И много повидавший в противоречивой жизни. Он устало оглядывался вокруг себя. И презрительно фыркал в лицо любопытным зевакам. Тыкающим в его пальцами. Бесспорно, внешний вид Жана заставлял задерживать на себе внимание прохожих. Но не более. Кроме раскрытых ротов. Смешков. Недоуменных пожатий плечами. Он ничего не имел.

Правда, один раз даже появилась заметка в вечерней газете о селекции животного мира. Но ни к чему хорошему это не привело. К нам домой нагрянула делегация ученых. журналистов. фотографов. И Жан понял — вот его звездный час. Он заискивающе терся шерстью об их ноги. Преданно заглядывал в глаза. Как маникенщик ходил с гордо поднятой головой по комнате. Когда его снимали. Но в конце-концов, узнав о решении важных мужей. Расстроился, поник. И, если бы умел плакать. Наверняка бы разрыдался. Потому что было принято решение — поместить кота с необычной шерстью в научную лабораторию. Для проведения исследования и опытов. С целью дальнейшего развития отечественной науки. Наверняка, за счет Жана уже многие мечтали получить научные степени и написать диссертации. А в сущности на кота всем было глубоко плевать. И он это быстро понял. И прыгнул мне на колени. И лизнул мою руку. Он вновь хотел быть толстым ленивым котом. И ни за какую славу не хотел променять свою сытую жизнь в нашем доме. Потому что на развитие отечественной науки Жану тоже было глубоко плевать.

Поэтому я решила взять удар на себя. И во чтобы то ни стало защитить моего приятеля. Я заплакала (в отличие от Жана это я делать умела). Громко шмыгнула носом. И заявила. Что все это выдумки. Что я смешав зеленку и синьку. Перекрасила шерсть этого обычного подворотного кота. С единственной целью — прославиться. Меня пожурили, но поверили. Поверить в мое желание прославиться было гораздо проще и легче. Чем поверить в цвет морской волны у кота.

На этом, пожалуй, звездный час Жана и закончился. Но он не хотел сдаваться. И решил для себя, что его внешний вид — это для дешевой публики. Но дешевая публика его не устраивала. Жан по-прежнему считал себя отпрыском аристократической породы. Родственники которой, по мнению Жана, живут за границей. Поэтому, если его звезда взойдет. То только не над толпой серых масс. А над кружком избранных. И он сделал для себя открытие. Он не сиамский кот. И не сибирский. И даже не... И вообще ни какой другой. Он кот — элитарный. Но чтобы это поняли другие. Ему, как воздух, нужна была слава. Поэтому Жан так вдохновенно увлекся идеями Семилетней войны. И ореол мученичества Жанны Д"Арк воспринял как свой собственный. О, нет! Ему не было дела до угнетенной толпы. И тем более он не собирался гореть ради нее синим пламенем. Он понял другое: мука — вот удел известных личностей. Миллион терзаний — вот самая верная ступенька, ведущая к признанию. Над Жанной он посмеивался из-под длиннющих усов. И втайне считал ее наивной простушкой. Чего стоит слава? Если ее сладкие плоды не вкусить при жизни. Это один из любимых вопросов, которые он молча задавал окружающему миру. И не дожидался ответа. Потому что этот вопрос был риторическим.

Внутренние противоречия — вот что было написано на морде Жана, когда он появлялся на улице. Мученичество и одиночество отливались на его неправдоподобной шерсти.

Жан не любил нашу семью. Я это тоже чувствовала. Он завидовал моей матери за то, что она вдоволь купалась в лучах артистической славы. Он презирал отца за то, что тот не терпел популярность. И особенно ее последствия в нашей семье. Он свысока жалел меня. За мое полное равнодушие к лаврам. Во всех их проявлениях.

Однако волей-неволей, хотел он этого или нет. Жан набирался знаний. От нашей семьи. От дневных прогулок. От многочисленной информации, которую обрушил на его зелено-синюю голову конец века.

И как обычно, Жан шел к дневному морю. Его зелено-синяя глова была поднята вверх. Его зелено-синие лапы важно ступали по раскаленному песку. Его зелено-синий хвост распушился павлиньим. И на его морде было написано зеленым по синему (или наоборот) — глубокое. Как море. И вечное. Как камень. Страдание всех времен и народов.

Кот Жан пел по-своему. Тягуче и хрипло. Но я его хорошо понимала. Поскольку способность к языку природы я проявила еще в детстве. Мне с детства было гораздо проще понять природу. Чем человека. И я жалела Жана. По сути безродного и беспородного кота. По воле генетики окрашенного не в самый удачный цвет из всех существующих на земле. И по воле Бога занесенного к нам в дом. И как потом оказалось — только не к счастью.

... Я любила гулять по вечерам. И не потому, что вечером так романтично. И солнце спряталось. И море охладело. И таинственные шорохи вокруг. И лодка покачивается на мели. И скупое молчание темноты. Нет, романтика здесь ни при чем. Хотя и ее нельзя отрицать в моих вечерних прогулках. Я любила гулять в это время потому. Что мне никто не мешал. Это не значит, что не задевали плечом. И не наступали на ноги. Или. Например, не кричали на ухо. Мешая думать. И не задавали вопросов. На которые нужно было обязательно отвечать. Нет. Здесь совсем другое. Мне трудно объяснить. Но мне нравилось в вечере то. Что мне просто не мешали. Я существовала как-то сама по себе. Без внешней оболочки. Я чувствовала себя улиткой без раковины. Ее необходимость ночью отпадала. Я могла легко сбросить ее с плеч. И не почувствовать боли. И не бояться остаться наедине с собой. И не бояться остаться просто собой. Потому что мне не мешали. И я не пела песен ночью. Как мама. И не грустила о вечном. Как Жан. И не любовалась морем. И не пила взахлеб чистый морской воздух. И не слабела от мыслей. Я сама была и песней. И морем. И воздухом. И мыслью. Мне не мешали.

И еще меня привлекало в вечерних прогулках к морю — их однообразие. Вечера повторялись. Повторялось дрожание воздуха. Повторялось покачивание лодки. Повторялось отсутствие солнца. Повторялись таинственные шорохи. И прохлада моря повторялась. Я наслаждалась однообразием вечеров. Их скукой. Я не любила перемены. Бурные всплески. Внезаные падения. Внезапные взлеты. То. что так боготворила моя мать. Я не могла полюбить. В однообразии вечеров я и улавливала саму вечность. И она уже не являлась для меня абстрактным философским понятием. Она напоминала часы. С циферблатом. Секундной стрелкой. Тик-так. Тик-так. Тик-так. И так из вечера в вечер. И так из месяца в месяц. И так из года в год. Из века в век. Из вечности в вечность. И всегда — я. И всгда — ночь. И всегда — море. Я чувствоала. что способна словить мгновение. И это мгновение облечь в вечность. Я смотрела на свои вечные часы. Прикладывала их к уху. Слышала равномерные удары мгновений. И ничего не боялась. И ничего не пела. И ни чем не упивалась. Я сама была и песней. И морем. И воздухом. И мыслью. И вечностью...

Я не знаю, следил ли за мной Мак этим вечером. Скорее всего — да. Но я не слышала шаги позади себя. Как всегда — я ничего не слышала. Я настолько ушла в себя. Что не воспринимала окружающий мир. А он был. Хотела я этого или нет. И сегодня вечером этот мир представлял красавчик Мак.

И я вздрогнул от неожиданности. Увидев его на пляже. И сразу же поняла. Он попытается нарушить мою вечность. Изменить ее. И перевести стрелку моих часов вперед. А, возможно, назад. Этого я не хотела. Мое однообразие настолько заполнило мой внутренний мир. Что отказаться от него было бы равносильно смерти.

— Зачем вы здесь? — спросила я. Хотя все уже давно поняла. Я всегда все предчувствовала раньше предстоящих событий. Гораздо раньше.

Мак сжал мой локоть. И я почувствовала, какие у него холодные пальцы. А потом я почувствоала, как они забирают тепло моих рук. Моих плеч. Моего тела. Мое тело похолодело. Дрожь пробежала по моей коже. А потом — слабость. Слабость до головокружения. Слабость до мизинца на правой ноге. Слабость до приступов височной боли. Я уже знала такую слабость. В детстве. Когда почти физичнски осознала. Что тоже умру. Вот тогда я и придумала свои вечные часы. Тик-так. Тик-так. Тик-так. Вечность — тик-так. И все повторяется до такой степени, что умереть невозможно. Потому что я тоже повторяюсь. Но сегодня вечером... Нет. Сегодня не просто страх. Сегодня я впервые поняла. Что на свете существует любовь.

Я, конечно, всегда знала любовь. И никогда ее не делила. Я могла влюбиться в дерево на нашей даче. Ухаживать за ним, как за ребенком. Часами стоять с ним в обнимку, задрав голову. И любуясь пышной зеленой листвой. С той же одержимостью я когда-то влюбилась в нашу двадцатилетнюю соседку. Следила за ней. Копировала ее походку и жесты. И по ее примеру носила одно время исключительно "немецкую стрижку". С той же страстью я любила отца. Доброго, великодушного, но слабого человека. Растратившего жизнь на любовь к матери. И никогда не жалеющего об этом...

Мак до боли сжал мой локоть. И я физически поняла, что на свете существует еще другая любовь.

Конечно, я и раньше знала о ней. Знала, что из-за нее бывают бессонные ночи. Из-за нее проливаются слезы. И даже сочиняются в лунную ночь стихи. Но моей флегматиной натуре все эти романтические прелести были чужды. Любовные страсти, как остросюжетные мелодрамы прокручивались перед моими глазами с раннего детства. И главной героиней этих профессиональных работ была моя неугомонная мать. Я же себя слишком любила, чтобы любить кого-то еще. Я жалела свой сон. И жалела свои слезы. И жалела свои рифмы отдавать какой-то любви. А, проще говоря. Я была к ней равнодушна. И мальчишки для меня просто не существовали. И, видимо, только поэтому они на меня так часто заглядывались. Их тянуло ко мне. Им настолько глубоко кем-то была заложена мысль о превосходстве недоступных и гордых женщина. Что они по-инкубаторски ее проглатывали и переваривали. И другое отказывались принимать. Во мне как раз они и нашли тот тип девушки — недоступной и гордой. И меня. Честно говоря. Это всегда веселило.

Я не была ни недоступной, ни гордой. Меня просто не интересовала любовь. И я веселилась про себя. Когда они по очереди тащили мой черный пошарпанный портфель. А я, в шерстяных колготках, собравшихся "гармошкой" на острых коленках. С растрепанными волосами. Длиннющая. Тонкошеея. Дышала на кругленькие стекла очков. И иронично смотрела на них. И веселилась про себя. Я была полной противоположностью своей матери. И этот свой образ я придумала не специально. А подсознательно. Не желая никаким образом повторять ее непутевую жизнь.

А моя мать — красавица и умница. Страдала по-прежнему от любовных неудач. И одна из причин ее невезения — чрезмерная страстность. Чрезмерное самопожертвование. Этого мужчины не понимали. И боялись. Возможно, на них действовал неустойчивый климат. И они красоту. Соблазнительность. Шарм. Безболезненно меняли на потупленный взор серых глаз. Запеченые бутерброды с рыбными консервами. И семечки у телевизора. Что ж. Они это приняли сами. И сам улепетывали все это за обе щеки с преогромным удовольствием.

И я еще больше уважала своего отца. За то, что он не был на них похож. Хотя, возможно, у него такая ненормальная любовь к матери была не от рождения. А от длительной стажировки во Франции. Как знать...

Во мне мальчишки нашли подобие идеала. Хотя я была так далека от него. Вот поэтому я. Задрав нос к потолку и дыша на свои придуманные кругленькие очки. От души про себя улыбалась.

... Как только Мак до боли сжал мой локоть. Я сразу же поняла, что не смогу вычеркнуть любовь из своей жизни. Как бы мне этого ни хотелось. Она все равно существует — хочу я этого или нет. И первым ее вестником для меня стал этот породистый красавчик Мак.

— Какой у тебя удивительно греческий профиль, — сказала я первое, что пришло мне в голову.

Как всякий красивый парень. Он мгновенно решил, что я от него без ума.

— У тебя еще удивительно японский разрез глаз, — сказала я второе, что пришло мне в голову.

И проницательный человек уловил бы иронию в моих словах. Но как всякий красивый парень. Мак ничего не желал улавливать. И в тот час решил, что терять время на женщину — совсем не обязательно. И он мне широко улыбнулся. Вложив максимум обаяния в улыбку.

— Какая у тебя удивительно американская улыбка, — сказала я третье, что пришло мне в голову. Уже с откровенной издевкой.

И как всякий красивый парень, он решил, что все бабы — одинаковы. И Маку стало даже немножечко досадно от такой легкой победы. Как и всякому, не видевшему Париж.

Я точно знала, что Мака никогда не полюблю по-настоящему. Но я была благодарна ему за первую влюбленность. За первые услады. За то, что для себя открыла Элладу.

— Но в тебе, Мак, к сожалению, ничего больше нет. Твои родители сделали ошибку, назвав тебя Маком. Маккиавели был замечательным философом. С заурядной внешностью. Ты знаешь, я бы предпочла Маккиавели.

Мак побледнел. И оторвал наконец руку от моего локтя. А я облегченно вздохнула. Я победила свою первую влюбленность. Мои часы вновь затикали в однообразном жизненном ритме.

И вдруг я возненавидела свои часы. Вернее, возненавидела их моя кожа. Мой локоть, которой только что держал в ладони Мак. Мое упрямое тело. И я безжалостно раздавила в ладони свои вечные часы. И их стрелки безжизненно упали на южный песок. И утонули в нем.

Я резко рванула к Маку. И очень неумело. Очень неловко. И очень искренне обхватила его шею руками...

Ах, Мак! Красавчик Мак! Маккиавели? Не смеши меня. Хотя ты не был самым красивым парнем, повстречавшимся мне на жизненном пути. Ты не был и самым глупым из них. И я тебя очень уважала, Мак. Но полюбить я тебя не могла. И всгда благодарила Бога, что ты был моей первой влюбленностью. Именно ты...

Первым заметил синяк на моем локте котище Жан. Наконец-то! Наконец-то он понял. Что его долгожданный час наступил. Хоть как-то насолить мне. И уже тем более моей матери. С которой у них были всегда напряженные отношения. Зачем ему понадобилось это? Ведь мы с ним были... Если не друзьями, то приятелями точно. Но я его не осуждала. Злость, долго накапливающуюся от неудач и зависти. Он должен был куда-то вылить. И он щедро вылил ее на мою голову.

Жан, скромно потупив взгляд, плавно прыгнул на мои колени. Громко, чуть истерично (что ему было несвойственно) мяукнул. И обратил на себя внимание. Мама резко повернула голову в нашу сторону. И Жан, подловив момент, демонстративно лизнул синяк на моем локте.

Мама подозрительно сощурла глаза.

— Что у тебя, Люська? А? Мы ходили на пляж — у тебя были чистые руки. После обеда мы катались на катере. И я видела! Да! Да! Видела! Отлично видела твои руки. И я даже обратила внимание, какие они у тебя тонкие и нежные. Единственное, что может остановить на тебе внимание. Почему ты не отвечаешь? А вечером... Вечером я не ви... А куда... Где ты была вечером?

— Мама, я прошу. Успокойся. Я была как всегда — у моря.

— И синяк у тебя от чистого морского воздуха? Или от звездного неба? Или ты, как ребенок. По-прежнему спотыкаешься на ровном месте?

Я отвела взгляд. Конечно, я могла солгать. Я умела хорошо врать. Честно глядя в глаза. Но на сей раз... Я до сих пор не могу понять. Почему я это сделала. Скорее, от очередного желания унизить мать. Тем самым защитив своего обожаемого отца. И в этот момент я как никогда была похожа на своего приятеля Жана. И мне это самой не понравилось. Но я упрямо, сглотнув слюну, предательски отвела взгляд.

Мама прыгнула... Не подошла, не подбежала. А резко прыгнула, как кошка, на диван. Опустилась возле меня на коленки. И впилась глазами в синяк на моем локте.

— Я узнала. Это его подчерк. Хватать свою жертву за локоть. И оставлять после себя такие аккуратные синяки. Во всем мире это способен делать только один человек — Мак!

Мама слегка прикоснулась к моему локтю.

— Бесспорно, Мак... Лучше бы ты все отрицала, Люська...

Я ждала, что мама меня ударит. Или станет трясти за плечи. Или кричать, что покончит жизнь самоубийтвом. Или... Но он как-то обмякла. Мне показалось — даже потеплела кожей. Обхватила коленки руками. И уткнула в них свое бледное, постаревшее лицо.

— Ма-а-а-к, — протянула она жалобно. — И он тоже... Я так и знала. Ты, Люся... Но почему?...

Все осталось по-прежнему. Мама по-прежнему пропадала где-то вместе с этим породистым многоциональным парнем. Я по-прежнему вежливо с ним здоровалась. Пожалуй, чуть вежливее обычного. И кот Жан по-прежнему страдал по очереди у всех на коленях. Все, казалось, забыли эту историю с синяком. Списали ее на духоту вечера. На укусы комаров. И на перевозбуждение организма от излишней дозы кофеина. Который употребляли в виде молотого кофе.

И все же, я думаю, в одиночку эту историю переживал каждый. Меня мучали угрызения совести. Которые я пыталась заглушить внутренним монологом. Суть которого в моей мести маме за то, что у меня ее никогда не было.

Иногда я ловила на себе пытливый взгляд матери. И это не был взгляд человека, недоумевающего, как могло вырасти такое чудовище. Это был взгляд матери. Полный сострадания и любви. Только спустя многие годы я по-настоящему поняла, что мать искренне любит и жалеет меня. И искренне переживает. Что не смогла должным образом выразить эту любовь.

Мак, наверняка, переживал, что влип в такую глупую ситуацию. И частенько виновато поглядывал на меня. Словно прося прощения. И я ему молча отвечала взглядом, полным прощения. Я на него не злилась. Наоборот. После истории с Маком. Я чаще стала заглядывать на себя в зеркало. Нет. Я не хотела измениться. Я просто хотела убедиться, что я не дурна. Что у меня вполне красивые большие глаза. И пухлые губы. И нежная кожа. И мне казалось. Что я уже не одна. Что однообразие моего "я" навсегда растворилось в вечере на пляже, когда я испытала влюбенность. И теперь я как бы состою из тысячи разных "я". И каждое "я" — живое. Имеет свое сердце. Которое весело бьется. И свои легкие. Которые легко дышат. И свои раны. Которые напоминают о себе по ночам. И мне уже было приятно осознать. Что я не одна. Что я могу меняться каждый день. И могу обманывать. И никому не суждено узнать. Кто я на самом деле.

Я вертелась и вертелась у зеркала. Хитро подмигивала своему отражению. И любовалась своими образами. Которые молниеносно меняла.

Мама приблизилась не слышно. И сжала мои плечи. И прижала мою голову к своей груди.

— Я так этого не хотела... Но я знала... Но я так этого не хотела...

— О чем ты, мама? — я покраснела. Что было мне не свойственно.

— Лучше бы ты оставалось прежней. Лучше бы никогда не узнала этой влюбленности. Когда не высыпаешься ночью — весь день даром. Весь день. Словно с похмелья. Перед глазами — туман. И движения плохо скоординированы.

— Я не понимаю, мама, — как всегда соврала я.

— А потом... А потом оказывается все напрасным. И не твоим. Но все частицы твоего тела живые. И они действуют наперекор твоей воле. Твоиму разуму. Они кормят твои желания... И я несмотря ни на что люблю древнюю Элладу. И ценю талант наслаждения этих красивейших из красивых людей. Возможно, они и были прекрасны, потому что умели наслаждаться.

— Мама, я пойду. А зеркало? Это такие пустяки. Тем более — в моем возрасте. Ты сама знаешь, это так естественно. Все девчонки часами крутятся у зеркала. Они там хотят увидеть себя настоящую. А видят — обман. И все равно часами крутятся. Вот так, мама. Все так просто.

— Да, так всегда у тебя — все просто. Но я не про то... Зеркало, действительно, пустяки. Но тут... Я открыла... Нет, пожалуй, открыл кто-то другой. Но мои опасения подтвердились. Наследственность... Гены... Они так сильны. В общем, конечно, много различий. Но в деталях! Тот же цвет кожи и глаз. Та же привычка сутулить плечи. Похожие сны. Ты не замечала? Ты не замечала? И тут уже не важно, что один умный, а другой — дурак. У них та же кровь...

— Мама, это все сбивчиво, запутанно. Ты волнуешься. А я не требую от тебя прямого ответа. Мне он не нужен. Оставь меня, мама.

— Нет! — мама вскрикнула и вцепилась накрашенными ногтями в мою руку. — Запомни, Люся!

Глаза мамы лихорадочно заблестели.

— И любовь... Нет! Желание любви — это тоже наследственно. И я это поняла. И от этого не сбежать. Ты моя дочь. Но ты — не я. Но ты — моя дочь...

Кто бы мне когда-нибудь ответил. Сколько стоил бы один килограмм ветра. Если бы он продавался.

Или сколько бы стоил литр росы. Если бы она продавалась.

Или сколько бы стоил квадратный метр морозных узоров на замерзшем оконном стекле. Если бы они продавались.

Я ведь знаю, что все имеет цену. Даже то, что бесценно. И я знаю, что наверняка бы купила любовь. Если бы она продавалась.

Настоящую любовь. Сотканную из узоров на замерзшем оконном стекле. Обветренную южной ночью. Умытую вечерней росой. Пахнущую набухшими почками миндального дерева. Дышащую парным молоком. Вкусную. Как сок раннего клевера...

Я бы купила любовь.

Если бы она была настоящей.

Я завернула бы ее в кружевной платок. И положила в шкатулку. Рядом с бирюзой, изумрудом, бриллиантом. Я бы доставала ее в будни. Когда капли дождя стекают по стеклу. Когда в глазах — слезы. И в сердце — боль. Я бы доставала ее из шкатулки. Разворачивала кружевной платок. И драгоценности выглядели бы жалкими камнями. Которые подбрасывает ногой прохожий на осенних дорогах. Я бы держала ее в ладонях. И ладони бы мои горели. И комната моя бы горела. И дождь за окном горел.

И слезы бы высохли...

Кто бы мне когда-нибудь сказал. Во сколько бы мне обошлась настоящая любовь. Если бы она существовала в природе...

Говорят, что перед смертью больному становится легче. Я в это верю. Компенсация за муки — тоже одна из удачных выдумок природы. Когда-то в детстве я видела, как умирала раненая птица. Не знаю. Cколько усилий ей стоило взлететь. Беспомощной и обреченной. Но она взмахнула крыльями. И тут же камнем упала на прутья железной клетки. Я верю. Что перед смертью человек испытывает чувство полета. Пожалуй, перед каждым трагическим событием жизнь бросает подачку в виде какой-то удачи. Словно заранее извиняясь. Жизнь извинилась досрочно и перед моей красавицей мамой...

Мы приехали с юга похудевшие. Загоревшие. И повзрослевшие. Мамины глаза стали еще синее. Они как бы вобрали в себя всю синеву моря. А у Жана еще больше распушился хвост. Так что его потенциальные возможности расширились. А я выросла на целых полтора сантиметра. Что окончательно испугало моего отца. Который в очередной раз отмечал карандашом на обоях мой рост.

— Ну, скажи мне, Люська. Ответь, негодница! В кого ты такая длиннющая.

— Не приставай к ней. Она не выросла. Она просто повзрослела, — и мама как-то задумчиво. Как-то очень глубоко. Очнь проникновенно посмотрела на папу. Словно впервые сумела его разглядеть. И в маминых глазах можно было увидеть. Какое оно — море.

С этих самых пор мама с папой погрузились с головой в семейное счастье. Они часами пропадали в спальне. Каждые полчаса созванивались, если одного из них не было дома. На улице бросались друг другу в объятия. Бесконца дарили друг другу подарки. И наш дом был каждое утро завален свежими. Только что срезанными цветами. Это называлось — любовь. Мама наконец-то по-настоящему влюбилась. Мама наконец-то, пройдя через ошибки и разочарования, поняла. Кто самый лучший, самый достойный и самый порядочный человек в мире. В их отношениях появилось столько искренности. Тепла. И обожания. Что меня окончательно испугало и встревожило. Уж кто-кто. А я знала наверняка, что такие отношения недолговечны. В нашей семье. Их любовь была ранена изначально. Их любовь была обречена. И я не ошиблась.

Кота Жана благополучие в семье явно раздражало. Его мнение по-прежнему оставалось непоколебимым: люди талантливые ( под талантливыми людьми он справедливо, несмотря на свое тщестлавие, подрозумевал мою мать) не могут и не должны быть счастливы. В ином случае они погибнут для искусства. И чтобы не дать погибнуть таланту. От имени его высокоблагородия Искусства. Кот Жан ненароком засунул лапу в мамину сумочку. И вытащил оттуда маленький конвертик. Конвертик действительно был совсем крошечным. Потрепаным и невзрачным. Он терялся среди таких же мелких и потрепанных маминых вещиц. Мама наверняка по расеянности забыла его выбросить. Но кот Жан, надо отдать должное его проницательности, среди мусора в маминуй сумочке обратил внимание именно на него. И не просчитался.

Жан, съежившись, сидел у паиных ног. И продажно вглядывался в его глаза. Которые истерично бегали по строчкам неотправленного письма.

"Мой милый, единственный Мак... Мой самый любимый человек... Мой легкомысленный философ...

То наслаждение, которое я с тобой узнала. То счастье, о котором я никогда не подозревала....Только ты мне помог понять. Что счастье все-таки существует. Спасибо тебе за это... В жизни я растрачиваю себя на бессмысленные заботы. А я хочу, чтобы у меня всю жизнь кружилась голова... Я хочу всю жизнь чувствовать за своей спиной крылья. Знать, что я в любую минуту могу вот так просто... Взлететь... У тебя такие невероятно сильные руки. Рядом с тобой я ничего не боюсь... Мой дорогой Мак... Мой легкомысленный философ..."

Папа в ярости пнул Жана ногой. Кот недоуменно почесал лапой за ухом. Начитанный и образованный, он не знал, что между преданностью и предательством знак равенства не стоит.

С тех пор наш дом стал напомнать переспелый арбуз. Который уже треснул в нескольких местах. И гнилая мякоть уже просачивалась из его дыр.

Папа запил. Он открывал дверь, держась обеими руками за стены. И его полные слез глаза блестели гневом. И я терялась. И мне казалось, что передо мной совсем чужой человек. Только внешне напоминающий прежнего. Веселого. Неунывающего. Доброго папу.

Отец доставал из помятых штанов потрепнный. Искусанный. Зажеванный. Склеенный в нескольких местах клочок бумаги. Разглаживал его дрожащими руками. Дул на него. И громко читал вслух заплетающимся языком:

"Мой милый, единственный... Мой легкомысленный философ... То наслаждение, которое я с тобой познала..."

Мама ежилась. Бледнела. Закрывала лицо руками. Иногда пыталась бежать. Но отец как-то сразу трезвел. Отшвыривал ее от двери. И кричал перекошенным ртом:

— Нет! Ты слушай! Слушай! Ты все слушай! До последней капли! Дрянь! "То наслаждение, которое я с тобой познала. То счастье, о котором и не подозревала..."

Затем он этим жалким клочком бумаги бил маму по лицу. И мама. Очень изменившаяся. Обмякшая. Податливая. Не сопротивлялась. И слушала. Слушала. Слушала...

Утром он стоял перед ней на коленях. и вымаливал прощение. И она прощала его. Гладя его взмокшие потные волосы. Целуя его постаревшее лицо.

А утром он напивался снова. И уже в где-то в пьяной компании вновь читал наизусть неотправленное послание. И дома вновь бил маму по лицу клочком бумаги. Чтобы утром вымаливать у нее прощения.

Меня же он часто тащил на кухню. И сквозь слезы зачитывал отрывки чужой личной жизни. Я закрывала уши. Зажмуривала глаза. Я знала это письмо уже наизусть. И иногда мне казалось, что это не письмо мамы к Маку. А мое обращение к первому возлюбленному.

— "Какие у тебя крепкие руки!" — цитировал отец.

А я думала. что это правда. Вспоминая, как Мак схватил меня за локоть. И я впервые познала чувство влюбленности.

— "Мой легкомысленный философ..." — не унимался отец. — Разве философы бывают легкомысленными, черт побери!

А я думала, что может и легкомысленный. Но до философа Маку, ох, как далеко.

— "С тобой я ничего не боюсь", — продолжал издеваться надо мной отец. Помня, что я дочь его беспутной жены. — Ты слышишь? С ним она ничего не боится!

А я думала. Что это уж вовсе неправда. Мак никогда не может вселить чувство уверенности и безопастности. Он и сам, как беспомощный ребенок.

А потом отец грустно смотрел на меня. Словно угадав мои мысли. И бубнил:

— И ты вырастешь такой же дрянью, Люська...

Я часто задавала себе вопрос. Почему именно это письмо заставило так резко измениться отца. Ведь он был далеко не глупым человеком. И наивным он тоже не был. И всю жизнь перед его глазами проходили любовные муки мамы. Ее внезапные отъезды. Ее вспыши гнева. Ее очередное желание подать на развод. Когда она могла наговорить гораздо больше и откровеннее. Чем написала на этом бумажном клочке.

И на этот вопрос я нашла ответ. Свой личный ответ. Подсказанный интуицией и логическим мышлением. Папа всегда сталкивался с чувствами матери в какой-то абстрактной, отдаленной форме. Эта форма была расплывчата, нереальна. И он физически ее никогда не ощущал. Не прикасался к ней рукой. Не видел глазами. Она где-то расплывалась в его третьем сознании. И он находил эти чувства где-то романтическими и загадачными. И списывал на эксцентричность творческой натуры. И лишь теперь он прикоснулся руками к этим чувством. Увидел собственными глазами. Что это далеко не духовная. Эксцентричная натура. Это просто некрасивая, несправедливая измена. Несмотря на одухотворенные фразы письма. На трагичный тон. И то, что он называл экстравагантностью. Превратилось в супружеское предательство. То, что он называл душевным полетом. Стало примитивным распутством. Ту, которую он называл Богиней. Предстала перед ним обычной блудницей. И этого простить он не мог. И от этого он. Умный, чистый, добрый. Самый мой любимый человек. Мучался. И мучил всех нас.

Мама, кошка по природе, еще пыталась как-то спасти разваливающийся дом. Хотя он давно ей был ни к чему. К моему совершеннолетию они окончательно развелись. И до моего совершеннолетияони словно тянули с разводом. Чтобы весь кошмар их совместной жизни проходил перед моими глазами. И только когда мне стукнуло восемнадцать. Родители словно очнулись. И увидели. Что зрителя давно нет. Значит и играть этот спектакль уже ни к чему. И я облегченно вздохнула. И три дороги разошлись из одного пункта в разные стороны. И никогда уже не пересеклись. И коту Жану ни на одной из этих дорог не нашлось места.

... Кто Жан умирал от возмездия. Он так и не познал в жизни славу. И его смерть тоже была бесславной.

Мама стояла бледная. Похудевшая. Сжимая в своих ладонях шелковый черный платок. Ей как всегда нужно было за что-нибудь зацепиться.

Кот Жан смотрел на нас влажными глазами. Чуть высунув сухой язычок. Покрытый белыми пятнышками. Я читала в его глазах мольбу о прощении. И сожаление о своей бесславной кончине. И еще я читала в его глазах — неизбежность. И эта неизбежность была адресована всем нам. Жан и в последние минуты жизни умудрился нам причинить боль. Его зеленые глаза горели каким-то тайным сладострастием. Какой-то тайной преступностью. Напоминая. Что и нас рано или поздно ждет подобная участь. И несомненно, он желал. Чтобы мы поскорее оказались в его шкуре. Он словно призывал нас смотреть и смотреть на его агонию. Убеждая, что последние минуты жизни подкрадутся и к нам. Потому что это — неизбежность.

Кот Жан закрыл глаза. И его шерсть цвета моркой волны вдруг приобрела другую окраску. Его шерсть стала серой. Даже какой-то грязно-серой. Очень неприметной. И очень скучной. Но я вдруг поняла. Что именно этот цвет ему к лицу. И, возможно, главной ошибкой его жизни была именно необычная окраска. Совершенно нелепая. Совершенно глупая. Я раньше и не подозревала, насколько жизнь может зависить от цвета.

— Это я его отравила , — медленно и спокойно произнесла мама. И еще сильнее сжала в ладонях шелковый черный платок. — Это я его убила. И нисколечки не жалею об этом. И не только потому. что он принес несчастье в наш дом. Несчастливым наш дом мы сделали сами. Потому что никто из нас никогда не пытался понять друг друга. Кот тут ни при чем. Даже наоборот. Он все ловко расставил по своим местам. Я его убила потому, что просто не любю котов. Они смотрят на мир такими глазами. Словно мир им чем-то обязан. Никто и никогда никому ничем не обязан. Я это знаю точно. Если бы это знали все, все были бы счастливы...

Мы с папой не удивились маминому проникновенному монологу. Но я вдруг пожалела маму. Я отчетливо поняла. Что убив Жана, она навсегда простилась со своим прошлым.

По моей мудрой просьбе мы сожгли тело Жана в залатанном холщевом мешке. В котором когда-то хранилась картошка. Огонь взметнулся вверх. И из мешка неожиданно посыпались искры цвета морской волны. Я облегченно вздохнула. Кот Жан сгорел. Его мечта при жизни сбылась после смерти...

Я часто думала, почему жизнь, в которой тысячи цветов и оттенков, вдруг неожиданно обретает один только цвет. И этот цвет мы выбираем сами. Мы долго не можем смириться с одноцветьем. Смешиваем краски, составляя самые причудливые сочетания. И в один день вдруг понимаем бессмысленность своих поисков. Глупость своих желаний. И в один день уже без нервов и нетерпимости вдруг понимаем. Что твой цвет — единственный. И тысячу раз повторимый. И даже еле приметный. И где-то нелепый. Но мы уже не кусаем в отчаяньи локти. Мы его принимаем. Окрашиваем в него свой дом. Свое лицо. Своих близких. Свою участь. И не жалеем об этом. Уже никода не жалеем. Разве что в конце жизни нам вдруг покажется, что другие цвета были не хуже. А, возможно, лучше. Но уже поздно что-либо менять. И мы завершаем нашу жизнь в оттенках собственного цвета.

Я часто думала. Почему моя жизнь — это не вечность. Если вечность существует в природе. Если время — это вечность. Если камни — это вечность. Если воздух — это вечность...

Если время — это вечность. Почему мои часы должны остановиться. И кто дал право останавливать мои часы.

Я часто думала. Что самым мудрым, самым справедливым законом из всех существующих законов земли. Было бы право на собственную смерть. От скольких бы мы избавились страхов. От скольких мы бы избавились распрей. От скольких бы мы избавились бед. Если бы сами распоряжались собственной смертью. Наше тело. И наша душа. Непробиваемая пулями, болезням, завистью. Никогда бы тогда не посмели посягнуть на тело и душу другого. И каждый из нас смог бы сам справедливо решить. Когда ему жить уже не стоит. И каждый из нас сумел бы остановить часы. И для каждого из нас это было бы подвигом.

Мы же, скрючившись от боли. Съежившись от горя. Проклиная и ненавидя жизнь. Изнывая от бессилия. Все-таки ждем. Когда стрелку наших часов остановит кто-то другой. Мы. Едва родившись. Уже не принадлежим себе. Мы. Едва родившись. Уже расписываемся в собственной слабости. В этой слабости расписываюсь и я...

После развода родителей. Этим же летом я поступила в консерваторию. И моим главным предметом стал предмет музыки. Я никогда не хотела идти по стопам матери. Я сопротивлялась этому все годы. Но ничего другого я делать не умела. К глубокому сожалению. Я совершенно ничего не понимала в точных науках и естествознании. И поэтому выбора у меня не было. Как и не было оперделенной цели в жизни. И я выбрала путь наименьшего сопротивления. К тому же поступить в консерву не составляло для меня большего труда. Мою мать там прекрасно знали. Глубоко ценили ее талант и, по-моему, просто любили. И я этим ловко воспользовалась.

Мама страшно обрадовалась, узнав о моем решении.

— Ну, слава Богу, — облегченно вздохнула она. — Я так за тебя боялась. Ты какая-то... Ни цели, ни желаний. Но теперь-то я смогу умереть спокойно, зная, что ты будешь присторена в жизни.

— Ну что ты, мама. Ты никогда не умрешь, — успокоила я ее.

— Конечно, надежды мало. Что ты станешь великим музыкантом. Но профессионал из тебя получится неплохой. А этим в наше время не каждый может похвастаться.

В этом моя мама была абсолютно права. Я не хотела. Чтобы из меня получалось что-нибудь гениальное. Гений достался на долю матери. Но дело я свое знала. И в музыкальной школе при консерватории меня часто хвалили за тонкое чутье музыки. За ловкое умение взмахивать смычком. Но после похвалы обязательно добавляли:

— Люсенька, побольше чувств, интонаций. Нельзя быть равнодушной в музыке. Равнодушие губит музыканта.

Но тем не менее я оставалась равнодушной к музыке. Наверно потому. Что ею всю жизнь занималась моя мать. И даже когда меня уговорами, слезами, мольбами уговорили поступать в музыкальную школу. Я назло маме выбрала виолончель. И, как я и ожидала, она ужаснулась.

— Господи! Ну, почему виолончель! Это громадное чудовище! Этот инструмент не для женщины, он такой грубый. Люсенька, опомнись! Ну, почему не фортепиано? Ты только подумай. Вечер, ты в нарядном розовом платьице, с большим бантом. При свечах, твои тоненькие пальчики легко бегают по клавишам. И рождают чудесные звуки. Боже, как это прекрасно, Люсенька... И все гости замирают от удивления.

— Ты же знаешь, мама, я терпеть не могу гостей. Я всегда прячусь, когда они приходят. И уж тем более ничего не собираюсь для них делать прекрасного. Им оно и не нужно. Они хотят хорошо поесть, выпить и потанцевать. А под фортепианную музыку и не потанцуешь.

В общем. Дома я поставил ультиматум. Либо виолончель. Либо мамины мечты о моем музыкальном образовании так навсегда и останутся мечтами. И маме пришлось уступить. Но она еще долгое время ахала и охала. Видя меня с этим музыкальным чудовищем. С которым, кстати, я подружилась. И за спину которого я могла всегда спрятаться. И маме в конце-концов пришлось смириться.

Экзамены, как и предполагалось, мы сдавали с мамой вместе. И не очень успешно. И окончательный экзамен, по теории музыки должен был решить все. Теорию музыки я терпеть не могла. И соответственно просто не знала.

Перед экзаменационной комиссией я стояла. Как на эшафоте, и что-то долго и нудно мямлила о диапазонах, дивертисментах и темперациях. И краем глаза следила за реакцией экзаменаторов, которые недовольно вздыхали и изредка зевали. И я почувствовала провал. И даже успела подумать. Что это не так уж и плохо. Поскольку пять лет зубрить о диапазонах., дивертисментах и темперациях. Меня тоже особенно не прельщало.

Но мамин давний друг, профессор Каминский, который оказался к маминому счастью председателем комиссии. Так не считал.

Он долго и внимательно смотрел в мои хитрющие глаза. И наконец твердо произнес.

— Пять баллов.

Никто с ним и не спорил. Поскольку он был главным. И поскольку все помнили о моей знаменитой матери. И только я совершенно тупо уставилась на него. И неожиданно спросила:

— А за что?

— Считайте, что за красивые глазки, — откровенно ответил он. Что мне пришлось по вкусу.

Хотя я хотела поправить: за красивые глазки моей красавицы-матери. Но у меня хватило ума промолчать. Хотя мне ужасно понравились глаза профессора Каминского. Умные и проницательные. Глаза мужчины, много повидавшего в жизни. Но очень по-мужски, не сетующего на жизнь.

Какой-то мой соперник по поступлению не выдержал. И прошипел мне в спину. С нескрывамой злостью.

— У тебя ужасные глаза. Как у кобры, — отомстил мне он.

— А у тебя, как у девонского рекса, — тут же нашлась я.

Ляпнув первое попавшееся на язык сложное словосочетание. Хотя и не видела глаз этого гадкого абитуриента. И пожелала своей повернутой к нему спиной, от всей души не поступить в консерву. Наверняка, у него не было такой мамы. Как у меня. Так что шансы у него невелики.

Он вновь что-то прошипел мне в спину. Но ничего определенного, поскольку понятия не имел. Что девонский рекс это порода обычного с виду, тонконогого кота. С широко раставленными большими миндалевидными глазами.

Хотя, пожалуй, этот нахал окоазался прав. У меня ужасные глаза. И красивыми глазами обладает только моя мама. И в ее синие глаза, в которых отражалось море, долго и нежно смотрел профессор Каминский. И после экзамена он даже не взглянул в мою сторону. И вовсе забыл о моем существовании. Для него в жизни существовала только мама.

Но мама обо мне не забыла. Она окликнула меня. И я нехотя приблизилась к их романтическому дуэту.

— Люсенька, поблагодари профессора Каминского. Он нам так помог.

— Не его нужно благодарить. А природу, — буркнула, насупившись я.

— Не поняла? — мама недовольно взметнула свои черные дугообразные брови.

— Ну, мне ведь пятерку поставили за красивые глазки. А мне их подарила природа.

Мама позеленела от злости. А профессор Каминский расхохотался. Он все-таки был неплохим парнем. Хотя и недооценил глубину моих глаз...

Уже на улице, когда я поскорее старалась удалиться на приличное расстояние от консервы, меня окликнули.

— Девушка, подождите!

Я оглянулась. И увидела лохматого парня с большими, широко расставленными миндалевидными глазам. Как у девонского рекса. Судя по всему, это был тот парень, который сидел на экзамене позади меня. Что ж, и на сей раз я попала в точку. Обозвав наугад его рексом.

— Девушка, — он широко улыбнулся. — Я только хотел спросить, кто это такой — девонский рекс.

— Вы, видимо, в школе имели по биологии двойку. Поэтому и решили заниматься музыкой?

— Я решил занимать музыкой, потому что ее люблю.

— А я нет. Хотя и котов тоже особенно не жалую.

И я вкратце объяснила ему, кто такой девонский рекс. И добавила.

— У меня был кот по имени Жан. Очень похожий на рекса. Правда у него были ноги коротки и толстые. И шерсть длиннющая. И глазки маленькие и глубоко посаженные.

— Тогда чем же он был похож? — удивился парень.

— Он так же. Как и рекс. Был склонен к клоунаде и фарсу. За что и поплатился своей головой. Так что — берегите голову.

— Она всегда у меня на месте, — и парень обхватил свою голову двумя руками. — Я терпеть не могу фарс.

— Тогда нам с вами не по пути, — я пожала плечами. И, не попрощавшись, быстрым шагом пошла в противоположную сторону. Надеясь, что с этим рексом я сегодня встречалась первый и последний раз. Но на сей раз мои надежды не оправдались. И я не могла предположить, что долгие годы нас будет сталкивать судьба. И долгие годы я буду отворачиваться от этой судьбы. И в конце-концов, она сама от меня окончательно отвернется...

А в те годы я серьезно ничем не увлекалась. Я считала. Что серьезное увлечение чем-либо обязательно приведет к духовному рабству. Ни физическое, ни духовное рабство я не признавала. Я признавала единственное — полное наслаждение жизнью, физическое здоровье и духовное равновесие. Я считала. Что только это и является основным критерием жизни. И нужно стремиться получать удовольствие от всего — от работы. От природы. От пищи. От любви. И еще тысячи и тысячи других удовольствий. И эта способность извлекать из каждой мелочи радость и счастье. Приведет обязательно к гармонии. И человека. И мира. Я относила себя к эпикурейцам. < И теорию гедонизма применяла к себе. > И добавляла к ней множество своих практических умозаключений. Например, я была уверена. что полное одиночество — это обязательная основа наслаждения. Только исключение какой-либо привязанности может привести к истинному счастью. Любая привязанность — это нарушение хода жизни. Это нарушение гармонии. Я встречалась со многими людьми. И я со всеми была дружелюбна. И со всеми — добра. Но никого себе не позволяла любить. Я могла к ним испытывать все чувства. Но только не любви, которая обязательно влечет за собой привязанность. И с этой наукой я успешно справилась.

Я много занималась спортом. Много времени стала уделять внешности. Я научилась мало есть. Но каждый кусочек пищи становился для меня радостью. И каждый глоток любого напитка я принимала блаженно. И вечерами, при распахнутых окнах. Вдыхая полной грудью свежий ночной воздух. С закрытыми глазами. Я видела девушек Древней Эллады. Длинноногих. Упругокожих. И розовый утренний свет окрашивал их упругие тела. И утреннее солнце гладило их мягкую кожу. И они. В коротких белых туниках. Босиком. Смеясь, бегали друг за другом. Или упражнялись, стреляя из лука.

И я видела юношей древней Эллады. Непобедимых и сильных. И одежды слегки прикрывали их могучие тела. И их мускулистые руки тянулись к сестрам древней Эллады. И звали их. И те откровенно, вызывающе. Неслись им навстречу. Чтобы упасть в их объятия. Чтобы утонуть в них. Чтобы любить... И изумрудная трава становилась мягкой и податливой. И виноградный сок лился из переспелых гроздьев. И превращался в вино. И солнце вонзало в их тела свои острые, как стрелы, лучи. Чтобы их страсть стала жарче. И Боги благословляли их. И спускались с Олимпа. Чтобы лучше видеть. Что человека они придумали не зря. Для радости и счастья. Для жизни...

И я жалела, что меня нет рядом с ними. Что я родилась так поздно. И в такое неудачное, хмурое время. И, пересилив себя, я неслась к ним. И Афродита прижимала меня к своей груди. И шептала мне сокровенное. И волны моря омывали меня. И я прикладывала к уху раковины. И слушала. Слушала. Слушала. И они шептали мне о радости. О жизни...

Утром я просыпалась помолодевшей. И посвежевшей. И понимала. Что все мы действительно половинки одного целого. И у каждого из нас есть своя. С которой только и можно познать истинное счасье. И находятся и соединяются эти половинку крайне редко. А жить надо всегда. И поэтому надо учиться. Учиться находить радость в другом. Никогда не привязываясь...

И все же я была уверена. Что когда-нибудь обязательно встречу свою половну. Обязательно. Чего бы мне это ни стоило. И никогму не отдам свою истинную любовь. Кроме этого человека. И только он познает, кто я на самом деле. Только он...

Я уже знала его имя. Я знала, как он одевается. Какие у него волосы, глаза. Какие руки и голос. Я уже знала его объятия.

Он мне однажды приснился. И я поняла, что этот сон мне дан свыше. Что мудрые Боги пошли мне навстречу. И подсказали, кто он.

Мне приснилось крушение мира. Гибель земли. Рушились здания. Погибала в пожаре природа. Земля проваливалась. И люди уходили с землей. Кругом слышались дикие крики. Взрывы. Кругом была боль. И черное небо в тяжелых тучах опускалось на погибающую землю. И только один-единственный клочок земли оставался цел и невредим. И на этом клочке могли уместиться только двое. И этот кусочек земли был усыпан яркой. Изумрудной травой. И пестрыми полевыми цветами. И на нем уместились только я и он. Мы стояли в обнимку друг с другом. Посреди этого хаоса. Посреди разрушения. Посреди смерти. И мы знали, что пока мы будем стоять вот так. В однимку. Нам ничего не грозит. Мы выживем. Мы победим саму смерть. И, может быть, спасем других. Потому что любовь. Настоящая любовь может спастись и спасти...

И действительно. Постепенно вновь вырастали дома. Зеленели трава и деревья. Вновь забегали по асфальтам машины. И люди постепенно возвращались в свою обыденную жизнь. И небо вновь поголубело. И засветило яркое солнце...

Мы освободились из объятий. И теперь могли разглядеть друг дрга. У него были удивительно светлые волосы и удивительно черные глаза. На нем были черные джинсы и светлая замшевая куртка с бахромой, как у индейцев. И он сказал низким. Чуть хрипловатым голосом.

— Я знал, что ты красива. Но не знал, что настолько.

Он сорвал и протянул мне веточку спелого. Лилового клевера.

— Попробуй, он очень вкусный.

Клевер был действительно сладкий и сочный.

Я взъерошила его светлые волосы, в которых переливались лучи утреннего солнца.

— Мне очень грустно, — я улыбнулась.

— Почему?

— Потому что тебя нет.

И я приблизила к нему свое лицо. Чтобы убедится. Что его нет. Что это всего лишь сон. И вдруг на меня взглянуло старческое лицо. Исполосованное шрамами и морщинами. Я вскрикнула. И в ужасе отпрянула от него. И в ужасе побежала. Он бежал за мной. Седой старик. В замшевой куртке с бахрамой. Со спортивной юношеской фигурой. И у меня не хватало сил. Я задыхалась. И проснулась...

Мой сон закончилася отвратительно. Но в то время я не хотела думать о дурном. И поэтому поверила только в первую часть сна. А его конец по легкомыслию вычеркнула из памяти. И совершенно напрасно. Всегда нужно обращать внимание на конец...

Я поверила в этот образ из моего яркого сна. Я поверила, что обязательно когда-нибудь встречу этого парня. Не может быть, чтобы на всей земле не было людей с такой внешностью. Он где-то есть. Главное — это ждать. И верить.

Последнего — веры — у меня было в избытке. Но просто сидеть. Страдать и ждать. Я не собиралась. Кругом пестрилась. Сверкала жизнь. И ошибки были в ней обязательны. И я решила от них не отказываться.

И первой моей ошибкой стал Мишка Грачев, лохматый парень с миндалевидными, как у рекса, глазами.

Только спустя многие годы я поняла, что он был не ошибкой. А, возможно, судьбой. Но, к сожалению, по молодости и неопытности я принимала за судьбу некий абстрактный образ из сна. Который превратился почти в навязчивую идею. И только на исходе жизни мы можем ясно отличить судьбу от ошибки. Когда уже поздно...

Мишка Грачев, как ни странно, поступил в консерваторию. Несмотря на то, что у него не было знаменитых родителей. Но зато он сам был гений. И где-то его наверняка поджидало славное будущее.

— "Мишка, Мишка, где твоя улыбка?" — частенько напевала я ему старенькую песенку. Когда он, серьезный и задумчивый, не отрывал своих миндалевидных глаз от моего лица.

— Ну же, Мишка, не хмурься! — дразнила я его, делая вид, что не понимаю его влюбленного взгляда. — Сегодня такой солнечный день! И твою кислую физиономию солнце точно не выдержит. И сбежит за облака. Что мы тогда будем делать?

— Люсь, и почему ты такая несерьезная? Ну, хоть разок, посмотри на меня другими глазами.

Я округляла глаза. Хмурила брови. И опускала уголки губ вниз. Но ничего серьезного из меня не выходило. Из меня получался смешной трагик Пьерро. Не более.

И Мишка не выдерживал. И хохотал во весь голос. А мне вдруг по-настоящему становилось грустно. И я почему-то вспоминала Мака. Мое первое испытание в любви. Которое я успешно выдержала. Мак был первым моим парнем. И с ним я очень легко рассталась. Не скрою. Что ночью мне очень хотелось плакать. Не скрою. Что долгое время его образ навязчиво преследовал меня. Не скрою. Что дыхание мое останавливалось. Когда я его видела рядом с матерью. Но я молчала. Стиснув зубы. Я молчала. Иногда улыбалась. Иногда нарочно презрительно оглядывала его с ног до головы. Я понимала, что он тоже тянется ко мне. Он не мог забыть ту душную звездную ночь. Когда его сильные руки сжали мой локоть. Но я, несмотря на боль. Отказалась от Мака. Я чувствовала. Как он плетет вокруг меня сети. В которые я легко могла угодить. И я, перетерпев боль. Их разорвала. И правильно сделала. Первое испытание я выдержала достойно. Чтобы навсегда стать свободной...

И вторым моим испытанием был Мишка Грачев.

Конесерватория наводила на меня неимоверную скуку. И, пожалуй, скучала в ней только я. Я научилась наслаждаться многим вещам в жизни. Но искусство я почему-то по-прежнему не принимала. Возможно, потому, что я помнила эту сумасбродную, бестолковую жизнь матери. Связанную с музыкой. А, возможно, потому, что я не могла и не хотела привыкнуть к так называемым слугам искусства. Которые с жадностью глотали его. Проглатывая наспех. И плохо пережевывая. И вечерами кичились им в застольных беседах об этом бедном. Измученном. Исхудавшем искусстве. Уже давно погрязшем в хроническом алкоголизме. Продажничестве. Блуде. Уже давно ни на что не способному. Искуство как таковое к черту никому не было нужно. Всем важна была собственная жизнь в искусстве. Которая могла оправдать и подлость. И хамство. Которая давала привелегии царьков и всезнаек. Которая была окружена надуманной дымкой сумасшедствия и чертовщины.

Меня же такая жизнь не устраивала. И я отказалась от нее. Почему-то перенеся ее пороки на неповинное, чистое и совестливое искусство. Я по-прежнему упивалась одиночеством. И не заводила близких знакомств. И держалась в стороне от так называемой богемы. И принимала ее лишь в виде мелких интрижек и легкого флирта. Но единственным близким человеком мне стал Мишка Грачев. Потому что насколько мы были с ним разные. Настолько же были и похожи. Мишка был самой реальной надеждой нашей консервы. Он был талантлив. Умен и трудолюбив. Я же не подавала абсолютно никаких надежд на то, что способна принести пользу музыкальному миру. Я была ленива, рассеянна и равнодушна к музыке. Но мы с Мишкой одинаково смотрели на мир. Мы одинаково уважали порядочность и честность. Одинаково ценили юмор и иронию. Одинаково презирали людей стремящихся к славе любым путем.

У нас с Мишкой была странная любовь. Странная потому, что мы хотели друг друга только тогда. Когда нам мешали. Или там. Где могли помешать. Едва мы оказывались в квартире. Пустой. С мягким диваном. И геранью на подоконнике. Нам становилось скучно. Мы смеялись, болтали о пустяках. Иногда умудрялись болтать об эпохе Возрождения. И ее выдающихся мастерах. В благоприятной обстановке мы словно остывали друг к другу. Хотя это было не совсем так. Мы просто боялись. Потому что одинакого чувствовали и глубину, и серьезность наших отношений. Которых я всегда избегала. И хотя Мишка этого не избегал. Он боялся отказа. Он боялся меня потерять.

Иногда мы убегали с лекций. И гнали старенькую "Победу", оставшуюся в наследство от моей матери. Желая как можно скорее очутиться за городом. Но добираясь до леса. Мы вдруг притворно зевали. Я учтиво брала его под руку. И мы медленно расхаживали, как старики, прожившие вместе целую жизнь. Глубоко вдыхали кислород. Который нам совсем не был нужен. И разглогольствовали о преимуществах деревенской жизни. Которая нам была ни к чему.

А на следующий день мы с нетерпением вбегали в класс. Наспех закрывали дверь стулом. И целовались, целовались. И потрескавшийся потолок становился для нас звездным небом Эллады. И обшарпанный пол растилался для нас мягкой изумрудой зеленью древней Эллады. И поблекшие стены становились для нас гибкими виноградными лозами древней Эллады. И мы забывались в поцелуе...

И на лекциях о выдающихся музыкантах эпохи Возрождения. Сидя длизко друг к другу. Мы забывались тоже. Мы понимали, что Ренессанс — самая любимая наша эпоха. Эпоха наивысшего подъема чувств. И Мишка прикасался теплой ладонью к моей ладони. И моя душа и мое тело разлетались в разные стороны. Я уже не существовала. И не существовало парты. И голоса лектора. И звуков музыки. Наступала эпоха Возрождения.

— Тема греха для эпохи Возрождения. Греха и красоты была очень важной, — убеждал нас лектор. — Порочности и гармонии.

Тема греха была важна не только для Ренессанса. И красоты во грехе. И мы с Мишкой сами создавали для себя эту эпоху. И пребывали в ней во всей своей греховной красе.

Поначалу это была школьная любовь. И не только потому что наивная. А еще потому. Что вмещалась лишь в пределы нашей школы ( так мы называли консерваторию). За ее стенами эта любовь становилась ненужной. Потому что за ее стенами мы могли и разговаривать. И думать. Совершенно о другом. Мы были очень похожи. И, возможно, именно поэтому у нашей любви не было будущего. Хотя от этого будущего я отказалась сама. И убедила себя, что правильно сделала. И еще убедила себя. Что в этом виноват и Мишка.

Я думала. Что может быть проще сказать: давай любить друг друга, дорогая. Мы будем этой ночью любить так, как никто никогда не любил. И мне нет дела до твоего прошлого. И до твоего будущего. Пусть же и тебе не будет до этого дела. Ты утонешь в моих объятиях и моих поцелуях. Этой ночью только ты будешь существовать для меня в мире. Ведь все так просто, дорогая. Если Боги нам дают эту ночь. Зачем нам терять ее. Ведь в жизни столько неприятностей, столько горя. Было. И будет. Давай научимся на время забывать их. Давай научимся на время делать жизнь красивой. И даже если у нас нет будущего. Мы будем знать. Что у нас есть прошлое. А с таким прошлым можно долго-долго жить. Иди ко мне, дорогая...

Но Мишка не сказал мне этих слов, которые выдумала я сама. Просто, когда наша любовь уже не стала вмещаться в пределы школы. Однажды вечером, у меня дома. На мой день рождения. Он взглянул на меня умными, серьезными глазами. Которые наверняка хотели сказать эти слова (но это я поняла позже). Прижал мою голову к своей груди. И прошептал.

— Люська... Как хорошо, что ты родилась именно в этот день. Люська...

Вот и все...

И утром. Уже проснувшись. Но не открывая глаза. Я мечтала, как Мишка мне скажет: Мы так любили друг друга этой ночью. Так никто не любил. Ты самая красивая в мире. И ни с кем мне не было так хорошо. Боги у нас отнимают будущее. Но помни. Даже им не по силам отнять наше прошлое. И наша разлука, помни. Это начало новых радостей. Новых встреч. Ведь мы знаем, что такое счастье. И если мы знаем, оно нас никогда не покинет. Я никогда не забуду тебя, дорогая.

Прокрутив мысленно Мишкин монолог, я даже всплакнула. И открыла глаза. И увидела Мишку. Он смотрел на меня теми же серьезными и умными глазами. Которые наверняка и хотели сказать и эти слова (но это я поняла позже). Он протягивал мне ярко красную розу. На которой еще блестели капельки росы. И сказал единственное:

— Люська... Выходи за меня замуж... Люська...

Вот и все.

И я чуть не сдалась. Но мои иллюзии тут же испарились. Как только я представила его в роли мужа. В роли мужа я представить никого не могла. И я полностью поняла свою мать. И с новой силой ее пожалела. И эллины, дразнившие меня за то, что я чуть не покорилась судьбе. Перестали надо мной смеяться. И все осталось по-прежнему. По-прежнему неверная улыбка Афродиты играла на моих устах. По-прежнему моими друзьями оставались эллины. По-прежнему в мою свиту входили сатиры и гетеры. Все осталось по-прежнему.

Мишка сделал ошибку. Он не понял, что выбирать должна я. И если бы в эту ночь, он произнес мне те слова. Если бы он дал мне вновь почувствовать вкус свободы. Основанной на обязательном расставании. Я бы первой сказала:

— Мишка, женись-ка на мне. Ведь мы созданы друг для друга.

И я бы не солгала. Мы были созданы друг для друга. И я не могла простить Мишке. Что он посягнул на мою свободу. На мое одиночество. На мой собственный мир. И только позднее я поняла. Что тот, кто много говорит — мало любит. Настоящая любовь скупа на слова. И не скупа на поступки. Мишка любил по-настоящему. И не раз доказывал свою любовь, вытаскивая меня из неприятных историй и передрязг. Прощая мне мое легкомыслие и измены. И редко говорил о своей любви. Потому что любил. Он так напоминал моего отца. И поэтому я тоже не могла ему ответить — да.

Моя мама умирала в монастыре. В монастыре, обнесенном железной оградой. Монастыре, окруженном деревьями с переспелыми грушами. Монастыре, не сгибающимся под тяжестью всесильного неба. Потому что сам он — от неба.

И монастырь этот был — особым миром. Без дикого шума автомобилей. Без страха перед жизнью. Без неоправданного желания все успеть. Монастырь был полной противоположностью моей мамы. И мое сознание долго не могло примириться. Свыкнуться с мыслью. Что моя мама собирается оставшуюся жизнь провести в этом молчаливом мертвом мире. В этом безгрешном царстве. Моя мама. Такая живая. Такая импульсивная. И такая несовершенная.

Я зашла за ограду. И опять — цвет. Цвет монастырского сада. Цвет неба над монастырем. Цвет земли возле монастыря. Цвет служащих монастыря. И этот цвет был приглушенным, спокойным. И сегодня по особенному мертвым. Словно здесь знали, когда пора уходить еще одной душе. Я знала этот цвет, я догадывалась о нем. Он — никакой. Вроде бы виден глазами. Вроде бы осязаем. Но его нет. Он неуловим. Впрочем, как неуловимо и само мгновение смерти.

Я подняла переспелую грушу. И надкусила ее. По моим пальцам растекся сок. И вместе с соком показалась мякоть. И мягкими влажными кусочками облепила мои пальцы. Я содрогнулась. И со злостью отшвырнула грушу. Она, словно теннисный мячик, отскочила. И расплющилась на земле.

Я люблю жизнь. И я не хочу знать, что такое смерть. И если мне суждено умереть. Я хочу умреть мгновенно, так и не узнав. Не осознав. Не вычислив. Что умираю. Спазм перехватывает мое дыхание. Крик раздирает горло. Убежать. Там, где жизнь. Где не существует переспелых груш. И этого мертвого цвета. И этго мертвого запаха. И вины. Вины... Боже! Как страшно. Нет, не цвет страшен. Я поняла. И не запах. Вот оно! Я нашла точку боли. Вина. Вина... Которая всю жизнь капля за каплей будет сочиться из моей раны. Портить мою кожу. Точить мой мозг. Вина. Которую мне не пережить. Не победить. Не вычеркнуть.

И какое право я имела судить эту жизнь. Жизнь моей матери. Жизнь самого дорогого человека, которого я всегда понимала. Потому что Бог мне дал умение понимать все. Но он не дал мне самого главного — умения прощать...

Я наблюдала за смертью в чуть приоткрытую дверь. И боялась зайти. Мама лежала неподвижно. И ее черные густые волосы, как и прежде. Прядь за прядью. Локон за локоном. Расползались на свежем белье.

Мама! Мне так захотелось закричать. Мама! Это ошибка! Я судила тебя не потому, что не любила. А потому что не умела прощать. Потому что знала, что равнодушие к тебе возможно. И оправданно. И все меня поймут в этом равнодушии. И даже посочувствуют. Как все понимали. И сочувствовали.

Мама. Поверь. Я не хотела этого равнодушия. И мое равнодушие было неправдой. И на детских утренниках я плакала. Когда читали четверостишья о мамах. И завидовала. И кусала от негодования розовые костяшки пальчиков. Когда видела кудрявых румяных мам. С толстыми сумками. Из которых выглядывали хвостики антоновок. Мордочки плюшевых игрушек. И зеленая фольга от молочных бутылок. Я топала от негодования тряпичными ботинками. И плакала. Потому что знала. Что ты за мной не придешь и сегодня. Что ты где-то даришь свои прекрасные, нежные песни совершенно чужим людям. И мне казалось. Что ты обо мне забыла. И страх сковывал. Когда я думала, что ты обо мне забыла навсегда. И уже никогда не придешь...

Ты так была талантлива, мама. И ты так бездарно распоряжалась своею судьбой. Своей настоящей, природной, от Бога, любовью. К мужу, ребенку. Ты так легко меняла эту любовь на иллюзии. И ты достойна не равнодушия. А скорее жалости. Ведь ты все понимала, моя единственная мама. И про иллюзии. И про миражи. Которые ты овеществляла накрашенными поцелуями. Надушенными конвертиками писем. Черными от туши слезами. И любовь твоя. Иллюзорная, выдуманная любвь. Растекалась по грязному асфальту. Уже никчемная, опустошительная любовь растекалась по твоему прошлому. По твоему настоящему. И нам становилось больно.

Мама! Какая это была боль! Когда ты исчезала на месяцы. Нам казалось — на годы. Когда ты исчезала на недели. Нам казалось — на века. Когда ты исчезала на день. Нам казалось — на вечность.

Нет, мама! Только не теперь. Только не теперь твой укор!

Я наблюдала за матерью в чуть приоткрытую дверь. И моя вина приобретала невероятные размеры. Которых просто не существует в природе. И моя вина уже не вмещалась в комнату. В наш с тобой мир, мама.

— Мама!

Мама чуть приподняла голову.

— Здравствуй, мама, — я присела на краешек кровати.

— Люсенька, девочка моя. Доченька. Я так не хочу умирать. Если бы ты знала. Ну, сделай же что-нибудь, маленькая моя. Ты же такая сильная. Я боюсь Я очень боюсь. Это несправедливо, неправильно. Я так люблю жизнь, доча... — шептала пересохшими губами моя мама. И слабо сжимала мои руки.

Она еще никогда не называла меня "доча". Как будто мне было три года. А маме ...

Я гладила маму по волосам. Как маленькую. Целовала ее лицо. И не плакала. Я точно знала. Что сеголня я старше мамы. Сильнее. И мудрее. Впрочем. Так было всегда. Так уж распорядилась природа. Что мы с мамой поменялись местами. И моя обязанность — беречь маму. Предостерегать от нелепых поступков. И воспитывать. Но поняла я это теперь. Теперь, когда уже так поздно.

— Ты знаешь, Люсенька. Все не так. Я знаю, что не так, доченька. Но что теперь делать? И что уже изменить? И как теперь искупить вину перед тобой и Митей? Скажи, как? — мама плотно сжала пресохшие губы. И слегка застонала. — Ты знаешь... Мне всегда казалось. что твой отец — это моя ошибка. Пойми. Я не виновата. Мне просто так казалось.Ты знаешь, когда встречаешь человека... И уже с первого раза понимаешь, он для тебя или нет. Пара фраз. Мгновенный взгляд. Возможно, просто кивок головы. И ты чувствуешь, что это твое. Нет, ты уже наверняка это знаешь. Я всегда себя обманывала. И думала. Вообразила, что отец — это не то. И я искала. Мучалась. Тратила жизнь. Так глупо. Так бездарно тратила. Я истратила свою жизнь, свои любовь, настоящую любовь к твоему отцу на иллюзии. На миражи... Я придумала себе этот образ... Или он мне приснилася. Да, кажется, приснился... Я знала его лицо. Я видела его светлые волосы и черные-черные глаза. Эта замшевая куртка с бахрамой. Такая старамодная куртка. Этот хрипловатый голос. Он протягивает мне сочный, лиловый цветок клевера. Сладкий, как мед... Кругом гибнут города, люди. Рушится мир. И только мы вдвоем выживаем. На малюсеньком, ярко зеленом клочке земли... Да. Это он мне однажды приснилася. И я поверила в него. И даже не хотела думать, что это всего лишь сон. Просто сон, Люсенька. Нельзя верить в сны. Потому что ничто так не обманывает, как они. Я никогда так и не встретила этого парня. Даже похожего на него не встретила. И не могла повстречать. Потому что... Возможно он жил давным-давно. А, возможно, еще не родился. Нельзя тратить жизнь на сон. На иллюзии. Их можно только сочинять. Но тратить на их поиски жизнь. Это глупость. И я хочу тебе сказать. Ты выслушай меня. Не трать на него всю жизнь. Если его нет — значит его просто не существует. Значит — это просто ошибка фантазии. Или просто не судьба. Покорись судьбе. И тогда ты ни о чем не пожалеешь. Я же жалею обо всем...

Я слушала и слушала маму. И мне становилось страшнее и страшнее. Светлые волосы. Черные глаза. Замшевая старомодная куртка. Как у индейцев. Рука с протянутой веточкой клевера. Но при чему тут мама? Это мой сон. Это моя фантазия. Это мой образ. И я уже видела не маму. Я уже видела себя в конце жизни. Обессилевшую. Бледную. С дрожащими пересохшими губами. Жалеющую о бездарно потраченной жизни. Я зажмурила глаза. И задержала дыхание. Спокойно. Я должна успокоиться. Я же сильная. Я же мудрая. Я всегда знаю, что делать. Мама — беспомощный ребенок. По ошибке появившийся на свет. Который так и не успев повзрослеть, уже уходит из жизни. Так несправедливо уходит. Потому что всегда несправедливо — когда уходят дети...

— Мама, — я очень спокойно, очень ободряюще улыбнулась. — Ну, что ты. У тебя еще будет много-много дней. Ты еще тысячу раз будешь обижаться на жизнь. И улыбаться жизни. А потом будет вновь лето, весна, осень, зима и опять лето. И так — бесконечно. А еще мы обязательно вместе съедим на море. И море нас приласкает. А, хочешь. Просто поедем за город? А лучше всего остаться в городе. Там так шумно, беспокойно. Там столько жизни. И некогда думать о другом. Я же знаю. Ты любишь большие города. Ты так на них похожа. И ты снова будешь петь. У тебя столько поклонников. Они забрасают тебя цветами. В консерватории мне уже все надоели, бесконца спрашивая. Когда ты вновь появишься. Совсем скоро они тебя увидят... И услышат твои новые песни. Ты замечательно поешь!

Моя речь была запутанная. Сбивчивая. Мама смотрела в одну точку. И меня совсем не слушала. Я уже знала. Что сегодня с ней меняться местами бесполезно. Сегодня меняться ролями — поздно. Но я говорила. Говорила...

Я уже говорила для себя. И себя успокаивала. Я не знала. Что я еще могу сделать. Я говорила о жизни. Находясь плечом к плечу со смертью. И я ловила себя на мысли. На неприятной, навязчивой, чудовищной мысли. Назойливо стучащей в мою голову. Что хочу. Чтобы все это поскорее закончилось. И я поняла, что страшен не сам факт смерти. А страшно ее приближение. Страшен ее запах. И ее цвет. Когда самой смерти еще нет. А запах и цвет уже существуют. Поэтому я ждала факта cмерти. Потому что знала. Что после факта смерти сразу же наступит факт жизни. Я хотела жизнии. И поэтому ждала смерть.

Мама беспомощно смотрела на меня. Синими-синими глазами. Вобравшими всю синеву моря. Часто моргая длинными загнутыми ресницами. Надув пухлые чувственные губы. Она по-прежнему была красавицей. И от этого мне было еще больнее. Что она такой молодой уходит из жизни. И она не хотела уходить. Она цеплялась всеми силами за эту землю. И мне от ее бессилия. Страха. Становилось еще больнее.

Мама в последние минуты жизни не хотела подумать о близких. Я всегда знала, что главное — это не успокаивать умирающего. Главное — суметь успокоить живого. Чтобы дать силы жить дальше. Но мама с детским упрямством, детским эгоизмом хныкала. И в бессилии била кулаками о края постели. Она цеплялась за мои руки. Сморела на меня жалостным взглядом. И мое сердце разрывалось на части. Мама обрекала мою жизнь на вечные муки. На вечное сознание собственной вины. И я уже ничего не говорила. И уже никого не успокаивала. Я устала. И мои глаза стали слипаться от усталости. И я боролась с собой. И ловила последние мамины слова.

— Люсенька, — шептала она. — Все неправда. И переспелый виноград. И волны прохладного моря. И страстные объятия эпикурейцев. И легкое дыхание жизни. Я всегда мучалась, хоть и жила легко. И теперь умираю с нечистым, неверным сердцем. Потому что единственной моей судьбой был твой отец и ты. И я отвернулась от своей судьбы. Не отворачивайся от нее ты. Не повторяй моих ошибок. Я всегда думала о наслаждениях. О земных радостях. Ты сильнее меня. Ты полюбишь другое. Ты откажешься от земного света. Во имя души. Ты примешь силу и стойкость тела. Во имя силы и ясности духа. Ты мне обещаешь?

Я понимала, что мама ставит меня перед выбором. Но к этому выбору я не была готова. Потому что была молода. И еще. Я была дочью своей матери.

— И еще, доченька. Попроси у Мити прощения. За меня. Хорошо, что он не здесь. Хорошо, что я не вижу его глаз. Вдруг бы он не простил?

— Он уже давно тебя простил, мама.

— Это правда?

— Чистая правда, — солгала я. Отца я не видела давно. И не знала, нашел ли он силы простить.

И мама, казалось, впервые успокоилась. И благодарно сжала мою руку. И неожиданно запела. Несмотря на слабость тела. На страдания духа. Голос у мамы не изменилася. Он по-прежнему был сочный, густой и очень нежный.

— Розовощекий мой ангел родной.

Мне подсказал это ты:

Хмурое небо над мутной водой.

И золотые цветы...

Мама пела очень грустную песенку. Напоминающую колыбельную. Мама мне пела впервые. Она пела кому угодно. Совершенно чужим людям. Она пела где угодно. В совершенно чужих городах. Мне она пела впервые. И я на секунду задремала. И не успела поблагодарить маму за ее песню. И я не заметила. Как мама отпустила мою руку. Как прикрыла глаза. Как оборвала песенку на полуслове.

И только потом я поняла. Что мама пожалела меня в последние секунды своей жизни. Она пересилила себя. И на последнем дыхании спела мне песню. Чтобы я задремала. Чтобы не видела ее смерть. Чтобы моей боли стало гораздо меньше. Чтобы я нашла силы жить дальше.

Я очнулась от мимолетного сна. И вначале даже не могла определить. Приснилась ли мне ее песня. Или мама ее пела на самом деле. Я стиснула зубы. Внутренняя боль. Нет. Скорее физическая. Физическая боль пульсировала в висках, в руках, в горле. И не было силы дышать. Я оглянулась. Священик стоял в дверях. С огромным позолоченным крестом. Я дрожащими руками вытащила из-под свитера свой крестик. И приложила его к холодным маминым губам. И мамины губы потеплели.

Остальное я плохо помнила. Я часто думала. Что именно ощущение нереальности происходящего. И необъяснимой сонливости от стресса. Мне дало возможность пережить самое страшное в жизни. Мой мозг вырабатывал какое-то — эйфорическое — вещество. Которое обволакивало меня в трудные моменты жизни. И бледная, спокойная мама. И перезревшие груши. И пахнушие камни монастырских стен. И голос. Голос. Голос настоятельницы монастыря. Тонкий. Ровный. Отшлифованный. Оглушительно спокойный. Ослепительно бесцветный.

— Она была странной женщиной. Очень красивая. Даже как-то неправдоподобно красивая. Мы знали, что она в прошлом — известная певица. И были очень удивлены. При чем тут монастрыь? Но на все воля Господня. Видимо, такова ее участь — умереть именно здесь. И так скоро... Если быть до конца откровенной, она мало верила во все это. В наш спокойный, гармоничный мир. Хотя только он мог ей подарить истинное умиротворение и счастье. Но не спорю — старалась. Но... Но она слишком любила земные радости и утехи. И от этого мучалась. Для нас она была... Ну, как бы инородным растением. Хотя мы здесь принимаем любую заблудшую душу. Но ваша мать... Катерина... Хоть и была заблудшей душой, но, по-моему, хотела еще и еще заблуждаться. По ее внешности. Манере поведения. Было явно заметно, что она создана для другой жизни. И не очень-то стремилась найти путь истинный. Понимаете... Откровенно говоря... Я вообще-то стараюсь не затрагивать такие темы... Но в ней чувствовалось какое-то открытое раскрепощение. Какой-то внутренний порок, — настоятельница слегка покраснела. И уже твердо взглянула на меня. — Именно, внутренний порок. И это не могло закончится добром. Такие люди как правило живут недолго. Потому что не умеют жить. Они словно парят над землей. Требуя от этой земли все блага. Так ничего и не предлагая взамен. Этого земля долго не может выдержать. И эти люди уходят раньше времени.

— Есть тысячи подлецов. Которых земля носит до самой их глубокой старости, — не выдержала я. Хотя спор в монастырских стенах не самое благородное дело. И не всегда уместное.

— Конечно, — тут же согласилась настоятельница. — Есть тысячи грешников, доживающих до старости. Но они всегда знают, чего хотят. Они твердо стоят на земле. Что нельзя было сказать о Катерине. Она была инородной душой. И ее душа не могла прижиться на вполне нормальной. Здоровой почве. Вы меня понимаете?

Я ее отлично понимала.

— Но она, наверно, надеялась на вас? Что вы поможете ей ужиться на вашей нормальной почве?

— Мы сделали все. Что могли. Да. Она надеялась на нас. Но так сама и не сделала шаг навстречу. Даже на бескорыстное благородство обязательно нужен ответный ход. Она этого так и не поняла.

Наспех поблагодарив настоятельницу, я выскочила из этого пахнущего монастырского сада. Почти бегом удаляясь от этого мертвого царства. Нет, я не верила настоятельнице. Моя мама была здоровой и чистой. И не выжила она здесь совсем по другой причине.

И я резко оглянулась назад. И монастырь мне уже не показался мертвым царством. Ни строгим надменным каменным великаном. Я его видела неуверенным, почти слабым. Он не мог спасти каждую душу. Он мог помочь только душе. Жаждущей этого спасения. Мама! Как ты ошибалась. Как ты не могла понять. Что искусственным путем невозможно насадить ни благородство, ни благодетель, ни логику. Искусственное насаждение плюсовых категорий в итоге превращает их в минусы. В самых нелепых их проявлениях. Уходить из жизни нужно так. Как живешь. Только тогда уход не будет таким болезненным и таким неверным...

Настоящий вкус одиночества я ощутила только после ухода матери. Я мало жила с ней. И на избыток ее внимания пожаловаться не могла. Но подсознательно. Не вдаваясь в нюансы. Я всегда знала, что у меня есть мама. И это сознание. Существующее вне меня. Как ни странно, облегчало мою жизнь. И помогало бороться за свое существование. И только после смерти матери это сознание обрело ощутимую, осязаемую, законченную форму. Превратившись в болевую точку моего мозга.

Эта боль навсегда поселилась во мне. За день я успевала к ней привыкнуть. И она становилась еле ощутимой. Но по ночам она обострялась. И мои силы таяли. И люди Эллады покинули меня. И гроздья переспелого винограда стали гнить. И море стало мельчать. И я поняла. Что единственный выход теперь — это забыться. Отвлечься на каком-нибудь деле. Но музыка меня по-прежнему мало интересовала. И вкус пищи стал притупляться. И красота вещей обесценилась. И боль меня поглотила...

Откуда она взялась? Бесцветная, безвкусная моя боль. Она накапливается. Заполняет кровеносные сосуды. Вырабатывает смертельный яд. Я знаю происхождение зубной боли. И я знаю. Как перетерпеть такую боль. Зажмурить глаза. И сказать себе: это когда-нибудь обязательно кончится. Нужно только потерпеть. Чуть-чуть. Минуту. Две минуты. И это закончится. Нужно только уметь терпеть. Я умею терпеть. Во мне хватает на это сил. Но эта боль нестерпима. Ею отравлен воздух. Которым я дышу. И как остановить эту боль. Если воздух отравлен? Нужно зажмурить глаза. И терпеть. Конечно, я вытерплю. Конечно. Завтра будет другой день. И воздух будет другим. И я буду другой.

Я стискиваю зубы. Надавливаю ладонями на виски. Мама не умела терпеть. Я совсем другая. Но я дочь своей матери. Я бью себя по рукам. Отбрасываю голову назад. Часто дышу. Господи. Как больно. Где вы, мои жизнерадостные Боги? Где ваш звонкий смех? И где ваша необъятная сила? Я утыкаюсь головой в подушку. Набрасываю на себя одеяло.

А когда-то я думала, что на свете бывает счастье. Я когда-то думала, что вся жизнь — это счастье. Кто выдумал это слово? Кто так жестоко посмеялся над нами? Я набрасываю на голово одеяло. Я прячусь. Обхватываю себя руками со всей силы. Но сил очень мало. Мама! Я все равно не боюсь одиночества. Так как боялась его ты. Я не боюсь лежать в темноте. Под одеялом. Стиснув зубы. Я перетерплю эту боль. Я умею терпеть. Я как-нибудь от нее избавлюсь...

Утром. Наспех собрав вещи. Я уехала к морю. На своей старенькой "Победе". Оставшейся в подарок от матери. Я ехала в одном направлении. Я знала, куда ехать.

Я люблю гулять по вечерам к морю. И мои часы вновь отстукивают вечность. И вновь повторяют миг. И вновь — только я. Крепкое, красивое тело, в стенки которого ударяется сумасшедшее сердце. В стенках которого переливается горячая кровь. И небо — вне меня. И море — вне меня. И вне меня — вечер. И вечность — вне меня. Вечность. Которую ты для себя не сумела сохранить, мама.

Кто-то прикоснулся к моей руке. Кто-то до боли сжал мой локоть. Кто-то вновь повторил миг. Я знала, кто это. И все-таки вскрикнула. И все-таки удивилась. И резко обернулась.

— Мак! Ты! Это ты, Мак! Глазам своим не верю! Как ты здесь? Почему?

— Я знал. Я был уверен, что когда-нибудь обязательно тебя встречу.

— Не обязательно, Мак. Не обязательно, — солгала я. Хотя тоже была уверена в нашей встрече.

Передо мной стоял ни кто иной. Передо мной стоял Мак. Японский, греческий, американский Мак. По-прежнему невозможно красивый. По-прежнему невозможно элегантный. Разве что уверенность в нем читалась с трудом.

— Мак! — выдохнула я. И упала в его объятия.

Ночь. Пахнущая до головокружения эвкалиптом. Ослепленная круглолицей луной. Почти космическая. Почти невозможная в этом мире. Ночь. Задыхающаяся от южной жары. Бездонная от морского воздуха. Утопающая в морском песке. Жадная до любви. Безнадежная. Обреченная. Ночь...

— Мак, Мак, Мак, — я горячо целовала его лицо. Я горячо обнимала его. Я горячо плакала у него на груди. Все у меня получалась горячо в эту южную ночь. На желтом песке у моря. В освещении золотистой луны.

— Мак, Мак, Мак... Почему у тебя такое неамериканское. Неяпонское. Негреческое имя. Мак! И откуда ты, Мак!

— Катенька, — бессильно, болезненно прошептал Мак пересохшими губами имя моей матери.

Я обмякла. Поглупела. Подурнела.

Уже южное утро. Уже розовеет небо. Уже первый белоснежный парусник вышел в море. Уже рыбаки раскинули сети. Уже чайки срывают от крика голос. Уже не слышен запах эвкалипта. Уже пахнет утром. Утро для Катерины. Утро для моей матери. Которой нет. Но есть ее утро.

— Прости, — Мак закрыл лицо руками. — Прости, Люся. Мне показалось. Это горячее дыхание. Это тепло... Нет, этот жар рук. Эти такие же фразы... Шепотом...

— Перестань! — крикнула я. — Ее уже нет! Слышишь! Нет!

— Море есть. Песок есть. Парусник есть. Ты есть. Это несправедливо. А ее нет... Я не могу забыть ее, Люся. Это сильнее меня...

— Ты повзрослел, Мак.

— Женщина, которую трудно любить, когда она рядом. Когда ее нет — трудно выжить. Становится плохо. Очень плохо...

— Ты очень повзрослел, Мак. И нос твой стал не столь совершенен. И глаза не столь выразительны. И улыбка не столь открытая...

— Прости. Но тебя, как и ее, любить невозможно. Ты тоже обречена...

— Перестань! Прошу тебя. Перестань.

— Но спасибо тебе, что ты подарила мне эту ночь. Ты словно продлила нашу с ней любовь...

— Я проклинаю утро после любви ночной,

За порванные струны.

За луч предательский в окне.

Распахнутость гардин...

За трусость взгляда.

Дрожь в руках...

За сожаление о прошлом...

И боль о том, что было,

Когда не будет ничего...

Эту песню любила петь моя мама. Я, Мак, совершенно петь не умею. У меня просто-напросто нет слуха. Но все равно сегодня утром я дарю тебе эту песню...

— Люся, погоди... Ты не должна так уходить...

— Я ничего тебе не должна, Мак. К тому же, ночь и впрямь была замечательная. Только слишком уж сильно пахнул эвкалипт. Я не люблю резкие запахи...

Больше ничего не сказав Маку, я скрылась в эвкалиптовой роще.

И через день я демонстративно шла под руку со смуглым, длинноногим парнем. И Мак грустно и молча смотрел нам вслед. Мне так хотелось, чтобы он окликнул меня. Может быть, тогда что-нибудь возможно и... Нет, ничто невозможно. Мак грустно смотрел нам вслед. И молчал.

Больше Мака я никогда не увидела.

... И потом — тысяча лет смеха над одиночеством. Мак вернул меня к жизни. Мак заново научил меня любить жизнь. И физически ощущать ее прелести. Ее сладкий вкус. Ее пьянящий запах. Я вновь ощутила прелесть одиночества. И свободы. И чтобы закрепить в себе эти чувства. Я решила пока не уезжать с моря. У меня даже промелькнула мысль позвонить своему лучшему приятелю Мишке Грачеву. Чтобы он примчался ко мне. Разделить со мной все радости. Но потом передумала. Вспомнив, что он серьезно влюблен. И его серьезная любовь мне станет помехой. И обузой.

И я решила в одиночку пресытиться своей свободой. В одиночку пойти навстречу приключениям. В одиночку окунуться с головой в самые невероятные истории. В одиночку ловить на себе пламенные взгляды на пляже. Южные объятия. По вечерам наслаждаться ночным воздухом на террасе, медленно потягивая из бокала экзотический терпкий коктейль. А потом выходить из всех историй без сожалений. Упреков. И слез.

И свою неверную улыбку мне вновь подарила Афродита. И братья и сестры Эллады вновь звали меня присоединиться к их развлечениям. И бросали в меня гроздья спелого сочного винограда. А по ночам я продолжла мечтать о своем единственном парне из сна. Единственный, кому бы я подарила свою верность. И, наверно, свободу.

Это было легкое время. Беззаботное и веселое. И теперь я вспоминаю о нем с грустью. Жаль, что радость всегда вспоминается с грустью. Я была очень счастлива в те летние каникулы у моря. И мне непременно хотелось со всеми поделиться своим счастьем. Я чувствовала себя эгоисткой, когда видела рядом с собой хмурие лица. И я им приветливо улыбалась. И мне со всеми хотелось здороваться. И всех успокаивать. И всем желать удачи.

Мне не сиделось на одном месте. Я хотела успеть побывать в разных местах. Как можно больше. И я одержимо гоняла на своей старенькой "Победе" по различным южным курортам. Ничего не опасаясь. И всем даря свою белозубую улыбку. Которая на фоне южного загара выглядела ослепительно.

Однажды я познакомилась с девушкой Дашей. Я не любила дружить. Особенно с девчонками. Но поскольку я была переполнена счастьем. Я не могла отказать ей в участии.

Очень худенькая, хрупая, гибкая, как лоза, она стояла в своем дешевеньком голубеньком платьице на обочине дороги. Подняв руку вверх. И в ее глазах было столько отчаяния. Что я не могла не остановиться. И я резко притормозла машину.

— Вы не могли бы меня подвезти? — жалобно попросила она.

— Конечно, могла. Только не уверена. Что нам по пути.

— Мне все равно куда ехать, — и она плотно сжала губы. Она была готова расплакаться.

Впрочем, мне тоже было все равно, куда ехать. И я погнала машину прямо. Мне хотелось помочь Даше. Но я не знала — чем. А она долго не рассказывала. Поэтому полпути мы проехали молча. И наконец она не выдержала. И откровенно расплакалась.

— Ну-ну-у, — протянула я. — Слезы портят ваше хорошенькое личико. И кто же обязан вашим слезам? Может, все-таки вас отвезти домой? Вас там утешат.

Она поспешно замотала головой.

— Нет, нет, только не это. Меня убьют, если я так... Без вещей... Приеду.

— А где ваши вещи7 — я нахмурилась. Мне это начинало не нравиться.

— Их украли, — вздохнула Даша. И рассказала свою душещипательную историю. Которая была вполне приемлима для симпатичных доверчивых девушек, приехавших к морю. Позагорать. Покупаться. И, конечно, обязательно влюбиться в самого красивого парня. Со мной бы этот номер никогда не прошел. Хоть я и была симпатичной. Хоть я и приехала на море позагорать. Покупаться. И, может быть, слегка влюбиться. Но влипнуть в такую глупую историю я бы не смогла. Я была слишком умной. И уж совсем не доверчивой.

История была совсем простенькой. Девушка Даша целый год копила деньги. Чтобы однажды летом приехать к морю. Она мало спала и много работала. И наконец ее долгожданая мечта начинала сбываться. Она взяла самые лучшие вещи из дому. Все деньги. Все украшения. И самое дорогое — бабушкин золотой браслет, унизанный изумрудами и алмазами. И от дедушки — золотые часы на золотой цепочке. Которые изумительно переливались на солнце. Они стоили целого состояния. Потому что были старинной ручной работы. В общем. Глупая Даша решила покорить юг. И прихватила с собой самое ценное. Единственное. Кажется. Что она забыла дома — это свою голову. Поэтому тут же влюбилась в изумительно красивого парня ("Его звали Вадим," — с придыханием отметила Даша).

Как можно любить изумительно красивых парней я не представляла. Мало того, что в них нет ничего мужского. Они либо альфонсы. Либо законченные глупцы. Что не исключает совмещения и того, и другого в одном лице.

И этот ослепительно красивый парень. Напоминающий Даше какую-то американскую кинозвезду. Пару деньков поразвлекался за ее щедро предложенный счет. А потом мягко свалил, не менее щедро прихватив с собой все ее деньги и вещи. Включая дедушкины золотые часы и бабушкин золотой браслет. И Даша осталась без копейки в кармане. Почему ей и пришлось срочно выехать из гостиницы. И одиноко стоять одной на обочине дороги в простеньком голубеньком платьице. С мольбой в глазах, полных слез. В которых застыл крик о помощи.

Я этот крик услышала. И хоть история была не нова. Меня она тронула. Поскольку впервые в жизни лицом к лицу пришлось столкнуться с такой неслыханной наглостью и подлостью. Этот парень заслуживал линчевания. И мне пришла в голову мысль, как его наказать. И мне эта мысль понравилась.

— И все-таки, может быть, стоило бы обратиться в милицию? — на всякий случай предложила я Даше. Хотя мне не терпелось самой расправиться с этим парнем.

Даша упрямо покачала головой.

— Жизнь, Люся, дороже. И потом, чем они смогут помочь? Он сделает круглые глаза. И скажет, что девочка его оклеветала. Потому что он ее бросил. У нас нет доказательств. А он далеко не глупец.

Я кивнула. Я почти была согласна с Дашей. В любом случае не хотелось связываться с милицией. В этом случае дело наверняка бы дошло до дашиных родителей. А этого девушка очень боялась. Поэтому нужно было во что бы то ни стало разобраться с этим проходимцем собственными силами.

Я была счастлива в те летние каникулы. И поэтому великодушна. К тому же мне от природы не были чужды авантюра, приключения и риск.

Даша слегка поразмыслила (насколько она умела это делать) и предположила. Где можно отыскать этого парня со внешностью голливудской кинозвезды. И на сей раз мы знали, в какую сторону ехать. И нам было не все равно.

К Даше я относилась с чувством некоторого превосходства и благодушного покровительства. Мне по вкусу пришлась ее доверчивость и даже глупость. По сравнению с ней я чувствовала себя опытной, мудрой женщиной. Которая составила логичный план мести. Даша робка внесла в него свои поправки и замечания. Которые, как ни странно, оказались удачны.

К вечеру мы уже были на месте. И заказали себе номер на мое имя в самой фешенебельной гостинице. Кишащей иностранцами и длинноногими девицами. С шикарными заведениями для шикарного времяпрепровождения. По нашим расчетам эта кинозвезда с замашками обычного вора должна околачиваться именно здесь. И мы не ошиблись. Не прошло и часа. Как Даша заметила его из окна нашего номера. Она побледнела. Вцепилась в мой локоть. И промычала что-то типа:

— О-он... Это... О-о-н.

Она по-прежнему была в него влюблена. И положа руку на сердце. В этого парня можно было влюбиться с первого взгляда. В частности девушкам. Не претендующим на интеллект. Даша не преувеличила, сказав, что он невероятно красив. Стройная, атлетическая фигура в белом хлопковом костюме. На фоне которого выделялись черные задумчивые глаза. И черные длиные волосы. Собранные на затылке в "хвостик". Уверенная. Размашистая походка. Равномерный загар. И белоснежные зубы. Но для американской звезды он был слишком безупречен и красив. И следовательно — дешевее. Скорее он больше подходил для съемок в рекламе крема для загара. Или на худой конец — зубной пасты.

— Ну как? — выдохнула Даша. И ее глазки загорелись ярким пламенем.

Я равнодушно пожала плечами.

— Слишком красив. Недостатка в богатых девицах наверняка не испытывает. Но попробовать стоит, — и я хитро ей подмигнула.

— Я не настолько красива и не настолько богата, но мое преимущество здесь, — и я постучала по своему лбу. — К тому же я в него никогда не влюблюсь. Поэтому есть реальный шанс. Что влюбится он.

И совсем скоро я убедилась, что этот шанс вполне реален. Я и сама не рассчитывала, что победа окажется столь легкой. Пару дней ушло на то, чтобы "случайно" оказываться в обществе этого парня. И я с холодным. Равнодушным видом. С гордо поднятой гловой. Вовсю изображая на своем спокойном лице уверенность, перемешанную с долей романтики. Плавно проплывала мимо него то на пляже, то в ресторане, то в холле гостиницы. Я "случайно" оказывалась с ним один на один в лифте. И случайно сталкивалась нос к носу в дверях. В общем, он плучил массу возможностей хорошенько меня разглядеть. И отметить. Что я выигрышно отличаюсь от всех на свете девиц, с которыми он был знаком ранее. Я не просто богата и красива. Но я еще горда, независима и умна. А это было для меня важно. Поскольку мне нужно было, чтобы он не просто "заарканил" меня в надежде вытянуть побольше денег. Мне важно было, чтобы он доверился мне. И желательно — немножко влюбился. Только в таком случае уже мне не составит труда облапошить его. И наказать по заслугам.

На третий день, как и предполагалось, он клюнул. Не выдержал. И влюбился не немножко. Как предполагалось. А по уши. Чего даже я не ожидала.

Третий день выдался замечательным. Я валялась на пляже. Подставив лицо солнцу. Раскинув руки. Демонстрируя свое стройное молодое тело. Надо сказать я была хороша. И он не выдержал. Он присел возле меня на корточки. И снял мои солнцезащитные очки.

— Можно посмотреть, на ваши глаза, — тихо, но уверенно, со знанием дела спросил он.

Я с неменьшим знанием дела, как и требовал мой сценарий. Метнула на него недовольный высокомерный взгляд (как и следует даме из высшего общества) и слегка приподнялась на локтях.

— Мои глаза в порядке, молодой человек. А вот вам бы следовала их откорректировать, — с заметной иронией (как и следует умной женщине) произнесла я.

— А вдруг вы ошибаетесь?

— Я редко ошибаюсь, молодой человек, — снисходительно улыбнулась я. Оценивающе оглядев его с ног до головы. И, как и задумывалось, не увидев ничего сверхвыдающегося (как и следует независимой опытной женщине, не знающей недостатка в поклонниках и слегка утомленной от них).

Вадим все понял. И высокомерный взгляд дамы из высшего общество. И иронию умной леди. И снисходительную улыбку многоопытной женщины. И это ему страшно понравилось. И он по уши влюбился. Мне (поскольку я в него не влюбилась ни капельки) было легко играть роль слегка влюбленной и — одновременно — прекрасно знающей себе цену. Отчего он чуть было не предложил мне выйти за него замуж. Что ж. Иногда даже такие искушенные альфонсы, воры и супермодели попадаются в сети женщины.

Мне доставляло удовольствие безбожное вранье Вадима. Но еще большее — как я на него реагирую. Честные глаза. Проникновенный взгляд. И кивок головы в знак согласия. Меня развлекала эта игра. И я про себя от души смялась. Особенно, когда он во всю расписывал неисчеслимые богатства своего папаши-бизнесмена. И свое завидное будущее начинающего дельца. Деньжата у него несомненно водились (как и у всех альфонсов). И он при любом удобном случае козырял ими передо мной. Меня, конечно, возмущало, когда он приглашал меня в ресторан и щедро угощал самыми дорогими напитками и блюдами. Я чуть не давилась этой изысканной пищей, купленной на деньги несчастной Даши. Меня возмущало, когда он покупал мне дорогие духи и сувениры. Опять же на деньги несчастной девушки или ей подобных. И все-таки в глубине души мне это льстило. Как никогда я чувствовала себя похожей на мать. На женщину, от которой все сходили с ума.

Вадим был со мной искренен в одном — в любви. Он, привыкший жить за счет других. Приученный прожигать жизнь в свое удовольствие. На этот раз делал все ради меня. И этот парень был мне где-то даже симпатичен. В нем было много подкупающего обаяния, простоты и жизнерадостности. Что я всегда ценила в людях. И я даже подумывала, что не прочь заняться его воспитанием.

Вадим легко приручался. Поэтому, на мой взгляд, его с божьей помощью и с помощью любви можно было наставить на путь истнный. Но пробелема состояла в том, что у меня не было времени и большого желания. И главное — у меня не было любви. Поэтому я решила идти по уже намеченному, не очень честному, но верному плану.

К тому же меня торопила Даша. Она как затворница жила в моем номере. Не высовывая носа (не дай Бог ее заметит Вадим). И мне было ее жаль. Девушка осунулась. Ее кожа побледнела. И взгляд окончательно потух. Ей так тяжело было находиться в четырех стенах, в пару шагах от моря, пальм, солнца и развлечений.

— Люсенька, — хныкала она, — ну, пожалуйста. Поскорее. Я так устала. Мои родители уже, наверно сходят с ума. Ну, пожалуйста.

И тут же — обидчивый проницательный взгляд. Мимолетно брошенный на меня.

— Неужели он и впрямь влюбился в тебя? И чем ты их только берешь?

— Ты ошибаешься, — тут же спешила я успокоить девушку. — Плевать он на меня хотел. Просто ему понравились мои деньги. А еще то, что я дочь знаменитой певицы. Вот и вся любовь. Такие люди любить не умеют.

Она по простоте души успокоилась. И, как всегда, мне поверила, дуреха.

— Потерпи еще денек, Даша. Завтра я сделаю последний ход королевой. Мы его проучим, как следует. У него навек отпадет охота гоняться за богатыми юбками.

А последний ход королевой был прост и умен. И сделала я его для своего удовлетворения. Я хотела окончательно убедиться — так ли уж влюблен в меня Вадим. Конечно, можно было обойтись и без этого испытания. Но мое самолюбие взяло верх.

Следующим утром, я попивала с ним горячий кофе в открытом кафе на берегу моря. И задумчиво, слишком задумчиво, вглядывалась в синюю густую даль. Наблюдая как портовые грузчики разгружают товар с только что прибывшего корабля.

— Ты сегодня такая печальная, Люсенька, — Вадим прикоснулся горячей ладонью к моей щеке. — Что случилось? Ты такая красивая — и грустишь. Я так люблю тебя, а ты печалишься.

А я думала, скольким девушкам он говорил такие нежные слова? А я думала, сколько раз он вот так же прикасался горячей ладонью к чьей-то щеке. А потом безжалостно предавал их. И, наверняка, смеялся над очередной женской глупостью. И почему я уверена, что он и впрямь в меня влюблен? Нет, со мной этот номер не пройдет.

Вадим приблизил свое красивое лицо к моему. И крепко поцеловал в губы. Мне ужасно не хотелось с ним целоваться. К тому же сегодня он меня раздражал как никогда. Но мне было лень сопротивляться в такую духоту. К тому же я помнила о своей роли. И я достойно выдержала этот нежный поцелуй.

— Ну что, милая. Ты успокоилась?

Я пожала плечами.

— Ты знаешь, Вадим... Я тут подумала и...

— О чем? — он не на шутку встревожился. И его глаза пробежались по моему безжизненному лицу.

— Не пора ли нам... Расстаться, Вадим...

Он слегка зажал мой рот ладонью.

— Не говори так, Люся... Не смей. Но почему? Я не понимаю? Что случилось? Я что-нибудь не то сделал, сказал? Я тебя обидел?

Ну, и прохвост! Мы с ним одинаково прекрасно играли свои роли. И я во что бы то решила его переиграть.

— Понимаешь... Не знаю, поймешь ли ты меня... Ты такой богатый. Ты никогда не знал ни в чем нужды. Ты наверняка избалован вниманием. И разбалован судьбой.

— Это так плохо?

— Не знаю...

— Ты — первая девушка, которая не довольна, что у нее такой парень.

Это я прекрасно знала. И поэтому продолжала изголяться, как могла.

— Понимаешь, Вадим. Мне в жизни нужен не просто мужчина, набитый деньгами. И не просто обожающий меня. Хотя я это ценю. Мне еще нужен просто мужчина. Человек, на которого я бы могла положиться в любую минуту. Человек, который мог бы меня защитить не только от подонков, но и неприятных сюрпризов судьбы. Например, нужды. Понимаешь.

Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами и ни черта не понимал

— Я не хочу жить с белоручкой. Я даже не знаю, можешь ли ты вбить в стену гвоздь. Или, к примеру, зарабатывать на жизнь физическим трудом. Пойми меня, Вад. Я хочу жить рядом с сильным, уверенным человеком.

— Я умею вбить гвоздь в стену, Люся. И физической работы я не боюсь, — твердо сказал он. Достаточно твердо, чтобы я поверила.

Но я отвела взгляд в сторону. Всем своим видом показывая, что не совсем доверяю его словам.

Он перехватил мой взгляд. И посмотрел в ту же сторону. На корабль, на котором по-прежнему в поте лица трудились рабочие. Он все понял. И резко поднялся с места.

— Я сейчас, Люся. Ты меня подожди. Я сейчас.

И он размашистой походкой. В своем светлом легком костюме. Утонченный красавец с внешностью рекламной звезды. Прямиком направился к гавани.

Я видела, как он о чем-то поговорил с рабочими. Сбросил с себя белый пиджак и синюю майку. И в одних брюках принялся за разгрузку. Довольно легко таская на своих широченных плечах ящики, набитые заморским товаром.

В этом кульминационном моменте моего сценария я не выдержала и громко расхохоталась. Я хохотала до слез. И посетители кафе за соседними столиками недоуменно оглядывались на меня. Я представляла собой забавное зрелище. От меня только что сбежал (по их наблюдениям) красавчик-мужчина. А я хохочу во все горло. И потираю руки от удовольствия. Не каждый день увидишь женщину. Которую бросили на глазах у всех. И которая от души веселится по этому поводу.

Но меня, естественно, никто не бросал. Мой красавчик-мужчина во всю трудился в поте лица вместе с грузчиками и матросами. Он, любитель дармовщины. Ни разу палец об палец не ударивший. Впервые в жизни работал. И это была моя победа. Это была моя месть. И как было от этого не расхохотаться! Пожалуй, я открыла сегодня его истинное призвание. И трудовое воспитание должно пойти этому альфонсу на пользу. Он еще должен быть мне благодарен.

Вадим был влюблен в меня по-настоящему. Он был мне благодарен. Он, запыхавшийся, уставший, взмокший от пота, покрасневший от жары и труда. Присел за мой столик. Его глаза сияли гордостью и удовлетворением. Сегодня впервые в жизни он оценил труд. И радость после труда. Он с жадностью, одним залпом выпил стакан холодного апельсинового коктейля. И умиротворенно прикрыл глаза, развалившись на стуле.

— Ох, Люська. Если бы ты знала, как я устал, — выдохнул он. И я поняла, что только сегодня он почувствовал себя настоящим мужчиной. И ему это было приятно.

— Ну что, отметим мой первый трудовой день?

— Надеюсь, что не последний, — с иронией ответила я. Намекая, что если он и дальше будет продолжать свою воровскую никчемную жизнь. То трудовой срок ему придется отрабатывать уже в другом месте. И не по моей воле. Но он не заметил моей иронии. Он вообще ничего не замечал. Он был уставший, влюбленный и счастливый. И я этим решила воспользоваться. И именно сегодня нанести ему последний удар.

Мы с шумом ввалились в гостиницу. Обнимающиеся, смеющиеся, вполне довольные жизнью. На нас с завистью косились служащие отеля. И приезжие. Им тоже хотелось быть счастливыми этим летним утром. И я ловила себя на мысли. Что именно сейчас. В эти минуты. Я не притворяюсь. Что мне искренне нравится это утро. Мне доставляет искреннее удовольствие обнимать этого красивого парня на глазах у всех. И еще совсем чуть-чуть. И я могу в него искренне втрескаться по уши. И мне даже стало досадно. Что на это уже нет времени.

К Вадиму я уже не могла относиться с презрением. Потому что сегодня я увидела его совершенно другим. Я видела его уставшим после работы. Я понимала, что он вполне исправим. И еще я понимала, что все-таки способна любить за поступки. А любовь с первого взгляда — это всего лишь миф.

— Это будет настоящий празник! — кричал во всю глотку Вадим, бегая по своему номеру. — Мы сегодня с тобой, Люська, его заслужили! И теперь ты приляжешь вот сюда.

Он силой потащил меня на диван. И повалил.

— Прикроешь глаза. И не откроешь их, пока я не появлюсь. Идет, милая?

— Идет, — нежно кивнула я, как и следует милой. Впрочем, я почти не притворялась.

— Ты же ненадолго? — с надеждой спросила я. Надеясь. Что не успею выполнить свой чудовищный план. Мне так не хотелось, чтобы именно сегодня случилась развязка этой истории. Придуманной мною. Но мои надежды не оправдались.

— Во всяком случае, ты успеешь вдоволь выспаться. Для того, чтобы доставить тебе истинную радость. Потребуется много времени. Ты стоишь много времени, Люся. И я его не пожалею.

— Но ты же устал, Вадим, — заклянчила я, хватаясь за последнюю соломинку. — Тебе нужен отдых. А праздник возможен и без сюрпризов. Да?

— Нет, — категорично покачал он головой. — А ты отдохнешь вместо меня.

Он низко склонился надо мной. Нежно провел ладонью по моим спутанным волосам. Нежно прикоснулся горячими губами к моему лицу.

И мне так не хотелось его отпускать. И послать к черту всех даш вместе взятых. В конце-концов, они сами виноваты. И пусть сами расплачиваются за свою дурость. Мне так надоело быть благородной мстительницей. Мне так хотелось сегодня любить этого красивого парня. Пусть даже и не дотягивающего до внешности суперзвезды. Меня сегодня вполне устравивала звезда из рекламы зубного порошка. И я со всей силы притянула его к себе.

— Вадим. Вадим... — прошептала я. Очень нежно и очень искренне. — Ну, не уходи, Вадим.

— Ты словно прощаешься навсегда, Люсенька, — прошептал он с не меньшей нежностью и искренностью в ответ. — Но ведь это неправда?

И он, словно желая это доказать. Крепко поцеловал меня в губы и, не оглядываясь, выскочил за дверь. И я. Глядя на захлопнувшуюся дверь, за которой только что скрылся человек. Которого я могла вполне влюбиться. Но у меня не хватило на это времени. Подумала, что это правда. Что мы с ним сейчас простились навсегда. И мне захотелось расплакаться. Но на слезы у меня тоже не было времени. И я принялась поспешно писать окончание нашей несостоявшейся любви. И надо сказать, оно выглядело не самым достойным образом.

Я вскочила с дивана. И принялась за обыск номера Вадима. Хотя мне уже и нравился этот парень, свои мысли я по ходу дела отвлекала воспоминаниями о несчастной Даше. О ее украденных деньгах, которые она копила целвый год. Чтобы увидеть море. О дорогих вещах ее бабушки и дедушки. Которыми она так дорожила. И с помощью которых хотела покорить все побережье. И эти мысли придавали мне силы. И уверенность в правильности своей мести. И я считала. Что самым важным уроком для Вадима будет то, что я взяла деньги, которые он заработал сегодня. Впервые в жизни заработал честным трудом. Он теперь на своей шкуре поймет, как больно, когда отбирают то. Что по праву принадлежит тебе. И что ты заслужил честно.

Совсем скоро я вбежала в свой номер. В котором меня с нетерпением ждала Даша.

— Ну, что, Люська? — ее глаза горели надеждой.

Ее надежды оправдались.

— Да здравствует справедливость! Да здравствует суд! Который мы вершим сами! — с порога закричала я.

Дашка бросилась мне на шею. Это наивное, глупенькое существо сегодня поверило в справедливость. И еще — в настоящую дружбу.

Мы с ней, как дети, закружились в каком-то бесовском первобытном танце. Мы пели. Хохотали во все горло. Обнимались и дурачились во всю. Мы с восхищением разглядывали золотые часы на цепочке и браслет, переливающийся драгоценными камнями. Мы подбрасывали вверх деньги. Эти презренные бумажки стали для нас сегодня не символом богатства. А символом правды.

А потом мы решили на радостях отметить удачное возмездие всем на свете ворам, проходимцам и альфонсам. И объявили сегодняшний день — Днем всемирного презрения к ним. И я на радостях побежала в ресторан за шампанским, бутербродами и фруктами.

И совсем скоро вернулась, загруженная бутылками и пакетами.

— Дашка! — крикнула я с порога. — Принимай честно заработанный паек!

В ответ раздалась тишина. Комната была пуста.

— Где ты прячешься, проказница? — и я, еще ничего не подозрвая, заглянула под кровать и в шкаф. Даши нигде не было. И мне это не понравилась. Первая мысль была — Вадим. Ну, конечно, он бросился сразу же в мой номер. И... Господи, что он мог сделать с Дашей?

Я уже более внимательно обвела комнату взглядом. И мое сердце вздрогнуло. И мое тело похолодело. В комнате не было ни денег, ни драгоценностей, взятых у Вадима. Я бросилась к своему шкафчику. И распахнула его. Там не было моих самых лучших нарядов. И моих денег. И моих украшений. Меня облаполшили подчистую.

Вначале я некоторое время сидела, уставившись в одну точку на распахнутом, пустом шкафу. И думала, какая прекрасная вещь — дружба. Потом я не выдержала и расплакалась. Думая — какая прекрасная вещь благородство и желание помочь ближнему. А потом я расхохоталась. Я искренне смеялась над собственной глупостью, собственным простодушием и собственным чувством превосходства.

— Дура! — наконец честно призналась я сама себе.

И вновь рассмеялась. Это же надо! Милая глупышка Даша. Простушка и растяпа. В дешевеньком голубеньком платьице. И я. Умная, опытная женщина. Взявшаяся с чувством собственного превосходства ее поучать. И взвалившая на себя благородную миссию правосудия.

— Дура! — еще настойчивее повторила я. Чтобы не забывать, что это я и есть круглая дура.

Наконец, когда мои слезы вперемежку со смехом иссякли. Природое чувство здравого смысло взяло верх. И я вспомнила про Вадима. Который наверняка не меньше моего растерялся. Увидев свой номер полностью облапошенным. Который, наверное, не меньше моего проклинал дружбу и любовь. И не меньше моего смеялся над собственной глупостью. И не меньше моего плакал над утерянными иллюзиями. Бедный парень. Столько разочарований в одно лето.

Но мне следовало пожалеть и себя. Потому что этот бедный парень в отличие от меня не станет долго хныкать, а скорее всего примется действовать. Стала действовать и я. Мне нужно было спасаться. И спасти меня как всегда, мог только Мишка Грачев. Потому что на сегодняшний день он единственный любил меня. И единственный мне верил.

— Алло! Алло! — кричала я в трубку.

— Люся! Алло! Люська! Это ты? Где ты? Что-нибудь случилось?

— Случилось, Миша! Случилось! Если ты хоть чуточку мной дорожишь, то бери билет на ближайший рейс и прилетай. Пожалуйста, Мишка!

— Но что, что случилось?

— Скажи, Мишенька, — ласково промурлыкала я. Вдруг поняв. Что я его страшно люблю. В трудные минуты мы всегда начинаем любить именно тех, кто всегда любил нас. — Скажи, родной, ведь ты веришь, что я не воровка? Что я не могу украсть. И что мне плевать на деньги и золото?

В трубке весело хохотнули. Ему, конечно, смешно.

— Не волнуйся, Люська. Я еще верю, что ты не убийца и не карточный шулер. Ты довольна?

Я была вполне довольна. И вкратце выложила Мишке о своих злоключениях.

— Я понял, — кратко и уверенно, и уже всерьез ответил он.

Ох, как мне нравился Мишка за то, что он меня всегда понимал. И не задавал лишних вопросов. Лишние вопросы как правило — недоверие. Мишка мне всегда доверял. И теперь мне оставалось его ждать. И мне было приятно. Что есть человек. На которого я могу без зазрения совсети взвалить все свои проблемы. И он вновь напомнил моего отца, на которого всегда могла положиться мама. И почему я еще не с Мишкой. И я дала себе слово: если выйду из этой истории чистой. Обязательно подумаю о его предложении руки и сердца. Я была склонна думать о серьезных вещах, когда попадала в беду.

Как я и предполагала. Через полчаса в мой номер ворвался Вадим. Его красивое лицо было перекошено от злости. И его красивые черные глаза метали молнии. Он готов был меня побить. Но я была благодарна Богу. Что он явился один. Без милиции. И поэтому перспектива быть побитой меня не пугала. В конце-концов я где-то это и заслужила.

Я машинально вытянула руки перед собой. Словно защищаясь. И попросила.

— Прошу, только выслушай. А потом делай, что хочешь. Только меня выслушай.

Он очень грустно, но с нескрываемым презрением взглянул мне в лицо. И устало опустился в кресло. Ему внезапно расхотелось меня бить. Но и выслушивать меня он не горел особым желанием.

— Выслушивают только того, кому верят, — усмехнулся он. — Я не верю ни единому твоему слову. И милицию я пока не вызвал только потому. Что искренне тебя полюбил. Я не имею дурной привычки заявлять на любимую. Даже если она оказалась всего лишь обычной воровкой.

Мало того, что Вадим не был альфонсом и проходимцем. Он еще был и благороден. И это больно резануло по моему сердцу. Еще чуть-чуть и у нас с ним могла получиться красивая любовь.

Мало надеясь на его доверие и участие. Я без утайки, с мельчайшими подробностями выложила ему все, как есть. Я видела, что ему хотелось поверить мне. Но он уже не мог.

— В конце-концов. Это может оказаться твоим очередным хитроумным планом, — наконец заключил он. — Ты могла передать все деньги и вещи сообщнице. Которую, кстати, никто не видел. Поскольку она скрывалась. И была ли она вообще? Но допустим, кто-то есть. Чтобы сбывать украденное. Но этого сообщника никто не видел. Тебя видели. И чтобы замести следы, ты придумала эту историю. И теперь вешаешь мне лапшу на уши. Сваливая вину на какой-то мифический персонаж.

— Я согласна с тобой, Вадим. В это трудно поверить. Но, пойми. Я была одурачена не меньше твоего. И мне не менее твоего больно. И если ты и впрямь меня любил...

Он резко поднял руку. Прерывая мою речь. И недовольно поморщился.

— Только не о любви. Ты ловко притворялась в своих чувствах. Это низко! И я одурачен вдвойне. Я, как идиот, верил тебе. Открыл перед тобой душу. Я хотел связать с тобой свою жизнь. Представляю, как ты смеялась за моей спиной, — и Вадим, словно от холода поежился.

— Но ведь я думала, что ты вор! Понимаешь! Вор! И я хотела тебя наказать!

— Ты не имела права никого наказывать. Для этого существует милиция. И, думаю, что мне все-таки предется ее вызвать. Я не верю ни единому твоему слову.

— Ну, пожалуйста, Вадим. Не делай пока этого. Скоро, — я посмотрела на часы, — совсем скоро приедет мой друг. И он сможет доказать, что я действительно учусь в консерватории. Что у меня мама была известной певицей. И что я, ну, просто не могу быть проходимкой и уличной воровкой.

Мы поменялись с Вадимом местами. Теперь мне нужно было доказывать. Что я не сволочь и не преступница. Что я человек из интеллигентной семьи.

И вскоре мне это удалось доказать. Когда распахнулась дверь и на пороге появился Мишка Грачев. И я бросилась ему на шею.

— Ну что, не привела к добру игра в альтруизм? Люська. Если тебе необходимо во что-то играть, играй, ну, хотя бы в карты. На щелбаны.

— Следующий раз я так и поступлю.

Вадим окончательно поверил нам. Когда позвонил в милицию и спросил, не было ли подобных происшествий. Когда воровство осуществлялось чужими руками. И ответ был положительным. И надо отдать должное порядочности Вадима, что он решил меня не впутывать в это дело. И вообще умолчать о нашем знакомстве. Наверно, он и впрямь меня когда-то любил. Но, увы, уже не теперь. И хотя я была чиста. Как его украденные алмазы. Вернуть его любовь уже было невозможно. И я в очередной раз убедилась. Что мы любим за что-то. За поступки и действия.

Любви с первого взгляда не бывает. И я последний раз взглянула на Вадима с любовью. Мне было искренне жаль. Что она у нас не получилась. И он нашел в себе силы ответить мне прощальным взглядом. В котором уже не было любви. Но еще оставались о ней воспоминания.

— До свидания, Люся, — он протянул мне руку. — Твой друг прав. Не играй больше в альтруизм. Но и в карты играть тебе не следует. Ты слишком эмоциональна. Просто играй свою музыку. Может быть, я когда-нибудь ее услышу.

И он прикрыл за собой дверь. И от легкого щелчка я вздронула. И повернулась к Мишке Грачеву. К человеку, который меня продолжал любить, не смотря ни на что.

— А тебе и впрямь не нравился этот парень? Совсем-совсем не нравился?

— Совсем-совсем, Мишка, — солгала я. Я была во всем честна с Грачевым. Кроме одного. Что была готова влюбиться в Вадима. И что почти жалею о несостоявшейся любви. И сейчас. Когда все неприятности были позади. Мне не хотелось думать всерьез о его предложении о замужестве. Я решила перенести этот вопрос на более поздний срок. Когда опять мне станет плохо. И когда мне вновь понадобиться помощь Грачева.

А сейчас мне вновь было хорошо. И я от удовольствия потянулась. И не ответила Мишке на откровенно влюбленный взгляд. И весело пропела.

— Мишка, Мишка, где твоя улыбка?...

Мишка не улыбался. Впрочем. Он всегда довольствовался тем, что веселюсь я.

Вскоре мы закончили консерваторию. Мишка к этому времени победил уже во многих музыкальных конкурсах. Он сочинял прекрасную музыку. И посвящал ее мне. Он много ездил на гастроли. И мы с ним реже стали видится. Правда, он никогда не забывал мне звонить, в какой бы точке земли не находился. И никогда не забывал с этой точки земли привозить мне подарки. Он еще надеялся. Он еще верил, что я одумаюсь. Повзрослею. И наконец пойму. Что только он и есть моя судьба. И я уже где-то стала это понимать.

Но мне еще не хотелось взрослеть. Я по-прежнму брала от жизни все ее прелести. Ничего не отдавая взамен. Я по-прежнему была равнодушна к музыке. С неохотой играла в оркестре (меня туда взяли искючительно за профессионализм). И по-прежнему много любила. И чем я становилась старше, тем молодели мои возлюбленные. Это было вполне объяснимо. Я старела. А образ парня. Которого я когда-то приснила, не менялся. Он по-прежнему был такой же красивый. Такой же юный. Такой же черноглазый и светловолосый. И я даже мысленно не могла его состарить. В моей памяти он оставался прежним. И свои чувства к нему я переносила на других в своих поисках любви. Переносила на парней, похожих на него. И жаждущих этой любви.

Это было неизбежное наследие. Оставшееся от моей матери. Как по наследству мне передалось и другое. Мои друзья могли быть кто угодно. И некрасивы. И отталкивающи. И неумны. Они могли быть и проходимцами, и нищими. Но они никогда не были тщеславны. В истории моей любви никогда не случались парни трусливые и корысные. Как никогда не была корысна и я. Как никогда не выискивала выгоду от любви. В моей любви не было места для купли и продажи.

Я становилась старше. И мои друзья не только молодели. Но и успевали обзаводиться семьей. К чему мой легкомысленный нрав не был никак расположен. Мне нравились женатые парни тем. Что я не попадала в их зависимость. И претензий к нашей связи они тоже не предъявляли.

Мишка Грачев по-прежнему не женился. И мне казалось, так будет всегда. Я буду наслаждаться легкомысленной жизнью. И знать, что меня ждет самый преданный. Самый честный. Самый порядочный человек в мире. Человек. Так напоминающий моего отца. И я не могла связать свою жизнь с ним не только потому, что по-прежнему ждала своего парня из сна. Но еще и потому. Что чувствовала, что не могу и не хочу повторить ошибку матери. Что моя глубокая привязанность и благодарность к Мишке Грачеву. Не позволяет испортить ему жизнь. Я тогда еще не могла знать, что портить жизнь любимому и любящему. Это еще не значит — делать его несчастным.

Мой отец никуда не уехал. Никуда не исчез. И не умер, к счастью, тоже. Он довольно скоро после смерти матери обзавелся семьей. И уже для другой семьи был прекрасным отцом и мужем. Он мало пил. Много зарабатывал. И у него уже не было меня и моей мамы. И в своем благополучии он оставался несчастным. Ему не портили жизнь. В отличие от моей мамы.

Его просто сделали несчастливым. В отличие от моей мамы.

После смерти матери я долго не встречалась с отцом. И не потому. Что я его в чем-то посмела обвинять. Просто у меня ни разу не возникло желание его увидеть. Может быть, именно потому, что я его сильно любила. И теперь, когда мои чувства улеглись и несколько притупились. Я не хотела обижать папу своей фальшивой любовью. Я прекрасно знала, что он несчастлив. И единственное его утешение. Это его прошлое. Я в прошлом. И моя непутевая мама — в прошлом.

... Отец открыл дверь. Очень похудевший, очень постаревший и даже как-то поблекший. Но по-прежнему очень дорогой. И только его светлые открытые глаза не могли скрыть теплоту. И доброту. И по ним я узнала своего прежнего отца.

— Здравствую, папа, — я прильнула к его груди. И он, как в далеком детстве, потрепал меня по щеке. И притворно удивился.

— Как ты вымахала, Люська. И в кого ты такая длинная! Ну, что измеряем твой рост на обоях? — и он постарался мне ободряюще подмигнуть.

Я отрицательно покачала гловой.

— Увы, папа. На сей раз я тебя разочарую. Я не выросла ни на миллиметр. Я остановилась на месте. Твоя дочь уже не растет, а стареет. А когда-нибудь она. Стройная и длинная. Станет скрюченной и маленькой. И тебе придется с этим смириться.

— Я с этим, Люська, никогда не смирюсь. Тебя не возьмет старость.

Как и мою маму. Хотела добавить я. Но вовремя воздержалась от лишних слов. Я не знала, хочет ли отец слышать о моей матери.

Мы сидели с ним на маленькой пошарпанной кухоньке. Правда довольно чистой и прибранной. Что говорило о хорошей хозяйке. Мы сидели и пили коньяк. Дешевый. Невкусный. И этот коньяк мне тоже чем-то напоминал отца. И мне было грустно до слез. Но я хохотала. Умело притворяясь. Я старалась, как и в детстве. Рассмешить отца. Я учила его эпикурейским замашкам. И закатив от удовольствия глаза. Смаковала, причмокивая горький, резкий напиток. Пахнущий лосьеном. Но я при этом блаженно шептала:

— Нектар Богов... Пейте нектары Богов.. И вам обеспечена красота и здоровье. Правда мы не ручаемся за вашу мораль...

Отец искренне смеялся моим, довольно безвкусным, шуткам. И лицо его молодело. И лицо его светлело. И это делало нашу встречу более легкой. Более непринужденной.. И я знала, что он так хочет говорить о маме. И я, как в детстве, оттягивала разговор. Но уже не от желания помучить его. А от желания его уберечь.

— Я знаю, — наконец решился отец. — Ты была там. Тогда. В день ее смерти. Она очень мучалась?

— Что ты? Это не так! Она очень мужественно себя вела.

— Я не верю. Она так любила жизнь. И все, что с ней связано...

— Она искренне раскаялась перед смертью, папа. И ты знаешь, даже, по-моему, искренне поверила в Бога.

— Да? — отец удивился. — Это так странно. Ей трудно было поверить в Бога. Она всегда боялась даже разговоров об этом. Но, если это действительно так, как ты говоришь. Меня это очень радует. Значит, ее муки были не столь страшны.

Лицо отца внезапно помрачнело. И он со всей силы сжал кулаки.

— И все-таки я не могу простить ей это письмо. Не могу! И никогда не прощу! Я наизусть помню его... Хочешь, я тебе его... Дрянь она все-таки была!

— Папа, ну, мой милый, дорогой папа. Ты не можешь так говорить о моей матере. О человеке, которого мы с тобой на самом деле очень любили, — и я нежно погладила отца по плечу.

Он словно опомнился. Встрепенулся. И открыто посмотрел мне в глаза.

— Люська, только не отводи взгляд. И скажи мне честно. Ты должна мне сказать все честно.

— Я тебе старалась никогда не лгать. И ты это знаешь, — ответила я. Но мое сердце невольно сжалось. Мое сердце чувствовало, что сейчас придется солгать.

— Ну, тогда ответь... Тогда. На море... Много лет назад... Когда еще был жив этот отвратительный кот Жан... Скажи, тогда мама была не одна?

Я не отвела взгляд. И честными глазами смотрела на отца.

— Одна, пап. Успокойся. Мама была одна.

И папа успокоился. Он, как всегда, мне поверил. Или очень хотел поверить.

Я решительно перевела разговор на другое.

— Покажи мне ее фотографию, папа.

— Что? Какую фотографию? — отец рассеянно сморел на меня. — Ах, ее! Нет, что ты! Тебе она не понравится! Она не может сравниться с Катей. Никто не может сравниться с твоей мамой, — уже громко и уверенно повторил отец. Но тут же его голос понизился. — Хотя... Причем тут сравнения. Она просто другая. Но она прекрасная хозяйка. И жена, — прибавил он уже совсем неуверенно. И покраснел. — Она такая обыкновенная.

— Покажи, — приказала я.

Отец долго рылся в каких-то ящиках. Бумагах. И наконец нашел фотографию женщины, которая теперь стала ему женой. Я мельком взглянула на фотку. И все поняла.

— Почему не понравится? — я пожала плечами. — Я во всяком случае теперь за тебя. Как никогда. Спокойна. А это уже не мало.

— Правда? Она тебе правда нравится? — обрадовался отец. Он так дорожил моим мнением.

— Почему бы и нет?

Но отец уже не слышал меня. Он смотрел куда-то в сторону. И его глаза блестели.

— Иногда меня так тянет к ней, — он небрежно бросил фотографию на край стола. — Так тянет к твоей матери. Я вру! Я лжец! Я погубил ее! Меня к ней тянет всегда! И живу я только там. Только в прошлом. И разве это жизнь?! — он обвел кухню глазами. Чистенькую, аккуратненькую, уютную кухню. В которой каждой вещи нашлось. И было отведено свое место. Как нашлось место и отцу. И такая жизнь вполне имела право быть. Но отец ее не хотел. Он просто смирился.

— Разве это жизнь, Люська? Моя жизнь осталась только там. И живу я только тем, что знаю. Верю — мы с твоей матерью еще обязательно встретимся. Как ты думаешь, она меня простит?

— Папа! Перестань, папа...

— А вообще-то ты права. Я успокоился. Конечно, успокоился.

Отец налил рюмку. И долго еще дежал над ней пустую коньячную бутылку. Сосредоточенно глядя. Как медленно стекают последние капли. — Хочешь еще?

— Ужасно хочу. Этот прелесный благоухающий нектар богов полезен для пошатнувшегося здоровья.

— Ох, уже мне эти твои боги, Люська, — неожиданно рассмеялся отец. И даже похорошел. — Хотя ты права. Если бы их было побольше. Побольше было бы и шансов на счастье. Хотя в счастье никакие боги не помогут. Если человек сам от него отказывается... Не отказывайся от него никогда, Люська. Не повторяй наших с мамой ошибок...

Утром я долго стояла под прохладным душем. Ледяные струйки хлестали по моему лицо. И от удовольствия я зажмурила глаза. И от радости замурлыкала мамину песенку, которую она мне пела перед самой смертью:

Розовощекий мой ангел родной

Мне подсказал это ты,

Хмурое небо над мутной водой.

И золотые цветы...

И мою песенку прервал стук в дверь ванной комнаты. И мне на миг показалось, что ангел услышал меня. И ко мне прилетел.

— Эй, ты кто? — бодро крикнула я. И мой звонкий голос перебил шум воды. И мне на миг показалось. Что я на зеленом лугу, под струей искрящегося водопада. Зову своего ангела.

— Эй, ты кто?!

— А ты кто? — раздался мужской бас. И этот голос был далеко не ангельским.

— Меня зовут Люся, — честно ответила. я. — Мне тридцать лет. Я — профессиональная виолончилистка. Очень бездарная. И государство потратило уйму денег на мое обучение. И все напрасно. А еще я не люблю, когда мне мешают наслаждаться под струями прохладной воды.

— А что ты любишь?

— Я люблю стоять под струями прохладного душа и петь славные песенки. А еще я люблю коньяк. Больше пяти, чем трехзвездочный. Но еще больше я люблю смотреть на звезды. Еще мне нравятся цветущие кофейные деревья. И не менее нравится крепкий кофе.

— Я угощу тебя крепким кофе. Хочешь?

— Хочу.

Я быстренько набросила на себя огромный, пушистый махровый халат. И вышла навстречу ангелу с далеко не ангельским голоском.

Впрочем. Как оказалось. Он чем-то напоминал ангела. Белокурый. Кудрявый. Юный и синеглазый. Чем не ангелок. Он открыто смотрел на меня. Честно говоря, я ожидала. Что он старше.

— Честно говоря, я ожидала. Что ты старше. Судя по голосу.

— Честно говоря, я бы не дал тебе тридцать, — он в упор разглядывал меня. И мне это стало не нравится.

— Судя по твоей ангельской внешности. Ты впервые в жизни видишь женщину, — съязвила я.

— Мне уже почти двадцать. И в школе я проходил анатомию. И знаю. Чем женщина отличается от мужчины.

— Мне уже почти тридцать. И я понятия не имею — чем.

— Падением.

— Женщина — падшая? — хохотнула я.

— Нет. Женщина падает в объятия мужчины. Парень упасть в объятия не способен. У него хороший вестибюлярный аппарат. Поэтому женщина так нуждается в защитнике.

— Ты очень глуп, — от всей души сказала я ему.

И он не обиделся. Мне понравилось. Что он не умеет обижаться.

— Мне нравится быть глупым. Им многое прощается.

А потом мы пили с ним крепкий кофе. Это был самый вкусный из всех, которые я когда-либо пробовала. Горечь в перемежку со сладкой мятой.

— Пожалуй, я бы вышла за тебя замуж только ради твоего кофе, — улыбнулась я. — А еще потому. Что ты глуп. И не скрываешь этого.

— А я бы женился на тебе только потому. Что ты умеешь ценить этот вкус. А еще потому. Что ты умна. Но когда надо. Можешь это скрыть.

У нас явно не было тем для разговоров. К тому же он догадывался, кто я. И я понимала, кто он. Но мы успешно делали вид, что ничего не знаем друг о друге. Хотя если бы это было действительно так. Мы бы спросили об этом. Но мы молчали. И с наслаждением пили крепкий кофе с запахом сладкой мяты.

— А откуда эта песенка, — наконец нарушил он молчание. — Про розовощекого ангела?

— Это любимая песенка моей мамы. Она всю жизнь верила, что когда-нибудь с ним встретится.

— Ты тоже в это веришь?

— Это тебе не обязательно знать. А я знаю больше своей мамы. Я знаю. Что с ним можно никогда и не встретиться. Но это не значит, что его не стоит ждать...

Мой сегодняшний "ангел" посмотрел на меня своими синими глазами. Удивительно посмотрел. Я редко встречала такие взгляды. Это был мой взгляд. Взгляд. Который не поверхностно приказается к ресницам. К лицу. Этот взгляд проникает внутрь глаз. И путешествует по всему телу. Вызывая теплоту и нежность. Как мне был знаком этот взгляд! Это была минута взаимопонимания. Взаимовыручки. Взаимолюбви. И я это оценила. Я была уже уверена на все сто. Что этот парень мой соратник по древней Элладе. И я ошиблась...

Мы сидели на диване. И обжигались горячим кофе. Я пила его медленно. Тщательно дула на чашечку. И сосредоточила все свои вкусовые рефлексы на эту церемонию. Только бы оттянуть время.

Он слегка прикоснулся к моему плечу. И я вздрогнула. Но не от неожиданности. А именно от того, что каждую секунду со страхом ждала этого. И от страха я выронила чашечку. Оставшийся кофе коричневыми струйками растекся по светлому покрывалу. Я испуганно взглянула на своего придуманного ангела. И он по-ангельски мне улыбнулся. И мое сердце перестало биться. Мне показалось, что оно выпрыгнуло из грудной клетки. И покинуло меня. И убежало туда. Где есть изумрудно-зеленый островок, на котором выжили посреди хаоса и смерти только двое.

Мое сердце не хотело оставаться в этом доме. Где нет любви. Где есть только желание полюбить. И я закрыла глаза. И старалась думать о другом. Даже умудрилась читать про себя стихи из школьной программы. Только бы не лгать самой себе. Только бы не лгать этому парню. Которого я бы никогда не смогла полюбить. Только бы не прислушиваться к его дыханию и нежности его горячих рук. И сквозь строчки стихов из школьной программы прозвучала вполне логичная мысль.

Бежать. Бежать — и как можно скорее. Я не достойна сестер и братьев Эллады. Я живу в другое время. И на другой земле. Где не доступны ни радость. Ни наслаждение. Ни счастье.

И вдруг. Внезапно. Словно принесенное через распахнутую ветром форточку. Я почувствовала вновь очень горький. Очень шоколадный. Вперемежку со сладкой мятой. Запах кофе. И я уткнулась носом в расплывшеесе на покрывале кофейное пятно. И часто задышала. И вновь предала своего единственного парня. Который мне когда-то приснился. С которым мы сумели выжить на единственном во Вселенной островке земли. И которого. Я как и мать. Ждала всю жизнь.

И я вновь предала его. Братья и сестры древней Эллады бросали в меня грозди спелого янтаря. И Афродита щурила свои неверные большие глаза. И набрав полные ладони прозрачной воды, брызгала ею мне прямо в лицо. И морская ракушка шептала мне радость. И блаженство. И счастье... И я вновь поддалась искушению...

А потом меня поглотило равнодушие и необъяснимая тоска. Я расплачивалась за свои слабости. Мне было скучно. Я была пуста. Какой-то неприятный осадок от кофе першил в моем горле. И мне постоянно хотелось откашляться. Но не было сил. И я подумала, что у этой любви было единственное достоинство. Запах горького кофе вперемежку со сладкой мятой. На светлом покрывале...

Он сидел у моих ног. Положив голову на мои колени. Он меня страшно радражал.

— Хочешь, мы пойдем сегодня в цирк? — неожиданно предложил он.

— Куда?

— В цирк. Я работаю в цирке. Клоуном. Не веришь?

Через пятнадцать минут передо мной кривлялся рыжеволосый. Красноносый. Большеротый клоун. Я и не знала, что ангел так легко может превратиться в шута.

— А сейчас я научу вас смеяться, — и он захихикал гнусавым голосом.

— Дурак! — в очередной раз сказала я ему. И он в очередной раз не обиделся. Клоуны не обижаются. Они привыкли к тому. Что над ними смеются. Страшно, когда привыкаешь к обидам...

— Не оставляй меня. Пожалуйста. не оставляй, — театрально протянул он навзрыд. И жалобно хлюпнул приделанным носом. У него даже нос был не настоящим.

И я не выдержала. Я выскочила за дверь. Меня бил озноб. Зубы стучали. И мне очень хотелось плакать.

Мне совсем не был нужен этот клоун. Ему нужна была я. И я это знала. Теперь он изменится. Станет увереннее. И, может быть, циничнее и злее. Его синеглазый взгляд затвердеет. И руки нальются силой. И улыбка станет ироничной. И от его ангельского прошлого. Ничего не останется. Разве что дурацкая маска клоуна. Которой он развлекает зевак. До свидания. Мой рыжеволосый клоун. Ты тоже не научишься любить. И никогда не освоишь философию древних эллинов. И, возможно, в этом буду виновата и я. Но ты мне был совсем не нужен. Тебе была нужна я. Надувай разукрашенные щеки. Рисуй под глазами слезы. Дурачься и кривляйся. Но, пожалуйста, только без меня...

— Люся, зачем ты это сделала? — мой папа разговаривал со мной по телефону не злым голосом. И не добрым. Скорее — извиняющимся.

— Люся, скажи, ты это сделала мне назло? Ты хотела отомстить мне за мать? Люся, пойми. Он сын моей жены.

— Правда? А я и не знала, — все я прекрасно знала. И, пожалуй. Папа попал в самую точку. Он сказал то, в чем я не хотела признаться себе. Я хотела отомстить. За свою мать, за себя. Я не могла смириться, что он живет с другой женщиной. Порядочной домохозяйкой. У которой на кухне — уют и чистота. Я не могла смириться, что он каждый вечер проводит за долгими беседами с каким-то дурацким клоуном. Не со мной. Любит его. Не меня. Дает ему мудрые советы. И его поддерживает в трудные минуты.

Я не могла смириться, что меня и мою маму променяли на мещанство и цирк. И как это возможно вообще совместить. Но папа сумел. Я знала, что папа заслуживает счастья. Но я все равно не могла смириться с его счастьем без нас...

— Люсенька, пойми. Он дорог мне, — продолжал извиняться папа. — Люся, он очень хороший мальчик. Ему теперь плохо, Люся. Будь милосердна, девочка моя. Он кажется влюбился в тебя. Пожалей его, Люся...

— Ты хочешь, чтобы все повторилось?

— Нет! Что ты! — и я отчетливо представила. Как отец замахал руками. — Просто, пожалей. Ты же взрослая... Ты найдешь слова, найдешь способ просто пожалеть...

— Папа, неужели ты не понимаешь разницу: жалеть мальчика или жалеть мужчину. Он уже мужчина, папа.

— Ему плохо, Люсенька.

— И мне, поверь, плохо. Когда двум людям плохо. Из этого ничего хорошего не получится. Пусть учится переживать плохое в одиночку.

— Ты становишься все больше похожей на свою мать. А когда-то мы с тобой так понимали друг друга.

— Это было когда-то. С тех пор все изменилось. И не только у меня.

— Да. Я знаю. Но я по-прежнему люблю тебя. И по-прежнему у меня нет никого дороже тебя и Катерины. И никого уже не будет. Но, пойми. Мне же как-то нужно жить. Если это еще можно назвать жизнью. Этому еще не придумали определение.

Чем больше папа говорил, тем больше извинялся. И я вновь поняла маму. Извинений она не принимала. И не любила. Она любила извиняться самой. Она всегда в одиночку взваливала на себя вину. Хотя так ли уж она была виновата.

— Ты очень хороший, пап. И я тебя очень люблю, — неожиданно сказала я. Очень по-детски. И очень тепло. Я сказала это от нас двоих. С мамой. И наше тепло передалось папе. И он расстегнул ворот рубахи.

— Спасибо, Люсенька.

Все-таки мне удалось заставить его почувствовать свою вину. Хотя в истории нашей жизни никто виноват не был .

Мишка Грачев нагрянул ко мне неожиданно. Судя по его новенькому длинному пальто. Белому шарфу, небрежно заброшенному за воротник. Замшевым ботинкам на грубой светлой подошве. И сияющему взгляду. Я поняла, что он в очередной раз вернулся из дальних стран. И в очередной раз победил. В музыке. Он завалил меня алыми, одурманивающе пахнущими розами. И кучей дорогих подарков. И все-таки он был прежним Мишкой. Милым. Славным Мишкой с миндалевидными глазами. И ободряющей улыбкой. Он был по-прежнему моим лучшим другом. И по-прежнему влюбенным в меня. И я как всегда ему пропела.

— Мишка, Мишка, где твоя улыбка...

— Со мной, Люсенька. Со мной. И, я как всегда, дарю ее тебе.

— Ты столько мне в жизни подарил, Мишка. Что я не знаю, сумею ли с тобой рассчитаться.

И его улыбка исчезла. И его взгляд стал серьезен. И я поняла, что он вновь ждет от меня ответа. В который раз — ждет. И я, как всегда, не хотела говорить о серьезном. Я думала, что все будет — как всегда. Я вновь ему откажу. Он вновь уйдет. И потом снова и снова будет возвращаться. Заваливая меня алым розами и дорогими подарками. Но на сей раз я ошиблась.

— Люся, — наконец решился он. — Скажи, Люся, ты выйдешь за меня замуж?

Боже, в который раз он меня об этом спросил!

— Мишка, я настолько привыкла к свободе. Что не знаю, есть ли в жизни такое, на что я могу ее променять.

— Свобода, Люся, — это не обязательно одиночество. В одиночестве можно только умирать. А нам нужно с тобой жить, Люся...

И я вновь испугалась этого серьезного разговора. Я вновь испугалась принимать решение. И я вновь почувствовала, что Мишка. Ни кто иной. А этот милый парень. И есть моя судьба. Это был не сон. Это была любовь. И я вновь вспомнила парня. Приснившегося мне в далекой юности. И я вновь вспомнила папу. На которого так был похож Мишка Грачев. И я вновь испугалась. И попыталась отшутиться.

— Да, Мишенька. У нас еще долгая жизнь впереди. И у нас еще будет время на что-то решиться. И почему это обязательно нужно сделать сегодня?

— Почему? — он нахмурился. И отвел взгляд. — Потому что я об этом тебя спрашиваю в последний раз...

— Неужели, Мишенька, ты собрался умирать? Такой красивый, такой молодой. В таком прелестном новеньком пальто. Купленном за границей. Глупо было бы умирать в таком виде, — рассмеялась я. Пытаясь снять напряжение.

Но Мишка не захотел принимать моего смеха. Он приблизился к окну. Жадно затянулся сигаретой. Его руки слегка дрожали. И вновь неприятное предчувствие кольнуло в мое сердце. Мне вдруг показалось, что сегодня я раз и навсегда потеряю этого человека. Человека, который всю жизнь по-настоящему меня любил. И с которым я бы наверняка была счастлива. И мне вновь показалось, что я отворачиваюсь от своей судьбы. И сегодня моя судьба не простит меня. И сама от меня отвернется. Но уже навсегда.

И мне уже не хотелось смеятся. Не хотелось болтать о пустяках. Чтобы разрядить обстановку. Это было нектсати. И я смирилась. И я ждала, что первым заговорит он. И я выжидающе смотрела ему в спину.

Он заговорил первым. Так же не оборачиваясь. Глядя в окно. Куда-то вдаль. Сквозь моросящий дождь и туман. Он словно смотрел в неизвестность. И словно пытался там что-то увидеть. И поделится со мной.

— Люся... Прошу, выслушай меня. Хотя бы сегодня. Не знаю, поймешь ли ты меня. Впрочем, о чем я говорю. Только ты и понимала меня. И поэтому... Именно поэтому я и расскажу тебе эту притчу. Я ее услышал... Впрочем, не важно от кого, — и Мишка почти сердито махул рукой. Он словно сердился на себя. Что не может говорить без запинки. Что у него дрожат руки. Что он не может внушить мне простые истины. И что за окном моросит дождь. И туман укрыл весь город. Он словно сердился на весь мир. Он только на меня по-прежнему не сердился. Потому что по-прежнему любил...

— Это случилось давно. Хотя. Это могло случиться и теперь... Однажды тонул корабль. Сотням людей грозила неизбежная гибель. И люди с жадностью хватались за любое спасение. Как хватался бы каждый. Кто успевал занять место в спасательных шлюпках. Кто успевал ухватиться за спасательный круг. И только один единственный человек не испугался. И единственный не ухватился за последнюю надежду. За последнюю соломинку, чтобы спастись. Он был спокоен, потому что в жизни ни разу не согрешил. Потому что всегда искренне верил в Бога. Потому что всегда делал только добро. И поэтому он знал, что он обязательно выживет. Бог его не оставит. Бог всегда с ним. И Богу не за что наказывать его. И он просто плыл по огромному океану. Люди кричали ему: спасайся. Люди протягивали ему руки. Люди бросали ему спасательный круг. Но он спокойно отвечал.

— Я все равно выживу. Я верю в Бога. Бог мне поможет.

Он плыл по огромному океану. и не видел берега. И все равно не боялся.

Но его силы были уже на исходе. Его руки ослабли. Вода забила ему рот, уши. Он уже плохо видел. И людей уже нигде не было. Он один был в огромном океане. Совершенно один. Откуда он мог ждать помощи? Но он по-прежнему не боялся.

Наступила ночь. Вместе с ночью начался сильный шторм. И море бушевало. и его бил озноб. А он не боялся. И вдруг... Вдруг он заметил лодку. В последний миг. Когда он уже захлебывался водой, делая последние отчаяные жесты. Тогда он увидел лодку. И человека в ней. И человек протянул ему руку. И он вновь отказался от помощи. Он прохрипел на последнем дыхании.

— Я никогда в жизни не делал плохого. Я всегда искренне верил в Бога. И я верю. Что только Бог не оставит меня. Он поможет мне спастись.

И он утонул. И попал на тот свет. Наверняка в рай. И там он встретился с Богом. И тогда спросил у него.

— Но почему? Скажи, Господи. Почему ты не спас меня? Я же в тебя так всегда верил.

И бог ему ответил.

— Ты не прав, человек. Я все время предлагал тебе помощь. И даже тогда. Когда ты уже умирал. Я протянул тебе руку помощи. Это я послал тебе лодку с рыбаком в бушующем море. Но ты сам отказался...

Мишка вновь закурил. И резко повернулся ко мне лицом. И открыто посмотрел в мои глаза.

— Люся, Люсенька. Не делай ошибки. И не отворачивайся от своей судьбы. Я тебя очень прошу, подумай. В любой ситуации нам дается спасение. Главное — самому от него не отказываться. Подумай, Люся...

Я усмехнулась. Но уже не рассмеялась. Я усмехнулась вполне серьезно. И так же открыто, глядя Мишке в глаза, ответила.

— Но если я приму это предложение. Если я сяду в эту лодку. Откуда мне знать, что я вместе с ней не пойду ко дну? Откуда мне знать, что она не дырявая? И откуда мог знать это тот человек?

— Это знать можно. Интуиция, предчувствия дают нам эти знания. Свое сердце всегда можно услышать. Нужно только не бояться этого. И просто захотеть. И ты это знаешь, Люся.

Да. Я это знала. Мишка был прав. Сегодня в очередной раз я пренебрегала своей судьбой. Но мне по-прежнему казалось, что я могу испортить жизнь Мишке. Как однажды испортила жизнь отцу моя мать. И я, так не желая этого, так сопротивляясь самой себе, уверенно ответила.

— Нет, Мишка. Нет.

— Ты это решила окончательно?

Я улыбнулась. Потянулась. Забросила руки за голову. И ободряюще подмигнула Мишке. И как всегда пропела.

— Мишка, Мишка, где твоя улыбка?

Он не улыбнулся. Он посмотрел на меня так, как сморят в последний раз. И ушел. И уже навсегда.Тогда все было у нас в последний раз.

Вскоре я узнала, что Мишка женился на иностранке. И уехал жить в дальние страны. Вместе со мной он потерял и свою родину. И наверняка — свою музыку. И почему я когда-то решила, что своим отказом его осчастливлю. И почему я когда-то решила, что сказав: "Да". Испорчу ему жизнь.

Я же, сказав: "Нет", отняла у него все. И каждый из нас, спасаясь по-своему, по-своему стал несчастным. Судьба или Бог не прощают, когда не принимаешь последнюю помощь...

И все это я поняла очень поздно. И узнав о женитьбе единственного настоящего парня, который был в моей судьбе. Я целый день проплакала. Как еще женщина может проститься с дорогим человеком. Если не слезами...

Наплакавшись вволю. Обессилившая, проклявшая свое одиночество и свободу. Я наконец уснула.

Этой ночью я спала очень крепко. Очень сладко. Мне снились нежные, приятные сны. И легкая грусть опутывала мои сны. И грусть эта была праздничной.

Мне снились яркие изумрудные земли. И плывущая мелодия серебрянного рожка. Эта мелодия плыла издалека. И я слышала ее плачь. И я этот плачь любила. Мне снились розовые волны моря. Которые выбрасывали на берег жемчужные ракушки. Мне снилось солнце. И его искристый свет рассыпался по безмятежной земле.

И я ехала на золотой колеснице. И белые лошади в замедленном темпе. Плавно и вдохновенно неслись впереди меня. И на моем лице играла неверная улыбка Афродиты. И венок из полевых цветов свободно лежал на моих светлых распущенных волосах. И волосы мои разлетались в такт вольному бегу лошадей. И мое тело купалось в безумных порывах ветра. И зефиры надували свои розовые щеки. И омывали мое тело воздушным теплом. И нимфы бросали в меня морские жемчужины. И они путались в моих волосах. А за мной бежала моя свита. И полногрудые гетеры пели мне свои легкомысленные песни. И мохнатые сатиры плясали на ходу свои страстные танцы. И Дионис протягивал мне свои мускулистые руки. И в его ладонях сквозь пальцы сочилось изумрудное виноградное вино. И я неслась мимо братьев и сестер Эллады. И видела их крепкие объятия. И видела их нежные поцелуи. И наслаждалась увиденным. И плач серебрянного рожка приближался ко мне. Все ближе. Ближе. Ближе.

Вдруг мои лошади захрапели. Заволновались. Встали на дыбы. И я заметила на дороге одиноко лежащий серебрянный рожок. Это он пел так жалобно. И протяжно. И колесница моя остановилась. И я подняла этот рожок. И прислушалась к его музыке. И увидела. Что свита моя пропала. И эллины больше не наслаждаются любовью. И солнце спряталось за густые тучи. И хлынул дождь. И я не пряталась от дождя. Я стояла, подставив лицо его струям. И никого не было рядом. Только я. И серебрянный рожок. Который я все крепче и крепче сжимала в своих ладонях.

И я внимательно посмотрела на свои руки. И увидела что у меня очень неровные пальцы. От эпикурейцев. И я увидела. Что у меня очень длинные тонкие пальцы. От музыкантов. И я облегченно вздохнула. И проснулась.

Я проснулась. И лицом к лицу столкнулась с солнцем.

— Привет! — крикнула я ему. И сбросила на пол одеяло. И отменила все предстоящие на день дела. Я с любопытством оглядела свою комнату. И мне она показалась замком. Огороженным каменной крепостью. И в этом замке — только я. И я поняла, что никого не хочу видеть. И это сознание принесло не боль. А облегчение. Облегчение от того, что я вновь обрела себя. Что я вновь обрела свой маленький мир, похожий на морскую раковину. В которой всегда можно скрыться. И больше одного человека в ней не поместиться.

Мое каменное царство! Мой одинокий маленький мир! Больше я от тебя никуда не уйду. Я шла по кругу. Долго и упрямо шла. Принимая круг за дорогу наверх. Дорогу к счастью. Но как я ошибалась. Я пришла в тоже место, от которого когда-то отправилась в путь. Я пришла в тоже место. Где мне когда-то приснился парень в индейской куртке. С веточкой приторно-сладкого клевера в мускулистых руках. Я больше не люблю сладкий клевер. Я им пресытилась, так никогда и не попробовав его на вкус. Мой славный каменный замок! Моя каменная крепость! Мой каменный мир! Моя вечность...

В углу одиноко стояла виолончель. К которой я не раз прикасалась замерзшими руками. И от моих ледяных бесчувственных прикосновений она содрогалась. И издавала фальшивые звуки. Мы никогда не понимали друг друга. Мы были очень разные. Я всегда сторонилась того, что нужно было любить. И я всегда ошибалась. Пришло время исправлять ошибки. Пока не поздно. Пришло время друг друга понять. Поскольку мы одинаково одиноки. И одинаково никому не нужны в этом фальшивом, надуманном мире.

Я приблизилась к виолончели. И внимательно, тщательно оглядела ее. Затем стала дышать на свои руки. Греть их. Тереть одна о другую. Вновь и вновь дышать, согревая их. Они постепенно розовели. Кровообращение улучшалось. Я прикоснулась ими к щекам. И тут же резко одернула руки. Они были горячими. На щеках осталось два маленьких пятнышка от ожегов. Наконец на моих щеках появился румянец. Я обняла виолончель. И жар моего тела передался и ей. И я услышала музыку. Эта музыка звучала не в моей душе. Не в моем сердце. Это была, скорее, физическая музыка. Ее придумывала моя кожа. Моя память. И музыка переполняла мое тело. Пропитывала мою кожу. Постепенно подбираясь к моему мозгу.

— Да! — вскрикнула я. — Да! Да! Да!

И я стала лихорадочно записывать. Я исписывала нотные листы. Один за другим. Иногда мне становилось страшно. Что я не делала ни одной помарки. Что ноты вырисовывались кругленькие. Аккуратненькие. Хрупкие. Похожие на елочные игрушки. С которыми нужно бережно обращаться. Чтобы не разбить их в канун самого лучшего праздника. И эти ноты так были не похожи на мою сумасшедшую музыку. Сумасбродную. Иногда до цинизма. Яркую. Иногда до блеска Полярной звезды. И очень больную... Мою музыку.

Наконец я оторвалась от нотных листов. Виолончель по-прежнему стояла в углу. Очень помолодевшая. Подтянутая. И улыбающаяся.

— Неужели, чтобы вернуться назад, необходимо проделать такой путь? Не проще ли остаться на месте? — спросила я у нее.

Она промолчала в ответ. Она была нема. И в это мгновенье. Своей божественной красотой. Своей порочной чистотой. Своим вызывающим обаянием. Она вдруг напомнила мою мать. Моя мама так и не смогла вернуться назад... Наверно, ей не хватило сил. Силы ее иссякли по дороге. Если они вообще у нее когда-либо были...

Мой замок постепенно заполнялся музыкой. Каждый день его каменные стены окрашивались в самые разные музыкальные цвета. И каждый день количество нотных листов увеличивалось. И вскоре ими было завалено все мое каменное царство.

Нотные листы, как смерч, кружились в мой комнате. Ими был засыпан пол. Они прилипали к стенам. Они поглощали мои вещи. И когда я поняла, что они вот-вот доберутся и до меня. И моего инструмента. Я решила, что пришло время покинуть свой маленький каменный мир. И я его покинула.

Слава пришла ко мне очень быстро. Наверное, потому, что я всерьез не задумывалась о ней. И к ней всерьез не стремилась. И слава — было самое легкое, что далось мне в этой жизни. И это было странно. Я плохо училась в школе. И консерватории. Когда несколько раз ставился вопрос о моем отчислении. И, если бы не Мишка Грачев, который фактически за меня учился, я бы так и не получила лучшего музыкального образования. Я равнодушно относилась к искуству. И считала потерей времени срьезно задумываться о нем.

И вдруг вокруг моей музыки разрослась страшная шумиха. Вокруг кричали на все лады, что я создала новый тип музыкального произведения. И ничего подобного в истории музыки не было. Моя музыка произвела ошеломляющее впечатление во всем мире. Я не считала ее образцом. И новшеством не считала. Просто моя музыка напоминала этот мир. Она была копией, проекцией этого мира. Выражала его настроение. Его инстинкты. Его слабости. Его боль.

Я не могла с точностью определить — так уж ли мне нужна была слава. Но скорее всего — да. Несмотря на излишний шум. Излишние хлопоты. Что меня всегда раздражало. Я отлично усвоила. Что слава может мне подарить необходимые вещи в жизни. Свободу. Одиночество. И достаток.

У меня появилась масса поклонников. Но я с трудом различала их. Мое сердце уже не реагировало на любовь. Видимо, в свое время я ею вдоволь пресытилась. И моя любовь перешла на работу. И я ни разу в жизни об этом не пожалела. Я по-прежнему жила по эпикурейским законам. Но при этом уже служила исключительно себе.

И все-таки моя музыка меня до конца не устраивала. Несмотря на трагизм моих произведений. Женственность. Неуравновешенность. Обаяние. Мне в них что-то не нравилось. Меня не покидало ощущение. Что моя музыка. Как бы вбирая в себя все человеческие качества. Достоинства и пороки. Так и не добирается до самого человека. И от этого моя музыка выглядела разодетой. Разукрашенной. И за этим трудно было уловить ее истинное лицо. И это понимала только я. И злилась на себя. И на свою несовершенную музыку.

И в один день меня осенила идея. Я дрожащей рукой прикурила сигарету. И взволнованно, широким шагом прошлась по комнате. Музыка! Звуки, шумы, наслоение аккордов и ритмов. Все это оболочка. Которую безусловно нужно создать, разукрасить, отшлифовать. И для этой процедуры нужен не менее чем талант. Но это далеко не все. Человек! Мне необходим был для работы человек. Реальный, конкретный. Со своим прошлым. Которого я хорошо знала. И если человек будет. Победа моя обеспечена. И жизнь моя не пройдет даром.

Я почувствовала себя скульптором. И для работы необходима была натура. И я резко оглянулась. И встретилась с глазами моей матери. Которые удачно изобразил на портрете известный в прошлом художник-иконописец. Этот портрет всю жизнь простоял на полу. Но только сегодня я сумела его разглядеть. И больше всего в нем меня поразили глаза моей матери. В них была такая смесь, казалось бы несочетаемого, совершенного и несовершеного. Что я поразилась.

Глаза моей матери напоминали мою музыку. И я вплотную приблизилась к этому портрету. И уже только у него я могла спросить. Что хотела. Потому что он был единственным, что осталось от мамы. И мне казалось. Что я слышу ее ответ.

— Где выход, мама?

— Выхода нет.

— И любви нет, мама.

— Но ведь что-то бывает?

— Музыка. Это мой выход. Ты его отвергла.

— Я его отвергла. Чтобы сумела найти его ты. Я дала тебе этот шанс. Даже если это ошибка.

— Это не будет ошибкой. Я обещаю, мама...

Мама... Сонные звуки музыки. Оттепель. Завтра уже весна. Мои холодные руки. Запах мятного кофе. Осторовок земли посреди хаоса и смерти. Небесный цвет твоего ожерелья. И завтра должна быть весна. Но наступит ли она? Если тебя нет, мама...

Вся моя прошлая музыка была лишь упражнением. Этюдом. К будущему. К настоящему произведению. Которое я решила посвятить матери.

И я вновь укрылась в своем каменном царстве. Отказалась от концертов. Гастролей. Встреч. Конкурсов. И с огромным наслаждением. Огромным вдохновением принялась за работу. Я вспоминала мельчайшие подробности лица матери. Мельчайшие подробности ее жизни. И как посторонний набюдатель оценивала прожитые ею мгновенья. И не судила их. А выносила на суд. Через музыку. На суд. Или на оправдание. Это мне пока было неизвестно. И я вспоминала свое детство. И тщеславного кота Жана. И милого, доброго отца. И красавчика Мака. И южное море. И свою подругу Афродиту. И я купалась в этом прошлом. Иногда любя его. Иногда презирая. Но никогда — не жалея о нем. И я разбирала мамины архивы, записи, письма. И образ ее не открывался передо мной совершенно новой стороной. А утверждался мною. И я радовалась, что не ошиблась. Не ошиблась, что решила создать именно ее портрет. И портрет моей матери станет непременно портретом просто Женщины.

Но наступил момент, когда я уже не могла более сочинять в своем замкнутом мире. Мне чего-то не хватало. Я знала мать в последние минуты жизни. Но я ничего не знала о ее детстве, юности. Еще я не знала религии моей матери. Но понимала. Что во многом ее гибель обусловлена. Или чрезмерной верой в Бога. Или чрезмерным неверием в него. И во всем этом я решила разобраться. И я покинула свое каменное царство. Простившись на время с самым дорогим. Самым бесценным. Чем обладала. Своим одиночеством. И я уже знала, куда мне идти.

Я открыла дверь маленькой, старинной церквушки. Давно реставрированной новым временем. Здесь когда-то. Давным-давно. Тысячу лет назад. Когда я еще не знала, что такое земля. И что такое небо. И что такое море. А, возможно, и знала. Но видела это глазами сморщеного старца. Или глазами степного зверя. Или свободной птицы. Или чувствовала корнями и листвой одинокого дерева. Или сама была и морем. И землей. И небом. Здесь давным-давно. Черноволосенькая, неправдоподобно красивая девушка Катя. Венчалась с умницей и добряком Митей. И они, крепко держась за руки. Торжественно шествовали по этому храму. Под печальные звуки органа. Могли ли они тогда знать, как сложится их жизнь. Возможно, они стояли именно на этом месте. И мой ботинок твердо ступил на мраморый пол. Да. Я почувствовала. Именно на этом месте. И мне показалось, что частицы прошлого моей матери и моего отца здесь застыли навеки. И дыщат на меня венчальным платьем. Черным фраком. И юностью.

В церквушке было удивительно тихо. И пусто. И мрачно. Только запах сгоревших свечей говорил о недавно прошедшей службе. Моей природе были незнакомы подобные храмы. Их строгость. Их холод. Я предпочитала вакхические шествия несправедливо свергнутых Богов. Я предпочитала их силу. Их мудрость. Их желание думать о жизни. А не наоборот.

— Катя, — отчетливо услышала я чей-то шепот. — Катя. Катенька. Катерина.

Так нежно. Так трепетно.

И я отыскивала взглядом. Откуда раздаются эти приглушенные звуки.

И вновь.

— Катенька, Катя...

Я покачнулась. На мгновенье прикрыла глаза. И резко их открыла. И заметила мелькнувшую в полумраке тень.

— Это вы шептали, — тоже шепотом спросила я.

— Мне показалось, — услышала я низкий голос. — Извините. Я ошибся. Это всего лишь недоразумение. Я, видите ли, немного близорук.

И тут я спросила наугад. Как всегда полностью полагаясь на свою интуицию.

— Вы ее знали близко. Я знаю. Вы были близки с моей матерью. Почему вы прячетесь? Я знаю вас, — сказала я во мрак. Человеку. Которого, может быть, никогда в жизни не видела.

— Матерью? Боже, как я сразу не догадался, — его низкий голос дрогнул.

— Но откуда вы знаете? Вы не можете знать. Это тайна. Которую она унесла с собой. И я верю ей, — вновь зашептала тень.

— Мне тяжело разговаривать. Не видя глаз. Поверьте...

И он сделал шаг вперед. И ступил на слабый лучик света. Пробивающийся через приоткрытую дверь. Я ошиблась. Я видела этого человека. Но никогда лично его не знала. И от неожиданности я вздрогнула. Но в полумраке он этого не заметил.

Это был известный в прошлом художник. Это он написал портрет моей матери. До сих пор стоящий на полу в моем доме. В прошлом это была довольно скандальная. Сложная личность. Он начинал с авангарда. Затем был замешан в каких-то грязных политических играх. Потом он стал чуть ли не лучшим в нашей стране иконописцем. И наконец он принял сан священнослужителя. Его жизнный путь был довольно типичен. От тяжких грехов — к раскаянию. И это нелегкий путь. И он может стать достойным в случае искренности.

Но я лично не знала этого человека. И я внимательно разлядывала его. Он был очень высок. Очень...Нет, не толст. А просто огромен. И что подкупало сразу — это его сила. Сила, исходящая не только из его мощной фигуры. Из его черных решительных глаз. Эта сила исходила из его облика. Из его одежды. Отрывистых жестов. Неподвижной мимики. И этой силой наполнялась церковь. И эта сила передавалась мне. И уже трудно было усомниться в его истинном предназначении на земле. Которое он понял только в конце жизни. В его безграничных возможностях помочь людям. Но что странно. Противоестественно. Что невозможно было и усомниться в его сомнительном прошлом. И мне это сразу бросилось в глаза. Как это возможно совместить — сказать трудно. Возможно. Только моя мама дала бы ответ на этот неразрешимый вопрос.

— Я хочу предложить вам покинуть это место, — тихо сказал он.

— Покинуть? Покинуть... Нет, пожалуй, без исповеди я никуда отсюда не уйду.

— Вы толкаете меня на неверный шаг.

— Свой неверный шаг вы уже давным-давно сделали. Но исповедоваться вам придется лишь сегодня.

От него исходила какая-то невероятная сила. Даже не сила. А силище. Она исходила не только из его мощной фигуры. Из его черных решительных глаз. Этой силой светился весь его облик.

Катенька впилась в него глазами. И смотрела не отрываясь. Как завороженная. И его сила передавалась ей. Заполняла. Поглощала ее...

С ним Катю познакомил ее будущий муж Митя на одной из вечеринок. И Катя не переставала им восхищаться. Его силой. Его картинами. Его иконами. Которые он только начинал писать. Тем самым стараясь искупить свое прошлое.

— Венчаются раб божий Дмитрий и раба Божья Катерина...

Но Катенька уже плохо слышала. Она неподвижно стояла. Бледная. Черноволосая. Неправдоподобно красивая. Она так плохо понимала что-либо в жизни. Но беспрерывно. Как заученный текст. Твердила про себя:

— Я люблю тебя, Митя. Я очень люблю тебя. Дороже тебя нет для меня никого на свете.

Она со всей силы сжала кулачки. И повернула голову к своему жениху. И эта неестественная сила стала куда-то испаряться. Исчезать. И она увидела профиль своего любимого Мити. И облегчено вздохнула. И опустила взгляд. И ее взгляд рассеянно бегал по мраморному полу. По стенам. По иконам. И она не знала, на чем остановить взгляд. Где найти ему пристанище. И помимо ее желания. Ее воли. Он нашел пристанище на этом сильном человеке, на этом талантливом художнике. Она вздрогнула. И крепко сжала локоть уже своего мужа.

— Я думаю. Вам будет интересно посмотреть мои новые работы. А мне будет интересно написать ваш портрет, — уже на улице. Когда венчальная церемония закончилась. Тихо сказал он ей. — Завтра ровно в семнадцать я буду вас ждать в своей мастерской.

Ночью Катенька исступленно целовала своего мужа. Шептала ему клятвы любви. И ни на минуту не давала ему заснуть. Будила его. Плакала. И кричала, что он хочет ее обмануть. И что он вообще ее не любит. И Митя. Человек трезвый и уравновешенный. Списал приступы истерии на трудный день.

На семнадцать часов Катенька заланировала уйму дел. Она без конца повторяла. Что 17.00 — для нее самое загруженное время. Она сетовала. Что ничего не успеет сделать. И наконец, безжалостно бросив все запланированные дела и отменив все встречи. Она ровно в семнадцать помчалась в мастерскую самого модного художника.

Он стоял напротив незавершенной работы. На которой был изображен облик святого Михаила и о чем-то сосредоточенно думал. Как и подобает великому художнику. И Катенька незаметно наблюдала за выражением его лица. Одна часть лица художника была темной — на нее падала тень. Другая — освещена, и от нее исходил мягкий спокойный нездешний свет. Эта половинчатость. Раздвоение. Испугало Катеньку. И вся его жизнь уже видилась ей половинчатой. И какая половина настоящая — она не могла угадать. Она была еще слишком молода.

Хотя разве можно это определить в человеке. Сведущим в творческих и политических играх. Иногда — замешаных на религиозном раскаянии. И Катя словила себя на мысли. Что ей очень хочется подыграть этому человеку. Но в чем. Она разобраться не могла. И черная половина лица художника казалась ей более притягательной. Более загадочной. И заманчивой. И она шагнула в черную пропасть...

— А, это вы, — художник оглянулся. Но свет по-прежнему делил его лицо на две половины. И Катенька поежилась.

— Я пришла... Потому что... Потому что просто пришла.

— Я это вижу, — ответил он, так же сосредоточенно вглядываясь в незавершенное лицо святого Михаила. — Что ж. Я слушаю вас.

И Катенька неожиданно стала говорить. Ее слова. Словно без ее согласия вылетали наружу. И разлетались по мастерской художника.

— Поймите меня... Не знаю, почему именно вам я решила открыться. Возможно, потому. Что вы, пройдя через ошибки, постепенно приближаетесь к самому правильному, к самому верному, — и она кивнула на иконы. Которыми была заполнена мастерская. — Не знаю, возможно, такие вещи и нельзя говорить вслух. Но... Но моя вера. Моя вера не дает мне жить. Точнее, я сама не знаю. Есть ли у меня вера. Я боюсь храмов. Сторонюсь их. Иконы на меня производят не умиротворяющее. А тревожное впечатление. И мне больно слушать церковные песни. Во всем этом я почему-то вижу не просто покой. А смертельный покой. А я хочу жизни... Во всем этом я вижу покорность. А я хочу свободу... Мне как бы кажется, что земная жизнь отрицается. Но почему? Если она нам дана? Почему ее нужно приближать к небесной. Если небесная жизнь для каждого неизбежна. Почему... Вот вы... Вот вы на своих картинах жизнь человека хотите уподобить жизни Бога. Но человек никогда не станет им. И сама суть такой безупречной морали несет наказание. Потому что такая мораль доступна лишь единицам. Человек — это дух и тело. И тело человека должно служить телесным радостям. А дух — духовным. Вы вот приходите к тому. Что в человеке должен остаться лишь дух. Но куда девать тело? И как мне можно прийти к такому? Помогите... Я не знаю, как жить дальше. Я искренне хочу поверить, как вы. Пока еще не совершила тяжких грехов. Но мне что-то мешает. Помогите мне...

Художник слушал Катеньку, скрестив на груди свои сильные руки. И на его лице не дрогнул ни один мускул. И тень удивления не пробежала по его лицу. И взгляд его черных глаз был так же тверд и решителен. Пожалуй. Чуть решительнее обычного.

И Катя не смотрела на его лицо. Она смотрела на его руки. И заметила. Какая у него удивительно сухая кожа. Его руки были шершавые. В некоторых местах кожа потрескалась до крови.

Катенька взяла его руку и приложила к своему лицу. И его руки напомнили ей в этой мрачной. Холодной мастерской. Напомнили ей южное лето. И эти руки пахли южным горячим солнцем. И эти руки горели. Как раскаленный южный песок. И Катенька. Обожгла щеку. И резко подняла голову. И ее голова бессильно упала на его широкую грудь. И застыла там. И его сила обернулась для нее не спасением. А гибелью. И Катя увидела. Сколько икон. Картин с ликами святых окружает их. Они со всех сторон наблюдали за ними. И Катеньке захотелось бежать. Укрыться от них. Найти выход из иконописного лабиринта. Но она не находила. Потому что он не дал его найти.

— Боже, мне страшно! — шептала Катенька. С мольбой заглядывая в глаза святых. — Но разве вера вмещается лишь в эти рамки. Разве вера — это не больше?

Вдруг она услышала шепот. Художник. Удивительно спокойный. По-прежнему невероятно сильный. Стоял возле святого Михаила, которого сам сотворил. Своими руками. Своим воображением. И он шептал молитву. Молитву своему воображению. И его черная половина лица стала еще темнее. И не было видно глаз. И контура его губ.

Катенька пятилась к двери. Била себя по щекам. Кусала костяшки тоненьких пальчиков.

Художник повернулся. И удивленно спросил.

— Вы еще здесь?

Она выскочила из мастерской. И глубоко вдохнула свежий воздух. В этот роковой для нее день она перестала верить в силу святых. В этот день она поверила в силу любви...

... — И вы больше с ней не встречались? — спросила я. Прямо глядя в черные глаза этого человека. Бывшего художника, бывшего политика, бывшего иконописца. Ныне — монаха.

— Нет, нет, — он замахал руками.

Но я не отрывала взгляд от его неуверенного лица.

— Да. Конечно. И мне больно вспоминать об этом. И эти встречи становились опасны. Для нас обоих. И мы оба понимали, что этому должен прийти конец.

— Оба? Понимали?

— Да послушайте же меня! Сила страсти в ней превосходила силу рассудка.

— Но ваша сила ...

— Да. Конечно. Рассудка. Я тогда приближался к истинной вере.

— А она? С помощью вас. К чему она приближалась? Или вас это абсолютно не волновало?

— Она... Катерина... Она была рабой исключительно своих страстей. Для нее свои собственные чувства стали и богом. И дьяволом. И инкубом. И она уже не проводила четкой грани между ними.

Монах сдела шаг вперед. И мне показалось, что ему тяжело носить свою мощную фигуру. Всей своей мощью она наваливалась на его позвоночник. На его душу. И готова была вот-вот раздавить ее раз и навсегда.

— Вы меня подождете?

Через несколько минут он протягивал мне маленький конвертик. Письмо моей мамы.

Одна из многочисленных ее ошибок. Которые она совершала всю жизнь — это письма к ее любимым. Словно каждый раз жалким клочком бумаги могла удержать их. Словно то, что не могла доказать любовью. Доказывала пером. Но доказывала. Увы, неумело. Навязчиво. Беспорядочно. Наивно. И довольно смешно.

Я взяла конверт. И вдохнула запах пожелтевшей бумаги. И она пахла мамой. Она пахла морем. Песней. Падениями. И взлетом. А еще она пахла чистым и светлым умом.

— Почему я поверил вам? — спросил он, скорее не у меня, а у себя. — Почему? Видимо. Я поверил не вам. А вашей музыке...

— Музыке? Вы знаете меня?

— Мне трудно объяснить. Почему я назвал имя вашей матери, как только увидел вас. Вы с ней мало похожи. Но разве дело во внешней схожести? — и он в упор посмотрел на меня.

— Не пытайтесь меня разгадать. Одно я могу сказать определенно. Этот этап я уже пережила. И теперь свободно дышу. И свободно работаю.

— Почему она не смогла это пережить? Вы сильнее ее?

— Возможно. А возможно потому. Что она начала именно с вас. Чем больше вы спасали себя. Тем сильнее толкали ее в пропасть.

Он закрыл лицо руками. Потом его руки беспомощно повисли вдоль тела. Я увидела его лицо. Мокрое от слез. И все-таки одна половина лица была темнее другой. И я ему не поверила.

— Вы мне верите? Вы верите, что я за все расплатился сполна. Я понял главное — важнее не спастись. А спасти. Другого. Она пришла тогда за спасением. Я же спасался сам.

Он преданно. Почти по-детски заглянул в мои глаза. И я удивилась. Почему мне вначале он показался таким сильным. Передо мной стоял хрупкий, чуть сгорбленный, очень пожилой человек. Его сила была иллюзией. И мама поверила в нее. Я же научилась смотреть гораздо глубже.

— Вы прощаете мой грех?

Мне так хотелось ответить: "Бог простит." Но я почему-то очень нежно. Очень дружелюбно. Очень ободряюще. Прикоснулась к его плечу. И сказала:

— Конечно. Прощаю.

Я не могла сказать человеку плохое. Которому не так много осталось. И которого когда-то так любила моя мать. И которого я сегодня исповедовала.

Хотя именно он положил начало гибели моей матери.

Дома, глотая маленькими глоточками горячий горький кофе. Я читала письмо матери к своему возлюбленному. Положившему начало ее бесконечных ошибок. И дым от горячего кофе лез в мои глаза. И вызывал слезы.

"... И потом я подумала другое. Понимаешь? Совсем другое. Я оставила навсегда эти нелепые. Эти глупые мысли о самоубийстве. Нет! Я не трусиха. Вовсе нет! Я действительно слишком сильно тебя люблю. Но... Как бы тебе объяснить. Ты знаешь, меня озарила удивительная мысль. Очень светлая. Очень жизнерадостная. Послушай, вот она.

Надо довольствоваться в жизни малым. Чтобы больше не умирать. Ты слышишь, я больше никогда не буду умирать. Я буду довольствоваться малым.

Сегодня утром. Это было необыкновенное утро. Свежее, пахнущее зеленью. Пахнущее ромашками и росой. Я поняла. Как много в жизни того. Чем можно наслаждаться. В чем можно находить радость. И успокоение. Я упивалась этим утром. Я наслаждалась этим утром. И любила его. Я отчетливо чувствовала. Что я живая. И мне не нужны уже были встречи с тобой. Мне достаточно было осознавать, что ты где-то есть.

И я ехала в трамвае. И видела. Сколько восхищенных глаз смотрят на меня. А ведь некоторым бедняжкам эти взгляды совсем неизвестны. И я зашла в кафе. И заказала себе фруктовое мороженое. Я брала его маленькой ложечкой. Маленькие кусочки фруктового льда. И оно теплело во рту. И сладость заполняла меня. И мне казалось. Что весь мир сделан из фруктового мороженого...

А разве в жизни мало вкусных вещей. А разве мало — красивых! А разве мало прекрасной музыки. И очаровательных стихов. Я больше никогда-никогда не буду умирать. Мой любимый..."

Мама еще долго в письменном виде убеждала себя, как она станет довольствоваться малым. И как она больше не будет умирать. Как всегда — это было лишь ее минутное настроение. Которое она сама для себя сочинила. И которое. Наверняка. Через минуту испарилось. Словно его никогда и не было. И она еще тысячу раз будет умирать, моя мама. И тысячу раз посылать ко всем чертям сразу ромашковое утро. И тысячу раз плеваться от фруктового мороженого. Довольствоваться малым моя мама так и не научилась. Эту науку усвоила я. И ни разу не пожалела об этом...

Музыка рождалась сама по себе. Ноты сами ложились на листы. Как мозаика. Каждой свое место. Свой цвет. И свой размер. Работа заполнила всю мою жизнь. Не оставляя места для других развлечений. Усвоив науку радости и наслаждения. Я решила, что наслаждаться всем сразу невозможно. Я выбрала одно. И служила этому одному. Как когда-то — любви. Теперь я служила музыке.

У меня появился импрессарио. Очень хорошенький мальчик. Любимец женщин. И баловень судьбы. И его звали Жан. И цвет глаз у него был... Словно в синеву моря добавили расплавленный изумруд.

— Жан, — удивилась я. — Странное имя. Жан. Франция так далеко.

И я внимательно посмотрела в его глаза. И он мне кого-то напомнил. Жан... Мой старый неверный котище Жан...

И к молоденькому импрессарио я стала относиться точно так же. Как и к своему старинному приятелю коту. И меня это веселило. Я точно так же гладила его по лохматой голове. И иногда позволяла себе причесать ему усы. И он, как и кот Жан, стал для меня и другом. И врагом одновременно.

Жан жаждал славы. И завидовал тем. Кто был ею не обделен. Он был одним из тех мальчиков. Которые придумывали себе биографию. И в их родословной непременно были предки из иностранцев. И королевская знать. И еще куча всяких знаменитостей.

Жан были из тех мальчиков. Которые придумывали себе будущеее. И свое имя видели вписанным золотом в книге выдающихся личностей. Вписанным в самую вечность.

Жан был из тех мальчиков. Которые придумывали себе настоящее. Искренне уверовав, что они богоизбранные. И жить им, как и всем богоизбранным, осталось якобы считанные годы. От этого они. Со скорбным видом. Под бокал шампанского и дорогую сигарету. Томно закатив глаза. Без конца мололи о трагедии человеческой жизни. Считая здоровый дух и здоровое тело. Уделом простых смертных. Но не их. Больных душой. Утонченных сердцем. Богоизбранных...

Но, как правило, они долго жили. Путались в грязных интригах. Безжалостно и глупо растрачивая жизнь. При этом искренне считая, что завтра их непременно посетит муза. Но муза их так никогда и не посещала. Разве что в образе самых дешевых девчонок. Которые любым способом и любым местом желали приобщиться к его Величеству Искусству. И надо отдать им должное. Приобщались...

Жан завидовал моей славе. И поэтому ненавидел меня. Но Жан любил во мне женщину. И поэтому восхищался мной. Но и в одном, и в другом случае Жан видел во мне возможность приобщиться к вечности. И уже если ему не суждено стать великим. То он хотя бы мог стать знаменитым. Как любовник великого композитора. То есть, мой.

Естесственно, ответить Жану взаимностью я не могла. И не только потому, что он был именно из тех глупых мальчиков. Просто, когда-то пройдя через влюбленность, теперь я сумела ее заменить той же пламенной, горячей влюбленностью к музыке. И полюбить Жана уже я не могла.

— Это неправда! У тебя кто-то есть! Этого не может быть, чтобы у тебя никого не было. Это не правда, — без конца твердил он мне. Влюбленными глазами заглядывая мне в лицо. Он мне не верил. И еще он не верил. Что его, такого красавчика. Можно отвергнуть.

— У меня действительно никого нет. Я никого не хочу, — я гладила Жана по голове. Целовала его в щеку. И успокаивала.

Вскоре он в этом убедился. На мужчин я смотрела холодным отсутствующим взглядом. И в нем помимо моей воли прочитывались нотки презрения.

В кругу музыкантов этого хорошенького импресарио довольно быстро окрестили моим любовником. Это меня устраивало. Ненужные притязания со стороны ненужных поклонников испарились. Все успокоились за мою личную жизнь.

Я догадывалась, что это устраивает и его. Льстит его самолюбию. И поддерживает авторитет в артистическом кругу. Когда мы вместе появлялись. То ловили на себе восхищенные взгляды женщин и мужчин. Нас принимали за великолепную пару. И нас это устраивало. Но самолюбие Жана, конечно, не было до конца удоволетворено. Он единственный знал правду. Часами за мной наблюдал. Часами слушал мою музыку. Я чувствовала. Что ему нелегко. Но помочь ничем не могла.

И однажды... Все-таки однажды это случилось. И случилось в день рождение Жана.

— Сколько тебе исполняется, Жан?

— Ты будешь смеяться. Мне — двадцать три.

— Нет, это ты будешь смеяться. Мне — тридцать девять.

И мы с Жаном рассмеялись вместе. Нас вполне устраивал наш возраст.

И я Жану подарила игрушку. Пушистого огромного кота цвета морской волны.

— Странный цвет шерсти, — сказал он, увидев подарок. — Я думал, что котов такого цвета не бывает.

— Просто он настолько хотел быть непохожим на других. Что это в конце-концов и случилось.

— Как в сущности он мало хотел ...

Жан долго разглядывал подарок. Ощупывал. И на его лице проступала тихая грусть. Словно он вспомнил о чем-то дорогом и далеком. И безвозвратно ушедшем. Уже навсегда. Таким Жана я никогда не видела.

— Ты что, Жан, — я слегка дотронулась до его ладони.

— Эта игрушка... Она что-то напомнила мне. Но что... Мне очень хорошо. И очень грустно.

— Просто похожие игрушки бывают у всех в детстве. Правда?

Жан в ответ промолчал.

И я, чтобы отвлечь его внимание. И чем-то развеселить. Стала болтать обо всем, что приходило в голову.

— Ты знаешь, Жан. Когда-то я очень любила вспоминать все, что случилось, например, в этот день год назад. Или два. Какое число сегодня? Так. Двенадцатое сентября. Что знаменательного произошло у меня в жизни этого числа?

И я со всей силы. Напрягая свою довольно потрепанную память. Стала вспоминать важные события. И вдруг мне это число показалось до боли знакомым. Вроде бы обычный день. Ни праздник. И ничей день рождения. И ничей день смерти.... Погодите... День смерти... Мрачное, неприятное число. И ощущение безысходности. Ну, конечно! Жан! Котище! Он умер именно в этот день. И мне тогда было шестнадцать. Сколько лет-то прошло? Двадцать три года... Боже! Как давно! Целая вечность. И была жива моя мама. И мой отец еще пытался ухватиться за счастье... Целых двадцать три года...

— Погоди, Жан. Сколько ты говоришь тебе исполняется, — уже тревожно спросила я. Желая ошибиться.

— Двадцать три.

День смерти кота Жана — день рождения моего хорошенького импрессарио. И меня это неприятно поразило. И даже испугало. И я стала ждать очередной гадости.

И долго мне ждать не пришлось.

В тот же вечер на общем банкете. Которые я избегала. И которые меня успешно преследовали. Жан воспользовался случаем. Как когда-то воспользовался случаем и кот. И выместил на мне все свои неудачи. Впрочем, как и кота, я впоследствии его не винила. Наверное, потому, что он был для меня все-таки единственным. Если не другом. То приятелем точно.

Жан в день своего рождения умудрился напиться. И все началось. Кто-то из влиятельных гостей сказал что-то типа: "Ну, Жан, иметь такую женщину... Тебя можно поздравить..."

— Что ты сказал? — неожиданно громко. И очень зло. Выкрикнул Жан. Чем и привлек внимание всех присутствующих. И особенно журналистов.

— Иметь такую женщину? А какую женщину? Я что-то не понимаю! Посмотрите на нее! Вы! Внимательней, внимательней посмотрите! Да она просто старая дева! Высушенная и сухая! Она от мужиков шарахается. Как от чумы! Да она ни на что не способна! И вообще я сомневаюсь, женщина ли она...

Этого страстного монолога было достаточно. Для того, чтобы десятки любопытных глаз моих "друзей" впились в меня. Для того, чтобы бульварные писаки тут же удовлетворенно потерли руки в предвкушении очередной грязи. В которой они обожали купаться. Этого было достаточно для того, чтобы наконец-то всех осчастливить в один миг. Потому что талант никогда не прощается. И все они мне вдруг напомнили пиявок. И я мысленно успокоила себя тем. Что пиявки, может, и высасывают кровь. Но кровоиспускание в малых дозах даже на пользу.

И я не встрепетнулась при словах Жана. И на моих глазах не выступили слезы обиды. И руки мои не задрожали. Я сохраняла спокойствие своих верных спутников — олимпийских Богов. Я знала. Как бы эти пиявки не радовались, не бесились от счастья. Их можно только жалеть. И великодушно — с высоты Олимпа — простить. Ведь Боги на моей стороне.

Я сидела и улыбалась холодной улыбкой Я хорошо помню, что моя улыбка была настолько уверенной. Настолько безжизненной. И настолько холодной. И даже не женственной. Что все испугались. И у всех дорогих гостей по телу пробежал холодок. И все одновременно поежились. И все одновременно начисто поверили моему хорошенькому импрессарио.

Утрам Жан смотрел на меня кошачьими глазами. А я так и не могла разобраться, какого они цвета. Голубого. Или зеленого. Глупый цвет. И глупые глаза. И эти глаза меня умоляли простить. Я грустно улыбнулась. И спросила.

— Послушай, парень. Была такая народная героиня — Жана Д"Арк. Ты должен был знать про нее. И проходить ее биографию в школе. Тебе она нравилась?

— Мне? — Жан удивленно заморгал длинными выцветшими ресницами. Такого вопроса он не ожидал. И не знал, насколько важен для меня ответ. — Да. Я даже писал реферат про нее. Я отлично знал ее биографию. И всегда восхищался ее подвигом.

— Я так и думала.

— Но зачем тебе это?

— Просто так. Понимаешь, я очень не люблю возвращаться в прошлое. Каким бы оно ни было. Я способна любить только настоящее. Даже если оно в тысячу раз хуже.

Жан ни черта не понял. Он вообще мало что понимал в жизни.

— Да не волнуйся ты, — попыталась я успокоить своего бывшего приятеля. — Просто старых друзей я не люблю тоже. Они как старая мебель. Их можно только жалеть. Хотя мой кот был и паршивым котом. Боги почему-то его пощадили. Возможно, только благодаря моей дружбе с ним. А какой эволюционный путь он пережил! Дай Бог, каждому из нас проделать такой путь.

Импрессарио подумал. Что я сошла с ума. Но по привычке смотрел на меня влюбленным взглядом. Цвет которых меня уже определенно раздражал.

В этот же день мой хорошенький импресарио Жан взял расчет. Хотя я подумала, что не плохо было бы его отравить.

Я вновь осталась одна. И обо мне поползли всякие грязные слухи. Они проникали в щели моего каменного царства. Но не ранили меня. Потому что натыкались на мой каменный облик. А мое каменное сердце им было не по зубам.

И всех это еще больше раздражало. А я весело подмигивала своим олимпийским товарищам. Глубоко затягиваясь ароматным дымом. И смеясь над бессилием глупцов. И продолжая работу.

Постепенно образ моей матери поселился в моей комнате. Постепенно проникал вглубь моей души. И я знала. Я чувствовала. Что мы с ним соединимся навеки. Нужен был только последний аккорд. И я его сочинила. Еще и еще раз пробегая по строкам писем моей матери. Еще и еще раз воссоздавая в памяти ее жизнь и смерть. И проецируя это на себя.

И с последним аккордом я поняла. Человек все добивается сам. И мать всего добилась сама, пройдя через поражения и победы.

И вдруг я как в детстве уже не жалела свою мать. Не сочувствовала ей. Я пришла к простой мысли. Чтобы через все пройти в жизни. Нужно быть всего лишь слабым, бесхребетным, бескостным человеком. И рассуждения о таланте. О жизненных испытаниях, которые он приносит. Все это ложь. Слабость — вот основа эксцентричности. Вот основа оригинальности. И прочей чепухи. Но только не таланта! Нет! Не таланта! Упрямо твердила я про себя. И мой последний аккорд рисовался на нотном листе похожим на вулкан. На горы. На камни.

Тверд. Непробиваем. Вечен. Уверен. Горд. И как совесть прекрасен в своем величии. Мой последний аккорд...

Я закрыла лицо руками. И долго сидела неподвижно. Мое сердце в эти мгновения тоже было похоже на вулкан. На горы. На камни. Непробиваемое. Увереное. И гордое. И вдруг в него застучала одна нота. Робко. Милосердно. Разрушая мое упрямство. Мое презрение. Мою силу. Я схватила перо. И моя рука. Помимо моей воли. И моего желания. Очень аккуратно. Очень бережно. Вывела на нотном листе последнюю ноту. И я поставила многоточие...

Мне было уже за сорок, когда я наконец-то закончила свою работу. Самую главную работу жизни. И к виолончели я больше не подходила. И в моем доме она отныне пребывала просто как старый верный друг. И как память о прошлом. Я по-прежнему пряталась от людей. От шума. От славы.

От славы, которая теперь преследовала меня с новой силой. Отдавая дань моему таланту. Посвященному Женщине. Но я не смотрела телевизор. По которому мне пели дифирамбы. Я не читала газеты. Которые взахлеб писали о моем даровании. Я уже была не настолько молода. И моя слава приносила мне только боль. Но не радость.

Я по-прежнему жила одна. Иногда я жалела, что так и не смогла родить ребенка. Иногда я радовалась этому. Что бы я смогла ему дать? Не более, чем дала мне моя мама. Одиночество. Боль. Но этого так мало для жизни. Все чаще я обращалась к Библии. И уже не противилась ее канонам так категорично, как раньше. Хотя иногда с чем-то и не соглашалась.

Я просто примирилась. И Бог теперь в моих мыслях уживался с моими огромными мускулистыми красавцами-олимпийцами. Я по-прежнему оставалась эпикурейкой. Но моя наука о наслаждении теперь сочеталась с наукой ограничения. И я поняла, что смогла сделать в жизни гораздо больше, чем моя музыка. Я постигала смысл жизни. Я нашла ее истину. Я сумела соединить несоединимое. Соединить силу и слабость. Радость и боль. Веру и безверие. Красоту и безобразность. Смысл жизни и ее бессмыслие... Я сделала то, что удавалось очень немногим.

Я по-прежнему с наслаждением смаковала каждый кусочек пищи. Но мой стол был довольно прост. Я по-прежнему любила мягкую мебель. И драгоценные камни. Но сама могла с радостью спать на полу. Я упивалась любовными романами. Но сама не любила. Я соглашалась с христианской моралью. И не осуждала тех. Кто переступает мораль. Наслаждаясь грехом.

Оставаясь в полном одиночестве. Я жила полной жизнью. И часто презирала ее. И часто обожала. И всегда принимала, какой есть. Я была хозяйкой собственной судьбы. И была ее рабой...

Сегодня я перелистывала свою жизнь. Почему именно сегодня? Когда хмурое небо, когда холод и грязь за окном. И почему-то — лето. Может быть, именно в этот день я решила самой себе признаться в собственной жизни. Потому что чувствую ее итог. И ее завершение. Чувствую последний подарок судьбы. В знак извинения за то. Что меня скоро не станет.

Солнце уже зашло. Хотя сегодня его вообще не было видно на небе. Был только свет от него. Я прикоснулась губами к виолончели. Бережно, словно ребенка, прижала к своей груди. И поставила на прежнее место. Вот и все. Неужели так быстро закончилась жизнь? И что в моей жизни было? Люди? Нет. Эти страницы мне бы хотелось вырвать. Но разве это возможно. Если это было...

Мне бы хотелось оставить только музыку. Свою или чужую. Не важно. И разве бывает музыка собственной. Если она появляется на свет. Она принадлежит всему свету. И какое имеет значение. Кто ее сочинил. Я бы, пожалуй, даже не обидилась, если бы мое имя было забыто. Я бы, пожалуй, предпочла остаться неизвестным солдатом своей музыки. Чтобы через много веков. Мой милый кудрявый юный потомок. Слегка краснея, спросил:

— Кто автор этой прекрасной музыки?

И в ответ прозвучало:

— Имя автора, к сожалению, неизвестно.

И тогда моему юному другу не пришлось бы копаться в моей биографии. Учить творческие этапы моей жизни. Считать моих любимых. И воссоздавать мой внешний облик. И оценивать мои поступки. Которые, если честно, не всегда были на уровне. Ничто бы уже не отвлекало внимания моего юного друга от музыки. Он бы просто ее слушал. И тогда бы я наверняка не пожалела. Что именно так прожила свою жизнь. Так, а не иначе. И никогда бы не пожалела о моей жизни. И о количестве своих возлюбленных. А не любимых. Не пожалела. И о своих поступках. Которые не всегда — на уровне. Я бы никогда не пожалела. И тогда бы моя не очень правильная жизнь. Показалась бы мне. Уже растворенной в небесной влаге. Не такой уж плохой. И гордость моих дорогих олимпийцев передалась бы и мне. Все может быть...

Меня разбудил звонок в дверь. За свою долгую жизнь мне приходилось слышать тысячи звонков. Чаще — они повторялись.

Почти всегда по звонку я могла угадать человека. И то дело, с которым он явился ко мне. Мои возлюбленные звонили отрывисто, с нетерпением. Деловые люди делали один длинный звонок. И, если дело, с которым они пришли, касалось моих интересов. Звонок больше не повторялся. Поклонники моего таланта еле касались кнопки. И звонок издавал дрожащий. Заикающийся звук. В общем, мой опыт в области классификациии дверных звонков был достаточно высок. И я никогда не вздрагивала от их звука. Потому что все могла предугадать.

Но сегодня. В день моей памяти накануне неизбежного, которое я предчувствовала. Я почему-то вздрогнула. По моему прошлому пробежали тысячи людей. Знакомых. И незнакомых. С разными характерами. И разными судьбами. Встреченные в жизни. И встреченные на страницах книг. Но ни один из них не вписался в схему сегодняшнего звонка.

И я вздрогнула. И ноги мои ослабели. И руки мои бессильно упали вдоль кресла. И я испугалась.

Я долго возилась с ключами возле двери. И наконец резко открыла ее.

На пороге стоял он. Его я узнала сразу. Он стоял в своей индейской замшевой крутке с бахромой. И в его руках была веточка сладкого клевера. И его черные глаза на фоне светлых соломенных волос, завязанных в хвостик, вызывающе блестели. Я его узнала сразу. Это был он. Точь в точь его лицо. Точь в точь его голос. И этот волевой подбородок. Этот высокий лоб. С зачесанными назад соломенными волосами. Эти крупные чувственные губы. Эти сияющие ночные глаза. Это его портрет я тысячу раз рисовала в своих юношеских мечтах. Это его я когда-то увидела в своих светлых снах. Это его всю жизнь искала моя мама. Это именно его она и я ждали всю жизнь. Это его черты находила мама в своих возлюбенных. И не находила. Это он виноват, что в середине жизни я отказалась от жизни. И стала великой. Стала тем. Кто есть. Известным композитором...

Он не состарился. Он был молод. И так же красив. А тело моей неправдоподобно красивой матери давно поглотила земля. Я же предстала перед ним далеко не свежей. Далеко не юной. Далеко не красивой. А дряблой и жалкой стареющей женщиной. Ни мне. Ни моей матери. Он уже не мог принадлежать. И я это понимала. И отказывалась понимать.

Он слишком поспешно протянул мне веточку чуть увядшего клевера. Облизал свои пересозхшие от жары губы. И чуть покраснел.

— Извините. Я так долго звонил. Мне показалось, что вас нет, — и он неуверенно шагнул в мою комнату.

Я молчала. Он смущался, робел. Долго копошился в своем кожаном рюкзаке. Хотя все вещи в нем находились на своих местах. И носовому платку. И пачке сигарет. И коробке карандашей. И деловому блокноту. Всему было свое место. Но он очень долго копошился. И наконец вытащил узкую тетрадь. И красную ручку.

— Извините. Я, кажется, не представился. Меня зовут Алик. Я — корреспондент журнала "Музыка". Вы читаете этот журнал?

Я улыбалась. И молча смотрела на него. И молча наслаждалась своим иллюзорным прошлым.

Он неестественно откашлялся. Хотя старался быть естественным.

— Вообще-то я не сотрудник журнала. Даже и не в штате, а, как бы, на договоре. Это, как бы, испытательный срок. И чтобы меня взяли в штат. Мне необходим. Очень необходим талантливый материал!

Я улыбалась. И молча смотрела на него. И молча наслаждалась своим иллюзорным прошлым.

— Что бы я хотел написать? — переспросил он меня. Хотя это меня нисколечки не интересовало. — Понимаете... Музыка остается. А ее создатели... Творцы... Уходят. Стареют. Хотим мы ли этого или не хотим.

Конечно, хотим, невольно подумала я про себя.

— Их имена... Нет, не забывают... Но часто забывают о них самих. Вот вы. Я вижу. Вы совсем одиноки.

Милый мой. Он меня еще смеет жалеть!

Он замолчал. И наступила типичная пауза.

Мне совршенно не хотелось заводить разговор. Мне хотелось улыбаться. И смотреть на него. И чтобы именно так проходили минуты. Годы. Столетия. Именно так. А не иначе. И никакого разнообразия. И никаких отвлечений. Только смотреть. На этого не совсем еще мужчину. И не совсем уже ребенка.

И я вновь, как тогда. В далекой юности. Почувствовала на своем лице дыхание вечности. На своем уже далеко не молодом лице. Мне так не хотелось говорить. Но я сказала.

— Хочешь, я сейчас угадаю. О чем ты сейчас думаешь?

Он посмотрел на меня с удивлением.

— Ты смотришь на меня и думаешь. По-моему, эта старая корга совсем выжила из ума. Чего она на меня уставилась и молчит? Ей хорошо. Она нажралась славы вдоволь. Да и теперь купается в ее лучах. Хотя зачем ей она уже нужна? И этой старушке безразлично, возьмут меня в штат или нет...

Алик слегка покраснел. Мне показалось не столько лицом. Но и всем телом. Покраснел так, что на его стильной индейской курте выступили красные пятна.

Мне нравилось, как он краснел. Мне нравилось его стеснение. Почти детское. Его робость. И я не могла им не любоваться.

— Продолжить чтение мыслей? — весело спросила я.

Но он не собирался поддерживать мое веселое настроение. Он как-то в один миг стал серьезен. И стар.

— Я к вам пришел не за этим.

И его мальчишечья колкость мне тоже пришлась по вкусу. Ох, как давно. Как давным-давно я не чувствовала себя женщиной. Как мне сегодня захотелось кокетливо хихикнуть невпопад. Забросить ногу за ногу. И поправить невзначай юбку на своем колене. И я с ужасом вдруг поняла, что влюблена. И я искала поддержки у своих полузабытых олимпийских приятелей. И я протягивала руки помощи к Афродите. И мне вновь захотелось валяться на раздавленном винограде. И дурачиться в морской пене. И играть в прятки с солнцем. И отдавать свое тело лунному свету. Где вы, мои сильные Боги. Мои красивые Боги. Придите мне на помощь. Спуститесь хоть один раз в жизни с Олимпа. И помогите мне. Подарите мне солнечный цвет вашей кожи. Подарите мне золото ваших кудрей. Подарите мне силу вашего тела. И его гармонию. И его ни с чем не сравнимую красоту. Подарите мне все это. Все остальное у меня есть. Афродита! Неужели ты! Когда-то так искренне покровительствующая мне! Соблазнявшая меня неустанно. Бросавшая меня в чертополох утех и услад. Хохотавшая вместе со мною над моею неверностью. Научившая меня наслаждаться. Неужели и ты отвернулась от меня? Почему ты сегодня не бросаешь мне белые сандалии. И белую короткую тунику. И где мой лук и стрелы! Неужели я уже не могу попасть в его сердце!

— Может быть, мы начнем? — робко спросил Алик.

— Что? — очнулась я. — Начнем? Что начнем? И о чем?

— Ну... Вы мне расскажите о своей жизни.

— Жизни... Молодой человек, — при этом обращении мой голос прозвучал неестественно. Как будто издалека. Я тоже чувствовала себя молодой. Хотела этого. Но это было неправдой.

— Молодой человек, — повторила я, пересиливая себя. — О своей жизни я рассказываю только себе. И то очень редко. Моя музыка не нуждается в моей жизни. Она выше этого. И разве это не так?.

— Так, — глухо повторил он. — Впрочем. Я так и думал. Я так и думал. Что потеряю это место. Вернее, не обрету его. Всего доброго.

Он резко встал. И подчеркнуто учтиво поклонился.

— Погодите, постойте, — я очень испугалась, что больше его не увижу. Что я, так долго ожидая его. Увидев его лишь на закате своей жизни. Увиудев так не вовремя. Но все равно дождавшись. Смогу вот так просто. Так легкомысленно его потреять. И мой разум доказывал мне. Убеждал. Что расставание — это единственный выход из всех выходов на свете. Но было уже поздно прислушиваться к настойчивому голосу моего разума. Сердце мое все равно перекричало. — Погодите! Постойте! Рассказывать... Поймите, специально, искусственно это невозможно сделать. Мы должны узнать друг друга. Вы должны увидеть, как я живу. Какие вещи окружают меня. И я должна чуть-чуть понять вас...

Он облегченно взохнул. Ох, как ему не терпелось попасть в штат этого дурацкого снобистского журнальчика. Ни одной страницы которого я так за жизнь и не прочитала.

Он открыто рассматривал меня. Словно решил начать с моей внешности. И я впервые почувствовала неловкость перед мужчиной. Его глазами я смотрела на свою старость. На свои морщины. На поблекшие глаза. На сутулые плечи.

— Так я приду завтра? — он широко улыбнулся. И его улыбка мне вдруг напомнила американскую, обаятельную, ничего не значащую и ничего не обещающую улыбку Мака. И дыхание мое остановилось И сердце пробивалось насквозь.

... Я не спала этой ночью. Я предпринимала всяческие попытки. Чтобы сгладить свой ужасный вид. Я долго сидела с наклеенным на лицо пластырем. Но бесполезно. Морщины не разгладились. И красные отпечатки от пластыря еще больше подчеркивали их глубину.

Я вытащила из комода старую косметичку. Доставшуюся от моей матери. Как давно я сюда не заглядывала. И какими чужеродными казались мне эти вещи. Лебяжий пух с розовой пудреницей. Коробочки от разноцветных кремов. Ряд помад пастельного цвета. Я забыла, как обращаться с этими вещами. И мои руки меня не слушались. Коробочки, баночки, флаконы. Все вываливалось из моих неловких рук. Пудра. Словно поземка. Осыпала мелкой россыпью пол. Я накладывала тени на свои сморщенные веки. Я настойчиво красила оставшиеся редкие ресницы. И брови. Усиленно обводила контур потрескавшихся губ. Осыпала мелкой розовой россыпью свое немолодое лицо. Вспотев от напряжения. Приложив массу трудов и усилий. Я наконец-то закончила эту процедуру. И посмотрела на себя в зеркало.

И вскрикнула. В полумраке комнаты мое лицо выглядело ужасным. Ведьма! Настоящая ведьма! Загримированный шут! Пиковая дама. Урод под косметикой. Клоун, не умеющий смеяться. И я бросилась в ванную комнату. И подставила лицо под резкую струю душа. Стирала с него все. И прозрачные. Младенчески чистые струйки воды окрашивались красно-сине-желтыми цветами. И стекали по моему лицу. И стекали по моему телу. И я зарыдала...

В постели я долго прислушивалась к биению своего сердца. И я услышала. Как в моем безжизненном, увядшем, стареющем теле. Бьется очень молодое красавица-сердце.

Я бы многое отдала в этот миг. Чтобы тело и сердце поменялись местами. Пусть на день. Пусть на час. Пусть на секунду. В которую он, мой единственный. Мой любимый. Мой парень из островка, на котором выжили только одни мы посреди хаоса и смерти, смог бы меня увидеть. И впервые за долги годы я пожалела. Что у меня нет детей. Возможно, они бы смогли продлить мою молодость. И впервые за долгие годы я пожалела. Что так непростительно и легкомысленно распрядилась своей внешностью. Хотя внешностью распоряжается только любовь. Я же во второй половине своей жизни лишила себя любви. И отвергла покровительство Афродиты. Хотя нет. Меня лишила любви и моей подруги Афродиты — музыка. И впервые за долгие годы я пожалела. Что отдалась музыке. И я ее возненавидела. Аккорды. Ноты. Нотные листы. Ля диез. Си бимоль. Стоккато. Сопрано. Форте. Пиано.... Виолончель. Виолончель...

Я вскочила. Подбежала к виолончели. И лихорадочно. В забытьи. Не соображая, что делаю. Стала стучать по ней кулаками. Повалила ее на пол. Рвала ее струны. Царапала ее корпус. Била ее ногами. ..

Очнувшись, я увидела ее. Разодранную. Раздетую. Избитую. Искалеченную. Струны — как руки бессильно свисают вдоль тела.

Очнувшись, я увидела своего мертвого друга. Своего верного спутника. Своего единственного соратника по жизни. Единственного, кто меня по-настоящему понимал. И в эту ночь я поняла. Что осталась совсем одна. Именно в эту ночь...

Утром он пришел, как обещал.

— Я бы хотел начать наше знакомство с вашего музыкального инструмента. С вашего верного спутника. С вашего друга. И соратника по жизни, — первое, что сказал он мне.

Я кивнула на угол комнаты.

И он увидел.

— Почему? — в его голосе прозвучал некрываемый страх.

— Пройдет время. И ты все поймешь.

— Я хочу все понять сейчас, — и он в упор посмотрел на меня.

И все, как тогда. Как тогда. Когда свежее румяное утро. Когда молодая натянутая кожа. Когда маленький островок земли. Где выживают лишь двое. Потому что им помогает любовь. Когда слабость во рту. Когда горький запах кофе вперемежку со сладкой мятой. Когда приторный привкус веточки клевера. Когда волосы пахнут морем. Когда эпоха Олимпийских Богов. Когда впереди целая-целая жизнь. И нет ей конца...

Я покачнулась. И глубоко вдохнула эту жизнь. Которой давно уже нет. И которую я так хотела воскресить сегодня. Я покачнулась. И дрожащей рукой прикоснулась к его застывшей руке.

Это было соединение музыки и крика. Гладкого морского камня. И куска глины. Молока и мутной воды. Молодого дерева и плесени. Гладкого стекла и лезвия бритвы. Морской волны и песка. Запаха роз и гари. Дня и ночи. Это было соединение жизни и смерти. И это соединение было возможно в природе. И невозможно в жизни. Потому что оно разрушало ее гармонию. Ее ритм. Ее красоту.

Алик зло, беспощадно, отчаянно вырвал свою руку из моей.

— То, что вы делаете — это страшно.

— Я тебя так долго ждала... Моя мать умерла. Так и не дождавшись.

— Вы сошли с ума! — закричал он. И обхватив голову руками. Прошелся по комнате.

— Вы сошли с ума! — как заученный текст повторял он.

— Ты больше не придешь? — с ужасом в голосе спросила я.

— Никогда! — и он выскочил за дверь.

Я знала. Что он придет. Он из тех. Которые навсегда не уходят. Его будет притягивать этот дом. Как преступника. А еще он должен прийти потому. Что для него так важна эта никчемная работа.

Я заметила, что Алик мало улыбался. Он слишком серьезно относился к жизни. И слишком напряженно. И слишком дотошно. В моих снах. Моих мечтах он был гораздо легкомысленнее и настоящее. Ему были присущи и обаяние эллинов. И их веселость. И их ребячество. И их желание всегда защитить женщину.

Алик был другим. Его переродило время. И он был верным слугой этого времени. Но я его все равно любила. Я не могла разрушить то, что создала своими руками. Что лелеяла. И берегла долгие годы. И из-за чего отказалась от обычной жизни. И отвернулась от обычной судьбы. Я любила его потому. Что не любить не могла. Потому что отказавшись от этой любви. Я бы потеряла себя. Навсегда. И моя жизнь превратилась бы просто в глупость.

Сегодня этого я допустить уже не могла.

И я следила за ним. Покинув свое каменное царство. Я видела его подружку. Которой Боги тоже умудрились дать все. И золото кудрей. И глубину светлых глаз. И солнечность кожи. Но они ей не дали самого главного. Как и ему. Радости. Веселья. Легкомыслия. И сознания счастья жизни. И ее наслаждения. И умения жить одним днем. Но все это — обязательно в окружении легкой боли. Ей это не было дано. В ней не было шарма Женщины. И ее коварства. И Афродита не пожелала передать ей неверность своего взгляда. И правильно сделала.

Они долгое время проводили за разговорами. Наверняка о чем-то крайне умном. Судя по их серьезному виду. И наверняка об искусстве. И я заметила. Что он ценит в ней именно эту неулыбчивость. Этот сосредоточенный вид. Эту способность применять различные научные и философские термины. Значение которых я, прожив долгую жизнь, так и не узнала. Потому что мне это никогда не было нужно. Ни как женщине. Ни как музыканту.

И я не жалела, что именно так прожила свою жизнь И я не жалела, что именно таким путем эту жизнь познавала. Через радость, через наслаждение. И вкус пищи. И вкус вина. И вкус любви. Мне было вкусно! И я вкусно прожила свою жизнь. И даже музыка. И даже моя нелегкая работа тоже были очень вкусными. И я не жалею об этом.

Я искренне соболезновала Алику и его юной подружке. Их заученным словами. Их заученным жестам. Их сморщенным лбам. И энциклопедическим знаниям. Но я любила Алика. И поэтому на все закрывала глаза. И издалека наблюдала за ним. И настойчиво пыталась подогнать его образ к образу парня в замшевой куртке из далекого сна. И я ждала Алика. Зная, что он непременно придет.

И он пришел.

Я очень долго размышляла над своим предложением. Спрашивала совета у мудрых олимпийцев. Понимала, что такое предложение низко. А иногда не понимала. Но мое сердце опережало сознание. И перекрикивало его. И я сделала этот шаг.

... Он долго рассматривал фотографии. Я наблюдала за ним. Я видела, как горели его глаза, при виде хохочущей, белозубой, неправдоподобно красивой мамы. При виде моего хитрющего вызывающего взгляда. И, возможно, впервые он понял, что такое женщина. И долго не мог оторвать глаз от альбома. И не мог проститься с женским обаянием. И женской властью...

— Как жаль, что все это в прошлом, — наконец выдавил он. И посмотрел на меня грустными глазами. И вновь убедился, что все — в прошлом. — И вы в прошлом. Как это жаль... А ваша матушка? Я раньше не сталкивался с такой удивительной красотой.

— И моя матушка — в прошлом., — прозвучали мои слова в тональность его голосу.

— Послушай, — наконец решилась я. — Послушай меня внимательно. Материал у тебя не получится... Не перебивай. Пойми, не хватит фактов. Которых я тебе просто-напросто не дам. Я никому не отдам свою жизнь. И ты не исключение. И для чего она нужна, моя жизнь. Я знаю, некоторым даже доставит удовольствие засунуть в нее лапы. Чтобы хоть каким-то образом опорочить мою музыку. Но моя музыка не имеет никакого отношения к моей жизни! Слышишь! Никакого! А тебе самому не хватит сил разобраться в моей судьбе. Не хватит опыта. Только не обижайся. Не хватит такта... Тебе нужен хороший материал. И ты сможешь ради этого переступить через все. Я это знаю. Но я не пойду на это. Ты про меня ничего не узнаешь. И не узнает никто. Я так хочу...

— Вы что-то хотите сказать? — перебил он меня. Беспокойно расхаживая по моей комнате.

— Сказать? Да. Я хочу тебе сказать главное. Ты очень молод. И чтобы чего-то добиться в жизни... А я знаю, ты этого очень хочешь. Но для этого понадобиться очень много времени. Ты понимаешь? И не только времени. Много сил. Ловкости. Возможно, бесчестных поступков, — я нервничала. Мой голос срывался. — Но... Но и это не дает гарантии, что у тебя что-либо получится. Тем более, когда ты так одержим желанием выбраться наверх. Обычно это получается у тех, кто не делает это самоцелью.

— Вы можете выражаться яснее, — он был раздражен. Он меня торопил.

— Яснее... Хорошо. Яснее, так яснее. То, что я тебе предложу... Возможно, не самый честный поступок. Возможно... Нет, скорее всего — самый бесчестный. Но... Но во всяком случае это бесчестие будет сделано откровенно. Понимаешь?

И вдруг меня осенило. Он давно уже все понял. Еще до прихода ко мне. Он уже все отлично сообразил.

— Да. Именно. Я хочу купить твою любовь, — повторила я его мысли.

Он вытянул ладонь вперед. Словно защищаясь от столь ужасного предложения. И его ладонь закрыла от меня его красивое лицо.

Я заторопилась. Мне не хотелось оставлять ему шанс на отказ. Хотя вряд ли он бы этим шансом воспользовался.

— Выслушай же меня! Я отдам тебе все! Все, что по праву принадлежит мне. А принадлежит немало. Более того — я отдам тебе свою музыку. И свое имя.

Он вздрогнул. И его рука беспомощно повисла вдоль тела. Он вновь дал мне право видеть его. Словно предоставлял возможность оценить его сполна.

— Мне ничего не нужно, — торопливо продолжала я. — И никогда не было нужно. Я всегда жила одним днем. И прожила жизнь в свое удовольствие. И всегда получала наслаждение от того, что делала. Я даже научилась получать наслаждение от боли! А это немало! И я теперь продолжаю радоваться. Страдая и веселясь. Я все равно наслаждаюсь жизнью. И люблю только ее. И в ее завершение я ничего не хочу после себя оставлять. Ничего! Все для меня имеет смысл только тогда, когда я жива. После жизни смысла для меня нет. Поэтому мне не нужно имя. И уж совсем не обязательна память обо мне. Тем более. Я ее не заслужила. Да пойми же ты меня! Все это. Вся эта дурацкая слава, признание. Появились только благодаря тебе. Вернее только потому, что тебя не было рядом.

Я не находила слов. Сил. Доказать ему правомерность своего предложения. И мне показалось. Что вот-вот я его потеряю. И уже навсегда.

И вдруг он на меня взглянул совсем взрослым взглядом. И его губы скривились в чуть презрительной усмешке.

— Я согласен, — уверенно ответил он.

И воцарилось молчание.

И я вдруг поняла. Что он был согласен уже давно. Что, возможно, он с этой глупой девчонкой. Похожей на учительницу. Обсуждал план моего завоевания. Что они, возможно, с умным видом. Представляли себе. Как будут важно расхаживать в известных музыкальных салонах. И им будут предлагать лучшие вина. И лучшие сигареты. И у подъезда их будет поджидать шикарный автомобиль. И эта глупая учительница. Затянувшись импортной дорогой сигаретой. Забросив ногу за ногу. Будет щеголять искусствоведческими терминами. Значение которых я никогда не понимала. И наотрез отказываюсь понимать!

...И воцарилось молчание. Я его не прерывала. И на попятную тоже не шла. И на унижение шла впервые в жизни. И оно мне стоило дорого. Но я приняла и это. Что ж. Предложение сдалано. И я про себя буду веселиться от этого предложения. Игра продолжается. И я почувствовала, как силы наполняют меня. И смех раздирает мою грудь. И Афродита издалека мне заговорщецки подмигнула. И улыбнулась своей неверной улыбкой. И я ей улыбнулась в ответ.

Алик пришел этой же ночью. Он стоял в полумраке комнаты, прислонившись к стене. И его глаза сверкали. Слезы это сверкали или ненависть — мне трудно было определить. Он стоял в полумраке комнаты, прислонившись к стене. И его лицо. Красивое, гладкое, свежее, без единой морщины. Дышало молодостью. И весной. И его волосы. Воздушные, соломенные, густые. Рассыпались волнами по широким плечам.

Я стояла в полумраке комнаты, напротив его, прислонившись к двери. И мое тело дышало крепким табаком. Обреченностью. Старостью. Бессилием. Бесправием. И гибелью...

И я вспомнила, как легко. Тысячу лет назад. Я могла подбежать к нему. Обвить его шею своими тонкими нежными руками. Прикоснуться горячими губами к его горячим губам. Зашептать ласковым чистым голосом слова любви.

И я вдруг почувствовала, как мое тело наливается силой. Как моя кожа на теле растягивается, розовеет. И пахнет морем и южным солнцем. Я провела ладонью по своим волосам. И мои пальцы запутались в золотистых кудрях. Я подняла тонкие руки вверх. И сладко потянулась. И на моих губах заиграла улыбка Афродиты. И Афродита бросила мне свою белую тунику и белые сандали. И натянутый лук со стрелами. И я вновь стала удивительно юной. Удивительно стройной. И я вновь победила.

И вдруг я увидела его. Он стоял предо мной старый, холодный. Сгорбленный и морщинистый. Почти мертвый. И мне было отвратительно смотреть на него. До легкой тошноты. До легкого головокружения. И я прикрыла глаза. Словно желая убедиться, что это всего лишь сон. Но это было не так.

Он протянул ко мне руки. И мне показалось, что он в агонии. Что он протягивает ко мне свои сморщенные пальцы. Зачем?..

— Иди ко мне, — прошептали его потресканные губы. И он тяжело шагнул ко мне навстречу. И сжал до боли мое юное тело. И я закричала от отвращения. И стала отбиваться.

— Отпусти меня, — кричала я звонким глосом. — И уходи... Ты — ничто. Ты гадок. Ты не умеешь жить. И любить не умеешь...

И он с упрямством. Почти со злобой. Притягивал меня к себе со всей силой. Но его сила была уже ничто по сравнению с моей жаждой жить. И он жадно искал мои горячие губы. И нашел их. И до боли поцеловал. И мне этот поцелуй был омерзителен. И я ударила его по лицу. И я выстрелила в него из лука. И стрела угодила ему прямо в сердце. И он вскрикнул.

— Боже, как ты красива, — прошептал хриплым голосом он, с удивлением разглядывая мое натренированное эллинское тело.

— Боже, как ты красива. Мне еще никогда не было так хорошо.

— Мне еще никогда не было так плохо. Я впервые предала эпикурейцев, — я издевалась над ним. И хохотала ему в лицо. — А как же учительница? С ней бы ты мог теперь поговорить о трагедии жизни. Или рассказать о своей трагически прошедшей любви. И конечно. О трагически ушедшей молодости...

И он в отчаянии закрыл дрожащими руками свое постаревшее в одну ночь лицо. Некрасивое, сморщенное. Морщинистое. Милый парень в замшевой индейской куртке исчез навсегда. И запах сладкого клевера навсегда испарился.

В любом случае есть шанс выиграть тому. Кто покупает. У того кто продается — шансов нет никаких.

И я, сбросив белые сандалии. Выскочила босиком на балкон. И посмотрела на алмазные звезды. И стала пить ночной воздух.

— Мама, — шепнула я. — Ты знаешь, что все — ошибка. Что правда бывает только тогда. Когда ждешь. Когда дожидаешься — все оказывается ложью. И предательством. И насмешкой судьбы. И ошибкой. Ты счастливей меня, мама. Ты не дождалась. Ты не ошиблась...

И я протянула свои руки в ночь. И в ночи блеснули золотые кольца на неровных пальцах. И в ночи блеснули золотые браслеты. На моих тонких руках. И их блеск слился с золотым блеском звезд. И я бросила в ночь свое молодое тело. Его силу и его наслаждение. И я бросила в ночь свою душу. Ее правду и ее боль. И все это ночь с благодарностью приняла. И олимпийские Боги благословили меня. И приняли в свою мужественную комнаду. В свой мир красоты и гармонии. В мир бессмертия...

ПОСЛЕСЛОВИЕ

На сцене звучала музыка. Она разливалась по всему залу. То струями дождя. То грохотом грома. То запахом сладкого клевера. То терпким папиросным дымом. А еще в ней были страсть и бесстрастность. Злоба и милосердие. Разум и безумие. Слезы и хохот. А еще она принимала облик прекрасного женского тела. И облик обезображенной старости. А еще она дышала здоровьем. И корчилась от болезни. И розовощекого ангела она напоминала. И воскресшего мудреца. И меня и вас напоминала. И морем она пахла. И пахла мутными водорослями. И сочилась мякотью переспелых груш. И разливалась розовым утренним светом. И сверкала изумрудом молодых примятых трав. И сгибалась от тяжести уличных камней. И еще это была жизнь. Которая облекалась в миг. И еще это была смерть. Которая облекалась в вечность. А еще в ней жизнь и смерть. Крепко взявшись за руки. Шли по бесконечной дороге в небо. И не было этой музыке конца. И не было у нее начала. И точка никак не ставилась. И многоточие мелкой россыпью раннего снега рассыпалась по храму...

— Кто написал эту прекрасную музыку? — воскликнул белокурый юноша с греческим профилем. Пытаясь перекричать сумасшедшие звуки.

Седоволосый человек в черном фраке и накрахмаленной белой манишке. Вышел в центр зала. И взмахнул дирижерской палочкой.

— К сожалению, имя автора этой музыки навсегда останется неизвестным. Навсегда останется нераскрытой тайной. Все, что мы знаем — это одна-единственная буква на титульном листе нот.

И он приподнял ноты. И на первом листе. Еле заметно. Чернильной ручкой. Каллиграфическим подчерком. Была выведена буква "Л".

— Как знать, что означает эта букава. Возможно, в ней заключен какой-то магический смысл. Возможно, просто разминая руку, автор машинально написал первую пришедшую в голову букву. А, возможно, это начало какого-то слова. Возможно, имени. Возможно, автор был мужчина. И мы понятия не имеем кто он. Высокий и красивый сладострастец. А, может, уродливый пуританец. Возможно, это была женщина. Красавица и умница, легкомысленная эпикурейка. А, возможно, бескомпромиссный "синий чулок". Мы не знаем. Кто был этот человек. И как его звали. Леонид? Лаврентий? Лидия? Лилия? И чему он отдавал предпочтение в этой жизни. С этой буквы начинается много слов. Лето. Листья. Луг. Лазурь. Лампада. Ласка. Летаргия. Лесть. Либретто. Лимузин... Да мало ли слов, начинающихся с этой буквы...

— Мне показалось, что вы что-то упустили, — воскликнул тот же кудрявый парень. — Мне показалось, что вы забыли какое-то слово. Очень важное. И очень красивое...

— Может быть, — улыбнулся седой дирижер. — Все может быть.

И он взмахнул тонкой дирижерской палочкой. И она в это мгновенье напомнила стрелу от лука. Которым давным-давно баловались наши мудрые и несерьезные предки. Всегда попадая в любовь...

Сазанович Елена
[email protected]

(Впервые опубликована в 1993г. в литературном журнале “Юность”. Вышла в авторском сборнике повестей: “Улица вечерних услад”, серия “Очарованная душа”, Издательство “ЭКСМО-Пресс”, 1998г., Москва)

.